Они не знали этой тропы, уводящей в заповедную часть леса. И сам лес менялся на глазах. Не было больше привычных деревьев, они странно изменили очертания, они двигались, они протягивали навстречу бредущим то мохнатую лапу, то тонкую корявую руку, усыпанную листьями… Нагу успел заметить, как ветвь, упавшая с одного из этих колдовских деревьев и преградившая тропу, внезапно превратилась в какое-то странное существо, метнувшееся в сторону и скрывшееся в чаще.
И не было так хорошо знакомых шумов ночного леса. Шепталось, бормотало, говорило все вокруг: деревья, кустарники, трава и все то, что в них пряталось, мелькало неуловимыми тенями, высовывало какие-то странные, невиданные и невообразимые морды, личины, чтобы немедленно скрыть их в темноте, прежде чем можно было различить и осмыслить увиденное… Казалось, тропа и камни, сама земля участвуют в этом несмолкаемом говоре – непонятном, но, несомненно, членораздельном. И пели духи…
Тропа круто повернула налево – и все заслонил собой черный, непроглядный зев – пещера? нора? берлога? утроба?! Утроба, готовая поглотить их, одного за другим… Сейчас Нагу не смог бы ответить, боится он или нет. Это был единственный путь, и он первым шагнул во мрак, равного которому нет и не было. Во мрак смерти. И пение смолкло.
Исчезло все: тропа, деревья, шумы, слух, зрение, ощущение своего тела, даже время. Нагу летел сквозь какую-то нескончаемую нору, неведомо куда, беспредельно одинокий и беззащитный. В конце появился свет – голубоватое, переливчатое, искрящееся сияние. И в этом сиянии Нагу внезапно увидел свою сестру Айрис. Она смотрела на него и махала рукой – как когда-то в родном жилище. Но теперь ее глаза были заплаканы, а белая одежда невесты разорвана и окровавлена… И вновь бесконечный полет в никуда. И новые образы, новые лица, возникающие и тонущие в сумраке, в переливчатой мгле…
Жизнь постепенно возвращалась… может быть! Он еще ничего не видел и, кажется, ничего не слышал, но уже ощущал себя – мог ощупать драгоценные рубцы на груди, потрогать лицо, почувствовать спиной что-то мягкое и слегка покалывающее… Кажется, он где-то лежал, в полной тьме, свернувшись в комочек. Но где? На чем? И что ворочалось рядом, сжималось и разжималось, как будто дышало? Ответа не было. И вдруг все его существо пронзила странная мысль: а кто такой он сам?! Нагу? Нет, Нагу был бесконечно далек – мальчик, ковырявший палкой в лужах, ловивший лягушек и кузнечиков, пускавший тонкую палочку в утку… Они были как-то связаны – он, безымянный, лежащий неведомо где, и тот, Нагу. Но он больше не был Нагу. И вот вновь послышалось пение духов. Теперь мелодия изменилась, к ней добавилась ритмичная дробь и какие-то пронзительные и в то же время тягучие, заунывные звуки. Безымянный больше не боялся; он ощущал всем своим существом: пришло спасение! Звуки звали, манили, требовали: иди! И когда невесть где забрезжил красноватый свет, безымянный пополз ему навстречу.
Раскрывшееся было невообразимо. Само Небо опустилось до стен из белого мягкого камня, и сосны, превышающие своими размерами все земные деревья, подпирали Его, сгибаясь под тяжестью темно-синей, почти черной кровли, испещренной дырами. Пламя гигантского костра неистово плясало, бросая отсветы на белые стены. За костром возвышалась темная фигура, которую нельзя было не узнать: Великий Устроитель, Великий Даритель, принесший огонь, научивший колоть кремень, строить жилища и охотиться, один из двух Первобратьев. Он был неподвижен. Он ждал. А вокруг ликовали духи и предки.
С появлением безымянных пение стало еще неистовее, казалось, оно взлетело на новую волну. Духи ликовали. Тайны Рода раскрывались в их пении. Сам Великий Мамонт, выступавший из белой стены, благосклонно взирал на своих новых сородичей, только что извергнутых из его лона. Посвящаемые, один за другим, двигались в священном танце по спирали, сужая круги, приближаясь к Священному Камню, перед которым восседал Великий Устроитель. Странные изменения происходили с посвящаемым, все еще безымянным: тело то уменьшалось до размеров полевки – и черная фигура вырастала, как одинокая гора, выше звезд; то вдруг вырастал он сам – так резко, что кружилась голова и приходилось ее пригибать, чтобы не зацепиться за небесную кровлю. И вот он, безымянный, замер перед Первобратом, чем-то напоминающим отца… Левая ладонь бестрепетно легла на черную от засохшей крови поверхность Священного Камня… Две боли – острая и жгучая – слились в одну, наполняющую тело и душу восторгом. И прозвучал голос: «Ты – Дрого, Разящий Олень!» И навечно врезались в память имена его обретенных братьев: Донго – Терпеливый, Аун – Охранитель, Каймо – Любопытный, Вуул – Белый Волк.
