здесь, за деревьями, южный горизонт не был виден. Но, очевидно, и странно меняющийся свет, и тревожный крик птиц, забившихся в свои гнезда, и доносящееся даже досюда паническое ржание сделали свое дело. Ойми неожиданно легко согласился:
– Хорошо. Но когда вернется отец…
– Идем, идем! Нести тебя я не могу.
– И не надо! Я не маленький!
Нага поняла быстро: в мире творится что-то небывалое. Тьма сгущалась, наплывала на мир быстрее, чем женщина могла идти… Только бы успеть! Уже на спуске южный ветер донес даже сквозь лес панические крики людей. Нага попыталась ускорить шаги; ее «большой» сын, хотя и семенил изо всех силенок, стал отставать. Она приостановилась:
– Давай понесу, так и быть!
– Нет!
Но Нага уже подхватила его на руки. Только бы успеть! Только бы…
Пришла знакомая боль: внезапно и сильно стиснуло в низу живота и со стороны спины. Она остановилась. Боль отпустила, но через несколько шагов возобновилась вновь. Нага опустилась на траву.
– Мама, я пойду сам!
В голосе ее храброго сынишки чувствовались слезы. Она огляделась… Нет, не гроза – сама ночь приблизилась уже вплотную. И голос этого страшного неба – не грозовой голос. Боль подступила вновь, и Нага прилегла, стараясь не стонать. Она уже начала догадываться, что едва ли сможет дойти, едва ли покинет это место…
– Храбрый Ойми, большой Ойми, – заговорила она, стараясь, чтобы голос звучал спокойно, – ты ведь большой и храбрый, правда?
В меркнущем свете было видно, как по заплаканному, энергично кивающему личику в два ручья текут слезы.
– Так беги домой, храбрый Ойми, скорее беги! И скажи отцу…
– Нет! НЕЕТ!
Он вцепился в мать обеими ручонками, то ли пытаясь поднять ее, то ли стремясь укрыться… И Нага еще раз, из последних сил превозмогая боль, попыталась встать…
Но тут среди лета пошел серый снег!
Они забились под какой-то куст и лежали теперь, тесно прижавшись друг к другу. Снег падал, проникая даже сквозь густые ветви и листья, и его прикосновение к лицу было отвратительно. Все прошлое умалилось и ушло куда-то бесконечно далеко, и бесконечно долго были они здесь, и Нага уже давно не надеялась на спасение, лишь радовалась тому, что сын – с ней. Боль возвращалась снова и снова, каждый раз – сильнее и дольше, и она не могла больше сдержать крика, но и впадая в забытье, и в самом средоточии боли она гладила дрожащими пальцами голову сына, стряхивая с волос налипающую грязь.(«Не бойся, мой маленький, все хорошо, мы вместе…»)
Нага знала, что никогда больше не увидит она своего Йома, не вернется в родное стойбище. Так и погребет здесь этот снег . А быть может, не только ее и Ойми, но и все и вся. И сквозь боль и тьму чудился голос мужа, зовущий свою жену и сына. И не было сил ответить, только в мыслях…
Боль отпустила, но стонов не сдержать… И снова чудится:
– Нага! Ойми!
И вдруг ее сынишка, давно затихший, вжавшийся куда-то в бок, подмышку, встрепенулся, прислушался – и закричал истошно, пронзительно:
– Папа! ПААПА!!
И все же она не верила до тех пор, пока не почувствовала, что родные, сильные руки поднимают ее измученное тело, готовое к новому приступу боли… Вот она! Но теперь совсем не страшно – тьма ли, свет ли! И теперь можно кричать… Потому что как только отступит, она прижмется щекой к его мокрой бороде и прошепчет:
– Муж мой!..
Верил ли старый Гор в то, что такое возможно? Нет. Он надеялся, Йом найдет свою семью в стойбище детей Серой Совы (если, конечно, они сами туда доберутся). Это – лучшее, на что можно рассчитывать. И когда маленький комочек метнулся к ним навстречу с криком «Папа!», и когда Йом чуть ли не в упор сунул ему навстречу факел, а потом схватил, едва не поджег, прижал к себе, чтобы тут же передать Гору со словами: «Побудь со старым! Я за мамой!» – и полез туда, в темноту, навстречу стону, переходящему в крик, – когда все это произошло, он, старый Гор, подхватив на руки и притиснув к своему плечу маленького неслуха, почувствовал, что у него, мужчины , по обеим щекам текут слезы, да еще какие! …Вот тебе и старый! Вот тебе и охотник!
– Ну что, непутевый! Будешь еще такое вытворять? Смотри, ведь это все из-за тебя!
А Ойми уже смеялся. Сейчас, когда все позади, все хорошо, даже приятно думать, что этакое творится из-за него, малыша Ойми. Хотя, конечно, не такой уж он и малыш: понимает, что старый просто шутит. Если бы всякий раз, когда он убегал… О-го-го! Вот было бы здорово!
