Подумалось: «Может, поесть перед сном?» (Вот еще одно, к чему никак не привыкнуть: обилие пищи!) Но нет. Сыт, да и глаза слипаются.
Сняв малицу и торбаса, он сложил свою одежду в изголовье, так чтобы она не закоченела от утреннего мороза, нырнул под медвежью полость и с наслаждением вытянулся на мягкой оленьей шкуре, прикрывающей сладко пахнущий лапник. Наверное, он уйдет в сон, не дождавшись отца.
Странно! Только что слипались глаза, телу удобно, мягко, тепло, а сон не идет! Мысли приходят в голову. И на сердце тревога. И он знал – почему это так. Снова и снова перебирая в памяти разговор в жилище Колдуна, свое толмачество , Анго мучился вопросом: все ли правильно? Не ошибся ли он в чем-то – не в словах, нет! – в чем-то главном?
Да. Все, что говорила она, походило на правду, – в том, что касалось и его памяти. Но даже здесь…
Самоотверженная мать, мать-страдалица, защищавшая дочь, спасавшая дочь единственно доступным способом – своим телом, человек, пытающийся выжить среди нелюди… Если так и было, то давно, в раннем детстве, когда девочка и в самом деле знала материнское тепло, материнскую ласку, но не могла судить о том, кем была ее мать среди лашии. Но после…
Да, мать трахалась, жадно, помногу, с разными самцами, – так поступают все лашии-самки. Но только не ее насиловали против воли, она сама выбирала подходящих самцов. И меняла сама. Или давала по очереди, как хотела. И не она боялась лашии – ее боялись. Все – и самки, и самцы. И слушались. Она же боялась только Темного. Который действительно брал только ее… всем остальным на зависть!
Да, она не подпустила ни одного лашии к своей дочери, достигшей возраста, когда лашии-самки уже ложатся под самцов. Из жалости? Но почему же тогда подросшая девочка оказалась самой забитой, самой загнанной, самой голодной, почему мать не только перестала ее подкармливать, не только не защищала теперь от щипков и оплеух, но и сама на них не скупилась? Казалось, она словно стремится загладить перед кем-то свою былую любовь к малышке: чем крепче любила тогда, тем сильнее ненавидит теперь! Нет, не из любви, не из жалости уберегла она свою подросшую, забитую дочку от насильника-лашии! Ревновала! За себя боялась, за свое место среди этой нелюди!..
Так думал Анго, и тяжелый ком ворочался в его груди, и стыдно, мучительно стыдно было за внезапно проснувшуюся в его сердце маленькую девочку, заставившую охотника и воина броситься к ногам этой женщины с криком: «Мама!» С человеческим криком…
И приходили другие мысли.
Его уберегли от смерти и насилия. Как бы то ни было, его уберегли! И только поэтому он теперь – Анго, охотник, сын Мамонта! Человек, с людьми живет, не с лашии. Вот нежится на мягкой постели, не на голых сучьях… Что говорить! А кто уберег? Она! Так, может, иначе она и не могла этого седлать?! Может, и зуботычинами-то стала награждать для того, чтобы ушла дочь! К людям ушла! Может, понимала: иначе все равно не уберечь! И ведь там, при свете горящего кустарника и костра, не только он, Анго, бросился к своей матери, она сама, как прежде, обняла свою бывшую дочку!
А здесь, у детей Мамонта? Как быстро схватывает Лашилла человеческие обычаи! У него так не получалось. Правда, она жила с людьми, сейчас – вспоминает. Вот и нужно, чтобы поскорее вспомнила она человеческое, наше, и забыла тех! Прав отец: он, Анго, перерожденный, должен помочь своей матери. Своей бывшей матери.
Вот еще одно чисто человеческое дело – думать! Никогда прежде, там, не размышлял он – нет, там был не «он» – «она »! – так много и подолгу… Когда вернулся отец, Анго все еще не спал, хотя и притворился спящим.
Вдовы, как могли, приветили гостью, и она им понравилась. Не понимая ни слова, старалась понять, угадать, что от нее требуется; безропотно, с улыбкой, позволила оттереть себя золой и снегом (когда поняла, чего хотят, сама стала изо всех сил трудиться ), дымом окурить, жиром тело намазать. А сколько было возни с волосами – грязными, спутанными, слипшимися! Должно быть, больно было, когда раздирали их, да чистили, да укладывали, а она только улыбалась! И улыбка хорошая, и взгляд хороший, и чуть что – сразу помочь норовит! А глазастая, углядывает быстро! Сразу видать, намучилась, намаялась у этой лесной погани, теперь хочет побыстрее к человеческой жизни вернуться. Вот только не говорит еще, ну да заговорит: сметливая, по всему видать!..
