Для меня нет ничего хуже, чем представить, как какой-нибудь узник сует своим товарищам по тюрьме фотографии и объясняет с сияющим видом: «Вы только посмотрите, какая она уродина. Страшная, как старая ведьма. Я на ней только потому и женился, что с такой рожей она никогда не сможет мне изменять».
— В ревности, конечно, есть что-то безумное. Но ее нельзя отделить от любви. Разве возможно не мучиться от того, что другой берет вашу любимую женщину. Так какой же вы мужчина после этого!
— «О девы гнев, услада из услад, склоняюсь пред тобой», — насмешливо продекламировала Эммануэль.
— «Берет ее», — задумчиво сказал Жан, — язык любви так зыбок. Что берет мужчина, даря женщине самую большую радость? Он берет ее? В крайнем случае, он берет что-то из ее радости. А что он берет у меня?
— Он берет то, что она могла бы отдать вам.
— Есть какая-то мера, соотношение? И как установить норму этого, как распределить рацион? Я этого не знаю… Но она не дает другим ничего из того, что принадлежит мне.
— Разве не унизительно делить ее тело с первым встречным? Не достойнее ли все отдавать вам, чем впускать к себе чужих?
— Думаю, вы сами уже ответили на этот вопрос. Вы все время говорите о гордости, о ценности вещей, о радости обладания, о праве исключительного владения. Я же говорю о любви.
— Но ведь эта любовь должна быть чем-то святым. Вы оба насмехаетесь над моим религиозным чувством. Но религия плоти внушает еще меньше доверия.
— Разве вы можете себе вообразить меня отдельно от ее тела? Спросите себя самое. Но моя любовь вовсе не ограничена пределами плоти. Они обозначают не конец нашего путешествия, а только начало его. Я не знаю, мог ли я вообще любить до того, как встретил Эммануэль. Я только знаю, что беспредельность любви открылась для меня лишь после встречи с Эммануэль. Но не думайте, что путь к этому пониманию был безболезненным. Несмотря на то, что мы не знали ревности. Если я иногда боялся (потому что я отнюдь не совершенство, и страх овладевает мною, как и всяким смертным), то это не из опасения, что ее не будет для меня, а как раз наоборот: что ее не будет для себя. Что осталось бы мне, если бы я лишился необходимости заботиться о ней, если бы ночью, когда она раскроется во сне и начнет мерзнуть, я не мог бы укрыть ее? Кому я должен был бы подносить лекарство, когда грипп превращает ее в беспомощного ребенка? Как бы я выглядел перед друзьями, если бы сказал им: я ничего не сделал, чтобы сберечь женщину, которая доверилась мне? Ведь все они не мои соперники, а мои союзники.
Анна-Мария не ответила. Дорога сузилась настолько, что лежала перед ними, как железнодорожная колея, уходящая в ничто. Жан сбросил скорость. От пыли першило в горле.
— У Жана нет никакого основания ревновать меня к моим любовникам, — сказала Эммануэль. — Скорее они могут ревновать к нему. Никто из них не может дать мне того, что дает он. Не подумай, что я имею в виду только свободу. Он сделал из меня женщину, превосходящую всех других женщин. И это счастье я полностью оценила. Он ждет от меня одного — быть личностью. И чтобы я смелостью отвечала на его доверие. Анна-Мария, тебе хотелось бы, чтобы я его разочаровала?
— Единственно нужная свобода, — сказал Жан, — это та, что освобождает от страха. И если человек не боится правды, этого достаточно, чтобы чувствовать себя могучим. Я — это она, никто этого не может отрицать, но я и ее попечитель, я отвечаю за нее. И никто другой не может сказать о себе этого. И я ее люблю, потому что хочу и от нее помощи.
— Моя задача — показать, что ничего, что происходит от любви, не может быть дурным, — сказала Эммануэль. — Или ты, о хладная дева, станешь утверждать, что плотская любовь — не любовь?
— Плоть, — ответила Анна-Мария, — это источник добра или зла.
— Если бы я не любил ее тела, — сказал Жан, — я бы вообще не мог сказать, что люблю ее.
— Жан, — спросила Анна-Мария, — были бы вы обижены, если бы Эммануэль была женщиной только для вас?
— Она не заслужила бы моей любви, если бы могла отказаться от самой себя. Единственное, что имеет цену, это верность себе.
— Значит супружеская верность — пустой звук?
— Ну, в этом случае ее еще можно было простить.
— Значит, слова больше не имеют никакого смысла?
— Те, под которыми прячутся фарисейство, ограниченность, конформизм, так называемое чувство приличия — да. И та «верность», под которой скрываются все эти чудовища, не содержит в себе ничего прекрасного, благородного, сердечного.
