Эммануэль не решается взглянуть на Квентина. Но мало-помалу ее начинает забавлять необычайность эксперимента, и досада на Марио улетучивается. Он, наверное, был прав, помешав ей отдаться этому милому мальчику, который в сущности, ей безразличен. Неужели ей все равно с кем спать? Неужели она будет отдаваться каждому, кто положит руку на ее колени? Достаточно того, что она позволила себе в самолете, она вечно отказывавшая мальчуганам, которые предлагали ей не только руку…
Но с Марио, очевидно, все будет не так. Она уже убедила себя в том, что ничего особенного нет, если замужняя женщина делит себя между мужем и любовником. И теперь, когда Мари-Анж вбила ей в голову, ей хотелось бы завести любовника. Но одного! И пусть им будет Марио!
Однако ей не хочется, чтобы партия итальянца развивалась так благополучно. И для того, чтобы показать, что из нее нелегко сделать послушную последовательницу его философии, она сказала:
— Мне не совсем понятно, как ваша «любовь по частям» уживается с той эстетикой, какую вы вчера проповедовали? Если важно расточать себя, разрушать, не щадить, почему же сегодня вы призывали меня быть осторожной, отдавать себя по чайной ложечке?
— Ого! Вы решили начать действовать? И где же вы предполагаете окончить?
— Окончить?
— Мы говорили об овальном портрете. Когда женщина, позировавшая для него, отдала свою последнюю краску и испустила последнее дыхание, какое же искусство могло остаться еще? Finita la commedia! Когда последний крик наслаждения сорвется с ваших губ, произведение исчезнет. Исчезнет, как сон, и никогда не возродится. Самый важный долг в этом бренном мире, единственный долг — заставить все длиться. Разрушаясь при этом? Пусть! Но никогда не оканчиваясь.
— Стало быть, вы предрекаете мне близкий конец? Но как вы не сговорились со своей ученицей! Мари-Анж призывает меня растрачиваться, вы — экономить себя. И все это во имя одного и того же — краткости жизни.
— Дорогая моя, я вижу, что вы поняли меня совершенно превратно. Это оттого, что я неясно излагаю мысли. Мари-Анж делает это гораздо лучше, она умеет сформулировать то, что мы оба думаем, — и я, и она. У молоденьких девушек есть дар объяснения. С годами он, видно, теряется.
— Но ваши уроки абсолютно противоречивы. Вот, к примеру, ваше учение о воздержанности…
— Да это самый нелепый упрек, какого я заслуживаю, — засмеялся Марио.
— Но вы, возмущаясь воздержанием, в то же время приговариваете нас к нему.
— Не понимаю… Вот этот пирог поможет вам понять, что от него, во всяком случае, воздерживаться не стоит.
Ну как тут было не рассмеяться! У Марио была очаровательная манера уходить от трудный вопросов.
Некоторое время они говорили только на гастрономические темы. Квентин принимал самое скромное участие в разговоре, хотя Марио, как вольтижер, перескакивал с одного языка на другой. Эммануэль пела совершенно искренние гимны столу и буфету. Она признавалась, что до сих пор не придавала серьезного значения этой стороне жизни, но сегодня познала еще одну радость земного существования.
— Если вы не считали гастрономию самой большой радостью жизни, то что же тогда занимало ее место? — осведомился Марио.
Эммануэль поняла, что беседа направляется к другим высотам. Она призадумалась. Как ей ответить, чтобы остаться в тоне этого дома и в то же время не кинуться слишком откровенно навстречу намерениям хозяина? «В конце концов, я пришла сюда распутничать, а не заниматься философией», — сказала она себе и произнесла вслух тоном как нельзя более естественным:
— Главное — много наслаждаться!
Марио высказал скорее не одобрение, а нетерпение.
— Конечно, конечно, — сказал он, — Но разве все равно, как наслаждаться?
Эммануэль не думала над смыслом ответа, ей просто хотелось спровоцировать Марио.
— Наслаждаться — и все тут!
— Бедный бог, — вздохнул Марио.
— Вы переходите к разговору о религии? — удивилась Эммануэль.
— Я взываю к богу эстетики, — отозвался Марио. — Вы должны лучше узнать законы этого бога. Я говорю об Эросе.
— Вы полагаете, я не умею ему служить? — парировала Эммануэль. — Это бог любви.
— Нет, это бог эротизма.
— Ах, вот вы о чем…
— А разве есть другой бог? Но вы, кажется, не очень-то о нем знаете.
— Ошибаетесь, очень хорошо знаю.
— Правда? И что же вы знаете об эротизме?
— Эротизм — это… Как бы точней… Культ чувственных наслаждений, свободный от всякой морали.
— Ничего подобного, — Марио просто возликовал. — Все обстоит как раз наоборот.
— Ах, это культ невинности?
— Прежде всего не культ. Это торжество разума над мифами. Это не движения чувств, а упражнение ума. Не эксцессы наслаждения, а наслаждение эксцессами. Это не распущенность, а строгие правила. Это — мораль!
Эммануэль беззвучно зааплодировала:
— Браво! Это очень мило.
— Я говорю серьезно, — остановил ее Марио. — Эротизм — не учебник развлечений для общества. Это — концепция человеческой судьбы, мера, канон, кодекс, церемониал, искусство, школа. Это еще и наука, вернее, плод последней из наук. Его законы основаны на разуме, а не на вере. На доверии, а не на страхе. И скорее на вкусе жизни, чем на мистике смерти.
Он снова остановил жестом готовящуюся что-то ответить ему Эммануэль.
— Эротизм — продукт не декаданса, а расцвета. Он — инструмент нравственности и социального оздоровления, потому что он снимает покровы с сексуальной жизни. Я готов утверждать, что он — непременное условие нравственного развития, ибо помогает воспитанию характера, помогает освободиться из-под власти иллюзий и ведет к ясности и трезвости взглядов.
— Ну, это совсем чудно, — рассмеялась Эммануэль. — Вам кажется привлекательной эта картина? Куда приятней оставаться во власти иллюзий!
— Гнев, командующий тобою, стремление властвовать и подчиняться, сладострастие от того, что ты причиняешь муки или убиваешь, обольщение, желание, любовь к смерти или к страданию, стремление увековечить эти страсти — вот что я называю иллюзиями. Вас они привлекают?
— Сказать по правде, нет, — согласилась Эммануэль. — Но что должно меня привлекать?
— Я бы очень хотел, чтобы высшей добродетелью была страсть к красоте. В этом и заключено все. Все, что красиво, то истинно; все, что красиво, то справедливо; все, что красиво, то преодолевает смерть. Любовь к красоте делает нас другими, отличает от животных. Наши первые страхи, мысль о том, что земные соки поднимаются по нашим жилам, заставляют нас прижиматься лицом к земле, ползать в этой темной пустыне, где мы разместили своих богов. Чудо же красоты пробуждает в нас бунтующее любопытство и зовет нас к полету. Красота — это крылья мира. Без нее мы не могли бы оторваться от земли.
Марио остановился, но выражение лица молчащей Эммануэль словно бы вдохновило его, и он продолжал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89