И он смеялся, и плакал, и теребил старого Гора за ухо, за бороду… А тот шептал:
– Это тебя бы – за ухо!.. Великий Мамонт, братья-Первопредки, духи-покровители, спасибо! Слава вам всем!..
Они возвращались раньше, чем думали. Впереди старый Гор, в каждой руке – по факелу, а на шее удобно устроился неслух Ойми; следом – рыжебородый Йом, бережно несущий постанывающую Нагу. (Кажется, отпустило, но нужно спешить.) И они спешили: ни мрак, ни этот нелепый снег уже не могли задержать тех, кому тропа ведома и во мгле. И просветлело лицо старого Колдуна, опиравшегося подле тропы на свой осиновый посох, готового к худшему. Он бережно принял оба факела из рук Гора:
– Замыкаю Круг.
– Это пламя – не колдовское, – проворчал старый охотник.
– Это пламя надежнее моего, – ответил Колдун.
Страх отступил. Еще не отступила Тьма, все так же падал серый летний снег (или он уже иссякает?), но страх – отступил! Нужно принимать роды – встречать новое дитя Мамонта.
Женщина не может рожать в жилище своего мужа – это закон. Шалаш – есть, хотя и не обновлен. Но в нем сейчас трясутся от страха несколько женщин и подростков, – забились в самом начале, было не до этого. А ведь нужно еще очистить, и огонь принести из домашнего очага, и…
Но возможно и другое. Женщина может родить в своем доме (это даже хорошо!), если только мужу и детям есть куда уйти на это время. Если у мужа есть второй дом.
Сейчас все было ясно, все складывалось удачно. Арго обнял своего сына; Айя плакала – от радости.
– Йом! Скорее неси Нагу домой. Забирай все необходимое – и во второй свой дом! К отцу и матери. Вернется твой брат (быть может, голос вождя и запнулся на этих словах, но почти незаметно), – вернется, будет рад. А с Нагой будут Колдун и Айя.
(А снег-то стихает!..)
После, когда пришла настоящая ночь – со звездами! – Арго и Йом долго сидели у домашнего очага, прихлебывая горячий, чуть хмельной отвар. Посапывал на постели Дрого измученный Ойми – сладко спал, десятый сон видел. А мужчины были не в силах сомкнуть глаз.
– Дрого не пропадет, выдюжит, – говорил Арго. (Впервые за весь этот неистовый день произнес он имя своего кровного сына.) – Выдюжит. Остальные – тоже.
– Отец! Вождь! Все будет хорошо! Они – мужчины, так! Завтра я сам встану на тропу – она мне давно знакома.
– Нет! Нет, Йом! Завтра они вернутся до заката.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172
– Хорошо. Но когда вернется отец…
– Идем, идем! Нести тебя я не могу.
– И не надо! Я не маленький!
Нага поняла быстро: в мире творится что-то небывалое. Тьма сгущалась, наплывала на мир быстрее, чем женщина могла идти… Только бы успеть! Уже на спуске южный ветер донес даже сквозь лес панические крики людей. Нага попыталась ускорить шаги; ее «большой» сын, хотя и семенил изо всех силенок, стал отставать. Она приостановилась:
– Давай понесу, так и быть!
– Нет!
Но Нага уже подхватила его на руки. Только бы успеть! Только бы…
Пришла знакомая боль: внезапно и сильно стиснуло в низу живота и со стороны спины. Она остановилась. Боль отпустила, но через несколько шагов возобновилась вновь. Нага опустилась на траву.
– Мама, я пойду сам!
В голосе ее храброго сынишки чувствовались слезы. Она огляделась… Нет, не гроза – сама ночь приблизилась уже вплотную. И голос этого страшного неба – не грозовой голос. Боль подступила вновь, и Нага прилегла, стараясь не стонать. Она уже начала догадываться, что едва ли сможет дойти, едва ли покинет это место…
– Храбрый Ойми, большой Ойми, – заговорила она, стараясь, чтобы голос звучал спокойно, – ты ведь большой и храбрый, правда?
В меркнущем свете было видно, как по заплаканному, энергично кивающему личику в два ручья текут слезы.
– Так беги домой, храбрый Ойми, скорее беги! И скажи отцу…
– Нет! НЕЕТ!
Он вцепился в мать обеими ручонками, то ли пытаясь поднять ее, то ли стремясь укрыться… И Нага еще раз, из последних сил превозмогая боль, попыталась встать…
Но тут среди лета пошел серый снег!
Они забились под какой-то куст и лежали теперь, тесно прижавшись друг к другу. Снег падал, проникая даже сквозь густые ветви и листья, и его прикосновение к лицу было отвратительно. Все прошлое умалилось и ушло куда-то бесконечно далеко, и бесконечно долго были они здесь, и Нага уже давно не надеялась на спасение, лишь радовалась тому, что сын – с ней. Боль возвращалась снова и снова, каждый раз – сильнее и дольше, и она не могла больше сдержать крика, но и впадая в забытье, и в самом средоточии боли она гладила дрожащими пальцами голову сына, стряхивая с волос налипающую грязь.(«Не бойся, мой маленький, все хорошо, мы вместе…»)
Нага знала, что никогда больше не увидит она своего Йома, не вернется в родное стойбище. Так и погребет здесь этот снег . А быть может, не только ее и Ойми, но и все и вся. И сквозь боль и тьму чудился голос мужа, зовущий свою жену и сына. И не было сил ответить, только в мыслях…
Боль отпустила, но стонов не сдержать… И снова чудится:
– Нага! Ойми!
