., модные напевы!.. Собирал свои жалкие гроши… и сматывался… Сам я позже тоже пробовал… фрак весь пуговицами обшит, не счесть, сколько! мириады! чисто панцирь!.. Кажется, артисты эти встречаются и поныне… Народ на Уайтчепл до трещоток охоч, мигом толпа собиралась, но если она уже на мостовую распространялась и трамвай стопорила, тогда полиция с налету оттирала к стене всех без разбору: баб, безногих, безруких, чахоточных… быстро проезд расчищала!
В особо туманные дни, когда гололед косил людей, главным образом тех, кто и без того хромал, очередь загибалась в сторону кабака «Доблесть»… они оттуда, можно сказать, не вылезали… один очередь держит… другой греется возле горячительных напитков… вдыхает вишневые испарения… У кого какой грош заваляется, скидывались на стаканчик, прочие прикладывались понарошку, словом, в шипучие морозы между стеной госпиталя и стойкой постоянно народ сновал…
Оттого «Доблесть» изнутри всегда карболкой попахивала…
Теперь, как я уже сказал, народ не тот, не та клиентура, приукрасились… прогресс и сюда дошел… Беднота обзаводится мебелью. Чтоб светлого дерева, а там и угловые диванчики, глядишь, еще и маникюриться начнут… Если только сейчас все это не превратилось уже в крошево, не стерлось с лица земли бомбами, грехами и капризами! Я теперь не в курсе, обстоятельства разлучили нас, лет через десять и вовсе ничего там не узнаю! Помню угрюмые улицы, стены, дома то есть. Фасады, сажей засаленные, в малиновых подтеках… Из порта, из доков, от заводов невообразимо сколько копоти прибивало, а облака все новую дрянь тащили, деготь, рек… без устали, вихрями, шквалами зимой или еще клейкими туманами – тоска, да и только. Изнутри госпиталь был тоже липким и мрачным, стены, койки, даже простыни – темные, желтые почти. Я тем запахом насквозь пропитался: моча, эфир, пек и табак. До сих пор его носом чувствую. К нему когда привыкнешь, он даже нравится… Одна только операционная была никелированной, выбеленной, блестящей, ослепляла, как войдешь.
Чуть туман, госпиталь исчезал из виду, а уж на что массивное сооружение и протяженности порядочной… Он растворялся в окружающей мути, чтоб найти его, надо было подойти вплотную, а то и пощупать… Его желтые и малиновые стены подернулись пеленой, одного цвета с туманом. Какая-то мразь, начиная с октября месяца, пронизывала и делала мрачным все вокруг – вещи, головы, дурманила вас исподволь так, что вы теряли счет времени, забывали, который час, путали день и ночь… Она поднималась с реки, наползала с конца квартала, обволакивала доки, людей, трамваи… Размывала все, растушевывала…
Когда накатывала такая пакость клубами, лавинами, из паба напротив, «Доблести» этой самой, госпиталя не различишь… Лишь тусклые огоньки… лишь окна чуть мигают… да большой желтый фонарь на входной двери… А то бы совсем исчез… В смысле забот, оно так даже и лучше… они вроде как тоже растворяются… отпускают вас… Вот я лично хотел бы, чтоб, когда я умру, меня просто оставили лежать на тротуаре… одного перед Лондонским госпиталем… чтобы все разошлись… и никто не видел, что происходит… И я бы тоже растворился… Так мне кажется… я верю в мрак… Это, понятно, так просто… выдумка… Иначе не скажешь!., шутка… тщеславная фантазия… сгусток тумана… Ай-ай-ай!..
* * *
Как только ягодицу зашили, Джоконда разбушевалась пуще прежнего! Никакого с ней сладу… Из самого дальнего конца общей палаты слышно было, как она извергает проклятия в адрес Анжелы-гадюки, прикончить ее немедленно хочет, вернуться в дом и сделать из нее котлету. По счастью, ничего такого она осуществить не могла, поскольку лежала на койке неподвижной колодой, упакованная от шеи до пят… в бинты и гигроскопические тампоны… И шевелиться ей не велели…
От нее пахло йодоформом, и запах донимал палату еще сильнее, чем ее вопли! А ведь ни секунды не молчала. Медсестры тоже не робели, за словом в карман не лезли, отвечали ей сполна… То-то сцены получались… Она только об Анжеле и думала, об этой законченной тупице и уродине, лежала и кипела от ярости… «У, сука! Артистку убить захотела!.. Из ревности! кошка! кобра!.. О, горе мне!..»