Так болтали вполголоса в этот вечер у своего очага три вдовые подруги. Болтала, впрочем, больше Ола. Лана, по своему обыкновению, молчала и что-то шила, а Эйра время от времени перебивала подругу, чтобы сказать какое-нибудь ехидство. Но не о гостье; видно по всему: Лашилла понравилась даже Эйре.
Ее привели братья-охотники, Дрого принес еду и оленью шкуру и рассказал о том, что было у Колдуна (не все конечно, лишь то, что могут знать женщины ). Ола охала и причитала: надо же – с дитем к этим тварям угодить да дите выходить! А когда узнала, что Лашилла Ойми и Тану спасти пыталась, так и вовсе заплакала в три ручья. Лашилла. «Отбитая у лашии». Хорошее имя! Свое-то узнает, нет ли; быть может, так с временным именем и на ледяную тропу встанет…
Когда охотники ушли, Лашилле дали поесть и устроили на ночлег. Она не противилась (еще бы! сколько ей, бедной, вынести пришлось, сколько перестрадать! ), только улыбалась и кивала: благодарила, как могла.
Сейчас и не слышно ее. Спит. Пусть спит подольше, от человеческих-то лежанок и отвыкла, поди. За столько лет…
Вдовы ошибались. Та, кого называли Лашилла, не спала. И она не отвыкла от человеческих лежанок. До этой ночи она их попросту не знала . Никогда.
Не было детства в человеческой общине, не было женского Посвящения, не было молодого мужа, убитого свирепыми лашии, – все это она начала выдумывать, лежа под кучей хвороста, а главным образом, по дороге в стойбище детей Мамонта. Поданный Арго наконечник видела впервые в жизни и даже не знала, что это такое. Сколько помнит себя, она всегда жила с лашии и была лашии , только не такой, как все. Голой лашии .
Как появилась она, голая лашии, на свет, откуда взялась? Неизвестно: «свободный народ» не имеет не только закона, памяти у него тоже нет. Быть может, и в самом деле похитили ее, только не молодую женщину, а девочку-кроху, и почему-то не съели, вырастили и воспитали. По-своему. А может, и другое: кто-то из их предков много лет назад «согрешил» с длиннотелым, и спустя поколения более сильное начало прорвалось – от лашии-самки родилась голая девочка. И своя, и в то же время ненавистная длиннотелая!
Как бы то ни было, это случилось. Голотелая выжила, голотелая вынесла все: щипки, побои, издевательства. И чем больше она подрастала, тем меньше приходилось на ее долю колотушек. Особенно от лашии-ровесников.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172
Сняв малицу и торбаса, он сложил свою одежду в изголовье, так чтобы она не закоченела от утреннего мороза, нырнул под медвежью полость и с наслаждением вытянулся на мягкой оленьей шкуре, прикрывающей сладко пахнущий лапник. Наверное, он уйдет в сон, не дождавшись отца.
Странно! Только что слипались глаза, телу удобно, мягко, тепло, а сон не идет! Мысли приходят в голову. И на сердце тревога. И он знал – почему это так. Снова и снова перебирая в памяти разговор в жилище Колдуна, свое толмачество , Анго мучился вопросом: все ли правильно? Не ошибся ли он в чем-то – не в словах, нет! – в чем-то главном?
Да. Все, что говорила она, походило на правду, – в том, что касалось и его памяти. Но даже здесь…
Самоотверженная мать, мать-страдалица, защищавшая дочь, спасавшая дочь единственно доступным способом – своим телом, человек, пытающийся выжить среди нелюди… Если так и было, то давно, в раннем детстве, когда девочка и в самом деле знала материнское тепло, материнскую ласку, но не могла судить о том, кем была ее мать среди лашии. Но после…
Да, мать трахалась, жадно, помногу, с разными самцами, – так поступают все лашии-самки. Но только не ее насиловали против воли, она сама выбирала подходящих самцов. И меняла сама. Или давала по очереди, как хотела. И не она боялась лашии – ее боялись. Все – и самки, и самцы. И слушались. Она же боялась только Темного. Который действительно брал только ее… всем остальным на зависть!
Да, она не подпустила ни одного лашии к своей дочери, достигшей возраста, когда лашии-самки уже ложатся под самцов. Из жалости? Но почему же тогда подросшая девочка оказалась самой забитой, самой загнанной, самой голодной, почему мать не только перестала ее подкармливать, не только не защищала теперь от щипков и оплеух, но и сама на них не скупилась? Казалось, она словно стремится загладить перед кем-то свою былую любовь к малышке: чем крепче любила тогда, тем сильнее ненавидит теперь! Нет, не из любви, не из жалости уберегла она свою подросшую, забитую дочку от насильника-лашии! Ревновала! За себя боялась, за свое место среди этой нелюди!..