Духи и предки вели вновь рожденных вглубь, туда, где смыкались белые стены, где Соединяющий Миры ждал их, чтобы передать самые глубокие тайны Мироздания, Начало и Конец. Вновь изменилось пение, ритмичный рокот смолк, лишь заунывный, то опадающий, то возвышающийся звук вторил пению и голосу… Дрого замер перед стеной, покрытой множеством кровавых отпечатков левых ладоней – кругами, спиралями… Великий Червь, давший начало Времени, накручивает своим туловом, кольцо за кольцом, гигантскую спираль – и все же вечно кусает собственный хвост!..
– Дрого, сын Арго!
Он приблизился, чтобы опустить окровавленную ладонь в плоскую чашу, наполненную густой темной жидкостью, и запечатлеть на стене свой знак. Искалеченный безымянный палец левой руки стиснуло белое кольцо – дар и знак Великого Мамонта, а в ухо, тихо, но отчетливо, прозвучало Тайное имя, имя, которое не должен знать никто, кроме него самого. Осознав, кто он на самом деле, Дрого затрепетал, хотя теперь казалось: он знает это давным-давно, с рождения… того рождения, самого первого!..
Снова зазвучал ритмичный дробный рокот, зовущий в обратный путь, к костру, к Первобрату и Устроителю, сквозь хаос начала Творения, когда Великий Мамонт разделял своими могучими бивнями воду и сушу… Да, Червь вечно кусает собственный хвост! В этом нет сомнений здесь, где слились воедино прошлое и настоящее, начало и конец, жизнь и смерть. Где духи, первопредки и люди сошлись в одной священной пляске… Все громче, все настойчивее дробь, все пронзительнее звук, все крепче, все быстрее бьют ноги о вытоптанную почву. Пляшут и подтягивают все: духи и предки, живые и мертвые… Вот пляшет молодой веселый Йом, вот старый Гор… А вот, кажется, мелькнуло лицо бедняги Калу, который не сумел вовремя отскочить от разъяренного носорога и был похоронен в своем жилище… А где Maл? Дрого не видел своего наставника, и это смущало. Но думать было не время. Пляска завораживала, соединяла, сливала его, Дрого, в единое целое со всем его Родом детей Мамонта.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172
И не было так хорошо знакомых шумов ночного леса. Шепталось, бормотало, говорило все вокруг: деревья, кустарники, трава и все то, что в них пряталось, мелькало неуловимыми тенями, высовывало какие-то странные, невиданные и невообразимые морды, личины, чтобы немедленно скрыть их в темноте, прежде чем можно было различить и осмыслить увиденное… Казалось, тропа и камни, сама земля участвуют в этом несмолкаемом говоре – непонятном, но, несомненно, членораздельном. И пели духи…
Тропа круто повернула налево – и все заслонил собой черный, непроглядный зев – пещера? нора? берлога? утроба?! Утроба, готовая поглотить их, одного за другим… Сейчас Нагу не смог бы ответить, боится он или нет. Это был единственный путь, и он первым шагнул во мрак, равного которому нет и не было. Во мрак смерти. И пение смолкло.
Исчезло все: тропа, деревья, шумы, слух, зрение, ощущение своего тела, даже время. Нагу летел сквозь какую-то нескончаемую нору, неведомо куда, беспредельно одинокий и беззащитный. В конце появился свет – голубоватое, переливчатое, искрящееся сияние. И в этом сиянии Нагу внезапно увидел свою сестру Айрис. Она смотрела на него и махала рукой – как когда-то в родном жилище. Но теперь ее глаза были заплаканы, а белая одежда невесты разорвана и окровавлена… И вновь бесконечный полет в никуда. И новые образы, новые лица, возникающие и тонущие в сумраке, в переливчатой мгле…
Жизнь постепенно возвращалась… может быть! Он еще ничего не видел и, кажется, ничего не слышал, но уже ощущал себя – мог ощупать драгоценные рубцы на груди, потрогать лицо, почувствовать спиной что-то мягкое и слегка покалывающее… Кажется, он где-то лежал, в полной тьме, свернувшись в комочек. Но где? На чем? И что ворочалось рядом, сжималось и разжималось, как будто дышало? Ответа не было. И вдруг все его существо пронзила странная мысль: а кто такой он сам?! Нагу? Нет, Нагу был бесконечно далек – мальчик, ковырявший палкой в лужах, ловивший лягушек и кузнечиков, пускавший тонкую палочку в утку… Они были как-то связаны – он, безымянный, лежащий неведомо где, и тот, Нагу. Но он больше не был Нагу. И вот вновь послышалось пение духов. Теперь мелодия изменилась, к ней добавилась ритмичная дробь и какие-то пронзительные и в то же время тягучие, заунывные звуки. Безымянный больше не боялся; он ощущал всем своим существом: пришло спасение! Звуки звали, манили, требовали: иди! И когда невесть где забрезжил красноватый свет, безымянный пополз ему навстречу.