Справа, слева больные с недугами своими роптали… дескать, хватит шуметь…
Пациентки разные были… но все больше местные, из окрути, домохозяйки, горничные, официантки тоже, а еще китаянки… да две или три негритянки, на лечении, стало быть… большинство с животом… потом еще с грудью и с кожей… бляшки, язвы и всякие хронические штуки… Джоконда, она не то чтобы надолго, однако ей предстояло дней двадцать пять, не меньше, по словам Клодовица, лежать на спине пластом и не двигаться. Он в день раза три-четыре обязательно заходил, с обходом и после. Дренаж проверял, не гноится ли… С чрезвычайной внимательностью… Рекомендация Каскада – это вам не хухры-мухры!.. Клодовиц был еще совсем не старый, но до чего же хворый, скособоченный, перекошенный, все суставы в артритах… Он своими болячками даже больных смешил, скрипел, хрустел на все лады…
– Эх, вам бы мои колени, – отвечал он им на жалобы, – тогда бы узнали, что почем! И мои плечи! И мои почки! Тогда бы вы не так заговорили! А ведь я не разлеживаюсь! Мне бегать надо бегом!..
Он и в самом деле бегом проносился по палатам на всех пяти этажах и всех сразу спрашивал, как дела. Носище у него был! неправдоподобнейший! что там ваш Полишинель! вперед его тянул, перевешивал! Он поминутно наклонялся, почти и не разгибался; близорукий был, как сто кротов, глаза под очками шарами перекатывались. Когда он начинал говорить, на лице у него все дрожало и дергалось в ритме слов – нервный, значит, от природы, даже уши и те шевелились: оттопыренные широкие лопухи, крылья для поддержки головы, серые притом, как летучие мыши. Урод уродом. Больные даже пугались иногда… Зато улыбка, скажу вам, разлюбезнейшая! Вроде как девичья. Он никогда не бывал груб, нетерпелив, всегда старался угодить, сделать приятное, слова найти как раз те, какие надобно, как бы ему самому ни худо было, как бы он ни устал!., поддержать, ласково обратиться к самым жутким типам, скрюченным, к постели прикованным, мочой пропитанным, к самым тошнотворным отбросам! отвратительным сварливым шлюхам… догнивающим в глубине палат для хронических, куда штатные лекари, можно сказать, и не заглядывали. Ох там и рожи встречались, рухлядь, какой свет не видывал, и все жили и жили, изводили себя и других месяц за месяцем… а некоторые, говорят, годами… на части разваливались: сегодня глаз, завтра нос, яйцо, полселезенки, мизинец, это вроде как война с последней пожираловкой, пакость эта изнутри гложет, отнимает то одно, то другое, без ружья, без сабли, без пушки расчленяет всего человека, и откуда что берется, а только в один прекрасный день раз – и нет его, освежеван заживо, язвами изъеден, стоны, кровавая икота, хрип, молитвы, мольбы отчаянные.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204
В особо туманные дни, когда гололед косил людей, главным образом тех, кто и без того хромал, очередь загибалась в сторону кабака «Доблесть»… они оттуда, можно сказать, не вылезали… один очередь держит… другой греется возле горячительных напитков… вдыхает вишневые испарения… У кого какой грош заваляется, скидывались на стаканчик, прочие прикладывались понарошку, словом, в шипучие морозы между стеной госпиталя и стойкой постоянно народ сновал…
Оттого «Доблесть» изнутри всегда карболкой попахивала…
Теперь, как я уже сказал, народ не тот, не та клиентура, приукрасились… прогресс и сюда дошел… Беднота обзаводится мебелью. Чтоб светлого дерева, а там и угловые диванчики, глядишь, еще и маникюриться начнут… Если только сейчас все это не превратилось уже в крошево, не стерлось с лица земли бомбами, грехами и капризами! Я теперь не в курсе, обстоятельства разлучили нас, лет через десять и вовсе ничего там не узнаю! Помню угрюмые улицы, стены, дома то есть. Фасады, сажей засаленные, в малиновых подтеках… Из порта, из доков, от заводов невообразимо сколько копоти прибивало, а облака все новую дрянь тащили, деготь, рек… без устали, вихрями, шквалами зимой или еще клейкими туманами – тоска, да и только. Изнутри госпиталь был тоже липким и мрачным, стены, койки, даже простыни – темные, желтые почти. Я тем запахом насквозь пропитался: моча, эфир, пек и табак. До сих пор его носом чувствую. К нему когда привыкнешь, он даже нравится… Одна только операционная была никелированной, выбеленной, блестящей, ослепляла, как войдешь.