— Довольствоваться одним мужчиной, — вмешалась снова в разговор Эммануэль, — когда у тебя есть силы для многих, — это все равно что подрезать крылья птице и отобрать у нее природный дар полета.
— А разве не достаточно любви вдвоем? Отдаться тому единственному, кого любишь? Зачем нужны тогда другие? — спросила Анна-Мария чуть ли не со слезами на глазах.
— А зачем запирать свои двери? — спокойно возразила Эммануэль. — Земля полна твоими друзьями…
Гребни тянувшихся вдоль моря крутых скал с угрюмой красотой вырисовывались на фоне неба. Вдруг, приблизившись, они оказались прозрачной коралловой стеной, внутри которой словно поблескивали чьи-то внимательные глаза.
— Давайте-ка остановимся здесь и перекусим птичьими гнездами, — предложил Жан.
У отверстия в скале стоял вооруженный часовой. При виде трех иностранцев он приветливо улыбнулся. Они подошли к расселине; оттуда внезапно дохнуло таким холодом, что они было остановились. Но расселина расширилась, и они оказались в колоссальной пещере, куда свет проникал сверху через глубокую шахту. Множество птиц сновало под ее сводами, здесь стояло несколько столов — доски, брошенные на грубоотесанные камни, да хлопотал возле передвижной кухни веселый китаец. Несколько туземцев подцепляли из мисок палочками какую-то желеобразную массу. Вновь прибывшие подсели к их столу.
— А для чего стоит у входа солдат? — удивилась Анна-Мария.
— Эта пещера — настоящая сокровищница, — объяснил Жан. — Гнезда — государственная собственность. К тому же и птицы защищены законом. Даже кобру нельзя убить — на вас наложат огромный штраф.
— Это ласточки?
— Нет, они принадлежат к подсемейству стрижей, очень бойкому и, как вы слышите, довольно громкому подсемейству. Их называют стрижи-саланганы, а по-здешнему — «йаны». Кормятся они насекомыми, водорослями и планктоном.
— И из этих водорослей строят свои гнезда?
— Отнюдь. Рискуя вызвать ваше отвращение, скажу вам, что они делают гнезда из своей слюны, — это нечто среднее между желатином и яичным белком. И вот из, этой субстанции, богатой протеином, йодом и витаминами, получается кулинарное чудо для знатоков, к каковым принадлежите и вы.
Улыбающийся повар поставил перед ними огромное блюдо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89
— В ревности, конечно, есть что-то безумное. Но ее нельзя отделить от любви. Разве возможно не мучиться от того, что другой берет вашу любимую женщину. Так какой же вы мужчина после этого!
— «О девы гнев, услада из услад, склоняюсь пред тобой», — насмешливо продекламировала Эммануэль.
— «Берет ее», — задумчиво сказал Жан, — язык любви так зыбок. Что берет мужчина, даря женщине самую большую радость? Он берет ее? В крайнем случае, он берет что-то из ее радости. А что он берет у меня?
— Он берет то, что она могла бы отдать вам.
— Есть какая-то мера, соотношение? И как установить норму этого, как распределить рацион? Я этого не знаю… Но она не дает другим ничего из того, что принадлежит мне.
— Разве не унизительно делить ее тело с первым встречным? Не достойнее ли все отдавать вам, чем впускать к себе чужих?
— Думаю, вы сами уже ответили на этот вопрос. Вы все время говорите о гордости, о ценности вещей, о радости обладания, о праве исключительного владения. Я же говорю о любви.
— Но ведь эта любовь должна быть чем-то святым. Вы оба насмехаетесь над моим религиозным чувством. Но религия плоти внушает еще меньше доверия.
— Разве вы можете себе вообразить меня отдельно от ее тела? Спросите себя самое. Но моя любовь вовсе не ограничена пределами плоти. Они обозначают не конец нашего путешествия, а только начало его. Я не знаю, мог ли я вообще любить до того, как встретил Эммануэль. Я только знаю, что беспредельность любви открылась для меня лишь после встречи с Эммануэль. Но не думайте, что путь к этому пониманию был безболезненным. Несмотря на то, что мы не знали ревности. Если я иногда боялся (потому что я отнюдь не совершенство, и страх овладевает мною, как и всяким смертным), то это не из опасения, что ее не будет для меня, а как раз наоборот: что ее не будет для себя. Что осталось бы мне, если бы я лишился необходимости заботиться о ней, если бы ночью, когда она раскроется во сне и начнет мерзнуть, я не мог бы укрыть ее? Кому я должен был бы подносить лекарство, когда грипп превращает ее в беспомощного ребенка? Как бы я выглядел перед друзьями, если бы сказал им: я ничего не сделал, чтобы сберечь женщину, которая доверилась мне? Ведь все они не мои соперники, а мои союзники.
