.. Шекспиру я подражал в его вольном и широком изображении характеров, в небрежном и простом составлении планов, Карамзину следовал я в светлом развитии происшествий, в летописях старался угадать образ мыслей и язык тогдашнего времени» (VI, 236).
С шекспировскими принципами создания трагедии связана у Пушкина даже внешняя форма «Бориса Годунова», особенности стиха, которым он написан. Это пятистопный безрифменный ямб, отныне узаконенный — узаконенный примером Пушкина — для всякой русской трагедии в стихах. Когда-то этот размер он отметил у Жуковского: «...то, что я читал из „Шильонского узника",— писал он брату 4 сентября 1822 г.,— прелесть» (IX, 45).
Легко заметить, что пятистопные стихи без рифм являются для Пушкина фактором отнюдь не формальным только, но решающим в целом поэтику произведения. Он понимает, как много новых выразительных возможностей несет этот размер для трагедии, он видит в самой замене традиционного для этого жанра александрийского стиха пятистопным ямбом один из путей достижения художественной правды как в поэзии, так и на сцене. Все это он понимал, когда говорил о переводах Жуковского; тем более он осознает это теперь, когда избирает пятистопный размер для собственной трагедии. Для Пушкина пятистопный ямб в трагедии вместо шестистопного — это более естественные интонации в речах героев и более естественные, жизненные сами герои.
Как и у Шекспира, основа трагического в «Борисе Годунове» не столько внешний, событийный конфликт, сколько противоречия и борепия души. Борения души отдельного человека (Бориса, Димитрия), борения народной души. По-шекспировски Пушкин изображает и человеческие характеры. Они у него не однозначны, не однонаправленны, но объемны; они даны на самом высоком художественном уровне, с самой высокой — не дидактической, но исторической и объективно-психологической — точки зрения. Это истинно живые и истинно трагические характеры.
Таков прежде всего Борис Годунов. Следуя за Карамзиным, Пушкин показал его мучеником своего злодейстч ва. Он не может забыть о смертном своем грехе, у него постоянно «мальчики кровавые в глазах», Это определяет не только внутреннее состояние и поведение Годунова, но и во многом движение всей трагедии. И. В. Киреевский писал по этому поводу: «Тень умерщвленного Димитрия царствует в трагедии от начала до конца, управляет ходом всех событий, служит связью всем лицам и сценам, расставляет в одну перспективу все отдельные группы и различным краскам дает один общий тон».
Годунов хорошо понимает, каким жалким может быть тот, в ком «совесть не чиста». Но сам-то он выглядит не только жалким, и даже, чаще всего, совсем не жалким. Он мучается, но мучения его не мелки, не заурядны. Сам он прежде всего высокий — трагически высокий. Басманов говорит о нем: «Высокий дух державный. /Дай бог ему с Отрепьевым проклятым /Управиться, и много, много он /Еще добра в России сотворит...».
Его высота дает возможность Пушкину высказывать через него многие собственные мысли о жизни и истории. Например: «Живая власть для черни ненавистна /Они любить умеют только мертвых»; «Ты знаешь ход державного правленья; /Не изменяй теченья дел. Привычка— /Душа держав...»; «Будь молчалив; не должен царский голос /На воздухе теряться по-пустому; /Как звон святой, он должен лишь вещать /Велику скорбь или великий праздник». Мудрость героя в высокой трагедии оказывается в большой степени и мудростью самого поэта, потому что на самом высоком уровне и герой, и его создатель-поэт соизмеримы и близки в интеллектуальном отношении.
Пушкин писал о драме нового времени, о шекспировской, говоря условно, драме: «Драма стала заведовать страстями и душою человеческой. Истина страстей, правдоподобие чувствований в предполагаемых обстоятельствах — вот чего требует наш ум от драматического пи-сателя» (VI, 318). Его Годунов — да и другие герои трагедии — вполне отвечает этим требованиям. В нем изображены страсти, правдоподобные «в предполагаемых обстоятельствах». Эти страсти и эти обстоятельства и обусловливают все его поступки, мысли, внутренние жесты, речи. Каким выглядит Годунов у Пушкина? Это
хитрый деспот, на совести которого убийство царевича; это человек, полный предрассудков, окруживший себя колдунами и гадателями; но это и нежный отец, трогательно преклоняющийся перед наукой, которая неведома ему самому и которую постигает его сын; это мудрый правитель государства. При всей своей противоречивости Годунов Пушкина всегда и во всем остается героем высокого плана и при этом сохраняет верность себе и правде обстоятельств. Это и делает его таким значительным и таким достоверным. В Годунове, в крайностях и сложностях его характера, крупными чертами выступает та историческая эпоха, в которую он жил.