Чуть туман, госпиталь исчезал из виду, а уж на что массивное сооружение и протяженности порядочной… Он растворялся в окружающей мути, чтоб найти его, надо было подойти вплотную, а то и пощупать… Его желтые и малиновые стены подернулись пеленой, одного цвета с туманом. Какая-то мразь, начиная с октября месяца, пронизывала и делала мрачным все вокруг – вещи, головы, дурманила вас исподволь так, что вы теряли счет времени, забывали, который час, путали день и ночь… Она поднималась с реки, наползала с конца квартала, обволакивала доки, людей, трамваи… Размывала все, растушевывала…
Когда накатывала такая пакость клубами, лавинами, из паба напротив, «Доблести» этой самой, госпиталя не различишь… Лишь тусклые огоньки… лишь окна чуть мигают… да большой желтый фонарь на входной двери… А то бы совсем исчез… В смысле забот, оно так даже и лучше… они вроде как тоже растворяются… отпускают вас… Вот я лично хотел бы, чтоб, когда я умру, меня просто оставили лежать на тротуаре… одного перед Лондонским госпиталем… чтобы все разошлись… и никто не видел, что происходит… И я бы тоже растворился… Так мне кажется… я верю в мрак… Это, понятно, так просто… выдумка… Иначе не скажешь!., шутка… тщеславная фантазия… сгусток тумана… Ай-ай-ай!..
* * *
Как только ягодицу зашили, Джоконда разбушевалась пуще прежнего! Никакого с ней сладу… Из самого дальнего конца общей палаты слышно было, как она извергает проклятия в адрес Анжелы-гадюки, прикончить ее немедленно хочет, вернуться в дом и сделать из нее котлету. По счастью, ничего такого она осуществить не могла, поскольку лежала на койке неподвижной колодой, упакованная от шеи до пят… в бинты и гигроскопические тампоны… И шевелиться ей не велели…
От нее пахло йодоформом, и запах донимал палату еще сильнее, чем ее вопли! А ведь ни секунды не молчала. Медсестры тоже не робели, за словом в карман не лезли, отвечали ей сполна… То-то сцены получались… Она только об Анжеле и думала, об этой законченной тупице и уродине, лежала и кипела от ярости… «У, сука! Артистку убить захотела!.. Из ревности! кошка! кобра!.. О, горе мне!..»
Справа, слева больные с недугами своими роптали… дескать, хватит шуметь…
Пациентки разные были… но все больше местные, из окрути, домохозяйки, горничные, официантки тоже, а еще китаянки… да две или три негритянки, на лечении, стало быть… большинство с животом… потом еще с грудью и с кожей… бляшки, язвы и всякие хронические штуки… Джоконда, она не то чтобы надолго, однако ей предстояло дней двадцать пять, не меньше, по словам Клодовица, лежать на спине пластом и не двигаться. Он в день раза три-четыре обязательно заходил, с обходом и после. Дренаж проверял, не гноится ли… С чрезвычайной внимательностью… Рекомендация Каскада – это вам не хухры-мухры!.. Клодовиц был еще совсем не старый, но до чего же хворый, скособоченный, перекошенный, все суставы в артритах… Он своими болячками даже больных смешил, скрипел, хрустел на все лады…
– Эх, вам бы мои колени, – отвечал он им на жалобы, – тогда бы узнали, что почем! И мои плечи! И мои почки! Тогда бы вы не так заговорили! А ведь я не разлеживаюсь! Мне бегать надо бегом!..
Он и в самом деле бегом проносился по палатам на всех пяти этажах и всех сразу спрашивал, как дела. Носище у него был! неправдоподобнейший! что там ваш Полишинель! вперед его тянул, перевешивал! Он поминутно наклонялся, почти и не разгибался; близорукий был, как сто кротов, глаза под очками шарами перекатывались. Когда он начинал говорить, на лице у него все дрожало и дергалось в ритме слов – нервный, значит, от природы, даже уши и те шевелились: оттопыренные широкие лопухи, крылья для поддержки головы, серые притом, как летучие мыши. Урод уродом. Больные даже пугались иногда… Зато улыбка, скажу вам, разлюбезнейшая! Вроде как девичья. Он никогда не бывал груб, нетерпелив, всегда старался угодить, сделать приятное, слова найти как раз те, какие надобно, как бы ему самому ни худо было, как бы он ни устал!., поддержать, ласково обратиться к самым жутким типам, скрюченным, к постели прикованным, мочой пропитанным, к самым тошнотворным отбросам! отвратительным сварливым шлюхам… догнивающим в глубине палат для хронических, куда штатные лекари, можно сказать, и не заглядывали. Ох там и рожи встречались, рухлядь, какой свет не видывал, и все жили и жили, изводили себя и других месяц за месяцем… а некоторые, говорят, годами… на части разваливались: сегодня глаз, завтра нос, яйцо, полселезенки, мизинец, это вроде как война с последней пожираловкой, пакость эта изнутри гложет, отнимает то одно, то другое, без ружья, без сабли, без пушки расчленяет всего человека, и откуда что берется, а только в один прекрасный день раз – и нет его, освежеван заживо, язвами изъеден, стоны, кровавая икота, хрип, молитвы, мольбы отчаянные.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204