И вдруг ее сынишка, давно затихший, вжавшийся куда-то в бок, подмышку, встрепенулся, прислушался – и закричал истошно, пронзительно:
– Папа! ПААПА!!
И все же она не верила до тех пор, пока не почувствовала, что родные, сильные руки поднимают ее измученное тело, готовое к новому приступу боли… Вот она! Но теперь совсем не страшно – тьма ли, свет ли! И теперь можно кричать… Потому что как только отступит, она прижмется щекой к его мокрой бороде и прошепчет:
– Муж мой!..
Верил ли старый Гор в то, что такое возможно? Нет. Он надеялся, Йом найдет свою семью в стойбище детей Серой Совы (если, конечно, они сами туда доберутся). Это – лучшее, на что можно рассчитывать. И когда маленький комочек метнулся к ним навстречу с криком «Папа!», и когда Йом чуть ли не в упор сунул ему навстречу факел, а потом схватил, едва не поджег, прижал к себе, чтобы тут же передать Гору со словами: «Побудь со старым! Я за мамой!» – и полез туда, в темноту, навстречу стону, переходящему в крик, – когда все это произошло, он, старый Гор, подхватив на руки и притиснув к своему плечу маленького неслуха, почувствовал, что у него, мужчины , по обеим щекам текут слезы, да еще какие! …Вот тебе и старый! Вот тебе и охотник!
– Ну что, непутевый! Будешь еще такое вытворять? Смотри, ведь это все из-за тебя!
А Ойми уже смеялся. Сейчас, когда все позади, все хорошо, даже приятно думать, что этакое творится из-за него, малыша Ойми. Хотя, конечно, не такой уж он и малыш: понимает, что старый просто шутит. Если бы всякий раз, когда он убегал… О-го-го! Вот было бы здорово!
И он смеялся, и плакал, и теребил старого Гора за ухо, за бороду… А тот шептал:
– Это тебя бы – за ухо!.. Великий Мамонт, братья-Первопредки, духи-покровители, спасибо! Слава вам всем!..
Они возвращались раньше, чем думали. Впереди старый Гор, в каждой руке – по факелу, а на шее удобно устроился неслух Ойми; следом – рыжебородый Йом, бережно несущий постанывающую Нагу. (Кажется, отпустило, но нужно спешить.) И они спешили: ни мрак, ни этот нелепый снег уже не могли задержать тех, кому тропа ведома и во мгле. И просветлело лицо старого Колдуна, опиравшегося подле тропы на свой осиновый посох, готового к худшему. Он бережно принял оба факела из рук Гора:
– Замыкаю Круг.
– Это пламя – не колдовское, – проворчал старый охотник.
– Это пламя надежнее моего, – ответил Колдун.
Страх отступил. Еще не отступила Тьма, все так же падал серый летний снег (или он уже иссякает?), но страх – отступил! Нужно принимать роды – встречать новое дитя Мамонта.
Женщина не может рожать в жилище своего мужа – это закон. Шалаш – есть, хотя и не обновлен. Но в нем сейчас трясутся от страха несколько женщин и подростков, – забились в самом начале, было не до этого. А ведь нужно еще очистить, и огонь принести из домашнего очага, и…
Но возможно и другое. Женщина может родить в своем доме (это даже хорошо!), если только мужу и детям есть куда уйти на это время. Если у мужа есть второй дом.
Сейчас все было ясно, все складывалось удачно. Арго обнял своего сына; Айя плакала – от радости.
– Йом! Скорее неси Нагу домой. Забирай все необходимое – и во второй свой дом! К отцу и матери. Вернется твой брат (быть может, голос вождя и запнулся на этих словах, но почти незаметно), – вернется, будет рад. А с Нагой будут Колдун и Айя.
(А снег-то стихает!..)
После, когда пришла настоящая ночь – со звездами! – Арго и Йом долго сидели у домашнего очага, прихлебывая горячий, чуть хмельной отвар. Посапывал на постели Дрого измученный Ойми – сладко спал, десятый сон видел. А мужчины были не в силах сомкнуть глаз.
– Дрого не пропадет, выдюжит, – говорил Арго. (Впервые за весь этот неистовый день произнес он имя своего кровного сына.) – Выдюжит. Остальные – тоже.
– Отец! Вождь! Все будет хорошо! Они – мужчины, так! Завтра я сам встану на тропу – она мне давно знакома.
– Нет! Нет, Йом! Завтра они вернутся до заката.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172