В трагедии Пушкина неоднозначным и тоже по-своему высоким выглядит и Димитрий. И его устами тоже в иных случаях провозглашаются близкие Пушкину истины.
Стократ священ союз меча и лиры,
Единый лавр их дружно обвивает.
Родился я под небом полунощным,
Но мне знаком латинской музы голос,
И я люблю парнасские цветы.
Я верую в пророчества пиитов.
Нет, не вотще в их пламенной груди
Кипит восторг: благословится подвиг,
Его ж они прославили заране!
В этих словах Димитрия — особенно в словах «Я верую в пророчества пиитов» — звучит собственная пушкинская вера, собственное живое его волнение. Как и Годунов, Димитрий в трагедии Пушкина изображен как герой высокого плана, и это-то и позволяет Пушкину разделять с Димитрием иные его взгляды и идеи — высокие
идеи. В целом, однако, Димитрия, каким его показал Пушкин в своей трагедии, трудно назвать мудрым. Он не столько мудр, сколько молод и по-молодому одарен. Он отважен в бою, находчив на слова и в деле, его мысль всегда быстра и остра. Пушкин называл его милым авантюристом и, отмечая его «романтический и страстный характер», сравнивал его с Генрихом IV: «Подобно ему он храбр, великодушен и хвастлив, подобно ему равнодушен к религии — оба они из политических соображений отрекаются от своей веры, оба любят удовольствия и войну, оба увлекаются несбыточными замыслами, оба являются жертвами заговоров» (VI, 262).
В характере пушкинского Димитрия есть элемент импровизационности — он во всем неожиданный: проиграв сражение, он оплакивает павшую лошадь; «разбитый в прах, спасаяся побегом, беспечен он, как глупое дитя». Димитрий — человек, способный вполне, до конца отдаваться своему чувству. В нем та полнота жизни (позднее Пушкин чуть по-другому и еще сильнее выразит ее в герое «Каменного гостя» Дон Гуане), в которой каждое отдельное мгновение есть вся полнота и вся долгота времени. Это делает ого безрассудным и бесстрашным и часто привлекательным в своем бесстрашии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62
С шекспировскими принципами создания трагедии связана у Пушкина даже внешняя форма «Бориса Годунова», особенности стиха, которым он написан. Это пятистопный безрифменный ямб, отныне узаконенный — узаконенный примером Пушкина — для всякой русской трагедии в стихах. Когда-то этот размер он отметил у Жуковского: «...то, что я читал из „Шильонского узника",— писал он брату 4 сентября 1822 г.,— прелесть» (IX, 45).
Легко заметить, что пятистопные стихи без рифм являются для Пушкина фактором отнюдь не формальным только, но решающим в целом поэтику произведения. Он понимает, как много новых выразительных возможностей несет этот размер для трагедии, он видит в самой замене традиционного для этого жанра александрийского стиха пятистопным ямбом один из путей достижения художественной правды как в поэзии, так и на сцене. Все это он понимал, когда говорил о переводах Жуковского; тем более он осознает это теперь, когда избирает пятистопный размер для собственной трагедии. Для Пушкина пятистопный ямб в трагедии вместо шестистопного — это более естественные интонации в речах героев и более естественные, жизненные сами герои.
Как и у Шекспира, основа трагического в «Борисе Годунове» не столько внешний, событийный конфликт, сколько противоречия и борепия души. Борения души отдельного человека (Бориса, Димитрия), борения народной души. По-шекспировски Пушкин изображает и человеческие характеры. Они у него не однозначны, не однонаправленны, но объемны; они даны на самом высоком художественном уровне, с самой высокой — не дидактической, но исторической и объективно-психологической — точки зрения. Это истинно живые и истинно трагические характеры.
Таков прежде всего Борис Годунов. Следуя за Карамзиным, Пушкин показал его мучеником своего злодейстч ва. Он не может забыть о смертном своем грехе, у него постоянно «мальчики кровавые в глазах», Это определяет не только внутреннее состояние и поведение Годунова, но и во многом движение всей трагедии. И. В. Киреевский писал по этому поводу: «Тень умерщвленного Димитрия царствует в трагедии от начала до конца, управляет ходом всех событий, служит связью всем лицам и сценам, расставляет в одну перспективу все отдельные группы и различным краскам дает один общий тон».