Анна-Мария не ответила. Дорога сузилась настолько, что лежала перед ними, как железнодорожная колея, уходящая в ничто. Жан сбросил скорость. От пыли першило в горле.
— У Жана нет никакого основания ревновать меня к моим любовникам, — сказала Эммануэль. — Скорее они могут ревновать к нему. Никто из них не может дать мне того, что дает он. Не подумай, что я имею в виду только свободу. Он сделал из меня женщину, превосходящую всех других женщин. И это счастье я полностью оценила. Он ждет от меня одного — быть личностью. И чтобы я смелостью отвечала на его доверие. Анна-Мария, тебе хотелось бы, чтобы я его разочаровала?
— Единственно нужная свобода, — сказал Жан, — это та, что освобождает от страха. И если человек не боится правды, этого достаточно, чтобы чувствовать себя могучим. Я — это она, никто этого не может отрицать, но я и ее попечитель, я отвечаю за нее. И никто другой не может сказать о себе этого. И я ее люблю, потому что хочу и от нее помощи.
— Моя задача — показать, что ничего, что происходит от любви, не может быть дурным, — сказала Эммануэль. — Или ты, о хладная дева, станешь утверждать, что плотская любовь — не любовь?
— Плоть, — ответила Анна-Мария, — это источник добра или зла.
— Если бы я не любил ее тела, — сказал Жан, — я бы вообще не мог сказать, что люблю ее.
— Жан, — спросила Анна-Мария, — были бы вы обижены, если бы Эммануэль была женщиной только для вас?
— Она не заслужила бы моей любви, если бы могла отказаться от самой себя. Единственное, что имеет цену, это верность себе.
— Значит супружеская верность — пустой звук?
— Ну, в этом случае ее еще можно было простить.
— Значит, слова больше не имеют никакого смысла?
— Те, под которыми прячутся фарисейство, ограниченность, конформизм, так называемое чувство приличия — да. И та «верность», под которой скрываются все эти чудовища, не содержит в себе ничего прекрасного, благородного, сердечного.
— Довольствоваться одним мужчиной, — вмешалась снова в разговор Эммануэль, — когда у тебя есть силы для многих, — это все равно что подрезать крылья птице и отобрать у нее природный дар полета.
— А разве не достаточно любви вдвоем? Отдаться тому единственному, кого любишь? Зачем нужны тогда другие? — спросила Анна-Мария чуть ли не со слезами на глазах.
— А зачем запирать свои двери? — спокойно возразила Эммануэль. — Земля полна твоими друзьями…
Гребни тянувшихся вдоль моря крутых скал с угрюмой красотой вырисовывались на фоне неба. Вдруг, приблизившись, они оказались прозрачной коралловой стеной, внутри которой словно поблескивали чьи-то внимательные глаза.
— Давайте-ка остановимся здесь и перекусим птичьими гнездами, — предложил Жан.
У отверстия в скале стоял вооруженный часовой. При виде трех иностранцев он приветливо улыбнулся. Они подошли к расселине; оттуда внезапно дохнуло таким холодом, что они было остановились. Но расселина расширилась, и они оказались в колоссальной пещере, куда свет проникал сверху через глубокую шахту. Множество птиц сновало под ее сводами, здесь стояло несколько столов — доски, брошенные на грубоотесанные камни, да хлопотал возле передвижной кухни веселый китаец. Несколько туземцев подцепляли из мисок палочками какую-то желеобразную массу. Вновь прибывшие подсели к их столу.
— А для чего стоит у входа солдат? — удивилась Анна-Мария.
— Эта пещера — настоящая сокровищница, — объяснил Жан. — Гнезда — государственная собственность. К тому же и птицы защищены законом. Даже кобру нельзя убить — на вас наложат огромный штраф.
— Это ласточки?
— Нет, они принадлежат к подсемейству стрижей, очень бойкому и, как вы слышите, довольно громкому подсемейству. Их называют стрижи-саланганы, а по-здешнему — «йаны». Кормятся они насекомыми, водорослями и планктоном.
— И из этих водорослей строят свои гнезда?
— Отнюдь. Рискуя вызвать ваше отвращение, скажу вам, что они делают гнезда из своей слюны, — это нечто среднее между желатином и яичным белком. И вот из, этой субстанции, богатой протеином, йодом и витаминами, получается кулинарное чудо для знатоков, к каковым принадлежите и вы.
Улыбающийся повар поставил перед ними огромное блюдо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89