Раскрывшееся было невообразимо. Само Небо опустилось до стен из белого мягкого камня, и сосны, превышающие своими размерами все земные деревья, подпирали Его, сгибаясь под тяжестью темно-синей, почти черной кровли, испещренной дырами. Пламя гигантского костра неистово плясало, бросая отсветы на белые стены. За костром возвышалась темная фигура, которую нельзя было не узнать: Великий Устроитель, Великий Даритель, принесший огонь, научивший колоть кремень, строить жилища и охотиться, один из двух Первобратьев. Он был неподвижен. Он ждал. А вокруг ликовали духи и предки.
С появлением безымянных пение стало еще неистовее, казалось, оно взлетело на новую волну. Духи ликовали. Тайны Рода раскрывались в их пении. Сам Великий Мамонт, выступавший из белой стены, благосклонно взирал на своих новых сородичей, только что извергнутых из его лона. Посвящаемые, один за другим, двигались в священном танце по спирали, сужая круги, приближаясь к Священному Камню, перед которым восседал Великий Устроитель. Странные изменения происходили с посвящаемым, все еще безымянным: тело то уменьшалось до размеров полевки – и черная фигура вырастала, как одинокая гора, выше звезд; то вдруг вырастал он сам – так резко, что кружилась голова и приходилось ее пригибать, чтобы не зацепиться за небесную кровлю. И вот он, безымянный, замер перед Первобратом, чем-то напоминающим отца… Левая ладонь бестрепетно легла на черную от засохшей крови поверхность Священного Камня… Две боли – острая и жгучая – слились в одну, наполняющую тело и душу восторгом. И прозвучал голос: «Ты – Дрого, Разящий Олень!» И навечно врезались в память имена его обретенных братьев: Донго – Терпеливый, Аун – Охранитель, Каймо – Любопытный, Вуул – Белый Волк.
Духи и предки вели вновь рожденных вглубь, туда, где смыкались белые стены, где Соединяющий Миры ждал их, чтобы передать самые глубокие тайны Мироздания, Начало и Конец. Вновь изменилось пение, ритмичный рокот смолк, лишь заунывный, то опадающий, то возвышающийся звук вторил пению и голосу… Дрого замер перед стеной, покрытой множеством кровавых отпечатков левых ладоней – кругами, спиралями… Великий Червь, давший начало Времени, накручивает своим туловом, кольцо за кольцом, гигантскую спираль – и все же вечно кусает собственный хвост!..
– Дрого, сын Арго!
Он приблизился, чтобы опустить окровавленную ладонь в плоскую чашу, наполненную густой темной жидкостью, и запечатлеть на стене свой знак. Искалеченный безымянный палец левой руки стиснуло белое кольцо – дар и знак Великого Мамонта, а в ухо, тихо, но отчетливо, прозвучало Тайное имя, имя, которое не должен знать никто, кроме него самого. Осознав, кто он на самом деле, Дрого затрепетал, хотя теперь казалось: он знает это давным-давно, с рождения… того рождения, самого первого!..
Снова зазвучал ритмичный дробный рокот, зовущий в обратный путь, к костру, к Первобрату и Устроителю, сквозь хаос начала Творения, когда Великий Мамонт разделял своими могучими бивнями воду и сушу… Да, Червь вечно кусает собственный хвост! В этом нет сомнений здесь, где слились воедино прошлое и настоящее, начало и конец, жизнь и смерть. Где духи, первопредки и люди сошлись в одной священной пляске… Все громче, все настойчивее дробь, все пронзительнее звук, все крепче, все быстрее бьют ноги о вытоптанную почву. Пляшут и подтягивают все: духи и предки, живые и мертвые… Вот пляшет молодой веселый Йом, вот старый Гор… А вот, кажется, мелькнуло лицо бедняги Калу, который не сумел вовремя отскочить от разъяренного носорога и был похоронен в своем жилище… А где Maл? Дрого не видел своего наставника, и это смущало. Но думать было не время. Пляска завораживала, соединяла, сливала его, Дрого, в единое целое со всем его Родом детей Мамонта.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172