Годунов хорошо понимает, каким жалким может быть тот, в ком «совесть не чиста». Но сам-то он выглядит не только жалким, и даже, чаще всего, совсем не жалким. Он мучается, но мучения его не мелки, не заурядны. Сам он прежде всего высокий — трагически высокий. Басманов говорит о нем: «Высокий дух державный. /Дай бог ему с Отрепьевым проклятым /Управиться, и много, много он /Еще добра в России сотворит...».
Его высота дает возможность Пушкину высказывать через него многие собственные мысли о жизни и истории. Например: «Живая власть для черни ненавистна /Они любить умеют только мертвых»; «Ты знаешь ход державного правленья; /Не изменяй теченья дел. Привычка— /Душа держав...»; «Будь молчалив; не должен царский голос /На воздухе теряться по-пустому; /Как звон святой, он должен лишь вещать /Велику скорбь или великий праздник». Мудрость героя в высокой трагедии оказывается в большой степени и мудростью самого поэта, потому что на самом высоком уровне и герой, и его создатель-поэт соизмеримы и близки в интеллектуальном отношении.
Пушкин писал о драме нового времени, о шекспировской, говоря условно, драме: «Драма стала заведовать страстями и душою человеческой. Истина страстей, правдоподобие чувствований в предполагаемых обстоятельствах — вот чего требует наш ум от драматического пи-сателя» (VI, 318). Его Годунов — да и другие герои трагедии — вполне отвечает этим требованиям. В нем изображены страсти, правдоподобные «в предполагаемых обстоятельствах». Эти страсти и эти обстоятельства и обусловливают все его поступки, мысли, внутренние жесты, речи. Каким выглядит Годунов у Пушкина? Это
хитрый деспот, на совести которого убийство царевича; это человек, полный предрассудков, окруживший себя колдунами и гадателями; но это и нежный отец, трогательно преклоняющийся перед наукой, которая неведома ему самому и которую постигает его сын; это мудрый правитель государства. При всей своей противоречивости Годунов Пушкина всегда и во всем остается героем высокого плана и при этом сохраняет верность себе и правде обстоятельств. Это и делает его таким значительным и таким достоверным. В Годунове, в крайностях и сложностях его характера, крупными чертами выступает та историческая эпоха, в которую он жил.
В трагедии Пушкина неоднозначным и тоже по-своему высоким выглядит и Димитрий. И его устами тоже в иных случаях провозглашаются близкие Пушкину истины.
Стократ священ союз меча и лиры,
Единый лавр их дружно обвивает.
Родился я под небом полунощным,
Но мне знаком латинской музы голос,
И я люблю парнасские цветы.
Я верую в пророчества пиитов.
Нет, не вотще в их пламенной груди
Кипит восторг: благословится подвиг,
Его ж они прославили заране!
В этих словах Димитрия — особенно в словах «Я верую в пророчества пиитов» — звучит собственная пушкинская вера, собственное живое его волнение. Как и Годунов, Димитрий в трагедии Пушкина изображен как герой высокого плана, и это-то и позволяет Пушкину разделять с Димитрием иные его взгляды и идеи — высокие
идеи. В целом, однако, Димитрия, каким его показал Пушкин в своей трагедии, трудно назвать мудрым. Он не столько мудр, сколько молод и по-молодому одарен. Он отважен в бою, находчив на слова и в деле, его мысль всегда быстра и остра. Пушкин называл его милым авантюристом и, отмечая его «романтический и страстный характер», сравнивал его с Генрихом IV: «Подобно ему он храбр, великодушен и хвастлив, подобно ему равнодушен к религии — оба они из политических соображений отрекаются от своей веры, оба любят удовольствия и войну, оба увлекаются несбыточными замыслами, оба являются жертвами заговоров» (VI, 262).
В характере пушкинского Димитрия есть элемент импровизационности — он во всем неожиданный: проиграв сражение, он оплакивает павшую лошадь; «разбитый в прах, спасаяся побегом, беспечен он, как глупое дитя». Димитрий — человек, способный вполне, до конца отдаваться своему чувству. В нем та полнота жизни (позднее Пушкин чуть по-другому и еще сильнее выразит ее в герое «Каменного гостя» Дон Гуане), в которой каждое отдельное мгновение есть вся полнота и вся долгота времени. Это делает ого безрассудным и бесстрашным и часто привлекательным в своем бесстрашии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62