Так думал Анго, и тяжелый ком ворочался в его груди, и стыдно, мучительно стыдно было за внезапно проснувшуюся в его сердце маленькую девочку, заставившую охотника и воина броситься к ногам этой женщины с криком: «Мама!» С человеческим криком…
И приходили другие мысли.
Его уберегли от смерти и насилия. Как бы то ни было, его уберегли! И только поэтому он теперь – Анго, охотник, сын Мамонта! Человек, с людьми живет, не с лашии. Вот нежится на мягкой постели, не на голых сучьях… Что говорить! А кто уберег? Она! Так, может, иначе она и не могла этого седлать?! Может, и зуботычинами-то стала награждать для того, чтобы ушла дочь! К людям ушла! Может, понимала: иначе все равно не уберечь! И ведь там, при свете горящего кустарника и костра, не только он, Анго, бросился к своей матери, она сама, как прежде, обняла свою бывшую дочку!
А здесь, у детей Мамонта? Как быстро схватывает Лашилла человеческие обычаи! У него так не получалось. Правда, она жила с людьми, сейчас – вспоминает. Вот и нужно, чтобы поскорее вспомнила она человеческое, наше, и забыла тех! Прав отец: он, Анго, перерожденный, должен помочь своей матери. Своей бывшей матери.
Вот еще одно чисто человеческое дело – думать! Никогда прежде, там, не размышлял он – нет, там был не «он» – «она »! – так много и подолгу… Когда вернулся отец, Анго все еще не спал, хотя и притворился спящим.
Вдовы, как могли, приветили гостью, и она им понравилась. Не понимая ни слова, старалась понять, угадать, что от нее требуется; безропотно, с улыбкой, позволила оттереть себя золой и снегом (когда поняла, чего хотят, сама стала изо всех сил трудиться ), дымом окурить, жиром тело намазать. А сколько было возни с волосами – грязными, спутанными, слипшимися! Должно быть, больно было, когда раздирали их, да чистили, да укладывали, а она только улыбалась! И улыбка хорошая, и взгляд хороший, и чуть что – сразу помочь норовит! А глазастая, углядывает быстро! Сразу видать, намучилась, намаялась у этой лесной погани, теперь хочет побыстрее к человеческой жизни вернуться. Вот только не говорит еще, ну да заговорит: сметливая, по всему видать!..
Так болтали вполголоса в этот вечер у своего очага три вдовые подруги. Болтала, впрочем, больше Ола. Лана, по своему обыкновению, молчала и что-то шила, а Эйра время от времени перебивала подругу, чтобы сказать какое-нибудь ехидство. Но не о гостье; видно по всему: Лашилла понравилась даже Эйре.
Ее привели братья-охотники, Дрого принес еду и оленью шкуру и рассказал о том, что было у Колдуна (не все конечно, лишь то, что могут знать женщины ). Ола охала и причитала: надо же – с дитем к этим тварям угодить да дите выходить! А когда узнала, что Лашилла Ойми и Тану спасти пыталась, так и вовсе заплакала в три ручья. Лашилла. «Отбитая у лашии». Хорошее имя! Свое-то узнает, нет ли; быть может, так с временным именем и на ледяную тропу встанет…
Когда охотники ушли, Лашилле дали поесть и устроили на ночлег. Она не противилась (еще бы! сколько ей, бедной, вынести пришлось, сколько перестрадать! ), только улыбалась и кивала: благодарила, как могла.
Сейчас и не слышно ее. Спит. Пусть спит подольше, от человеческих-то лежанок и отвыкла, поди. За столько лет…
Вдовы ошибались. Та, кого называли Лашилла, не спала. И она не отвыкла от человеческих лежанок. До этой ночи она их попросту не знала . Никогда.
Не было детства в человеческой общине, не было женского Посвящения, не было молодого мужа, убитого свирепыми лашии, – все это она начала выдумывать, лежа под кучей хвороста, а главным образом, по дороге в стойбище детей Мамонта. Поданный Арго наконечник видела впервые в жизни и даже не знала, что это такое. Сколько помнит себя, она всегда жила с лашии и была лашии , только не такой, как все. Голой лашии .
Как появилась она, голая лашии, на свет, откуда взялась? Неизвестно: «свободный народ» не имеет не только закона, памяти у него тоже нет. Быть может, и в самом деле похитили ее, только не молодую женщину, а девочку-кроху, и почему-то не съели, вырастили и воспитали. По-своему. А может, и другое: кто-то из их предков много лет назад «согрешил» с длиннотелым, и спустя поколения более сильное начало прорвалось – от лашии-самки родилась голая девочка. И своя, и в то же время ненавистная длиннотелая!
Как бы то ни было, это случилось. Голотелая выжила, голотелая вынесла все: щипки, побои, издевательства. И чем больше она подрастала, тем меньше приходилось на ее долю колотушек. Особенно от лашии-ровесников.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172