Эта часть поистине венчает поэму, для Пушкина она самая главная. С самого начала и до конца, и в описании Полтавской битвы, и в последующих картинах и рассуждениях, она звучит как высокая ода Петру, как хвала Петру и его делам. В самом финале поэмы о Петре сказано:
Прошло сто лет — и что ж осталось
От сильных, гордых сих мужей,
Столь полных волею страстей?
Их поколенье миновалось —
И с ним исчез кровавый след
Усилий, бедствий и побед.
В гражданстве северной державы,
В ее воинственной судьбе,
Лишь ты воздвиг, герой Полтавы,
Огромный памятник себе.
Замечательно, что эти финальные мотивы «Полтавы» («прошло сто лет», памятник Петру) становятся основными мотивами «Медного всадника». Более того, «Медный всадник» начинается с того, чем кончается «Полтава»: с высокой оды Петру и ого делу. Тема Петра в ее возвышенно-одическом решении звучит в «Медном всаднике» и далее: «Красуйся, град Петров, и стой / Неколебимо, как Россия, / Да усмирится же с тобой / И побежденная стихия». Все это очень похоже на «Полтаву».
Но этим, однако, сходство кончается и начинаются различия. И принципиально важные различия. Прежде всего в «Медном всаднике» нет сюжетной однолинейности и «одногеройности», и в нем нет морали-заторского пафоса, даже если и понимать его в самом высоком смысле этого слова. В новой поэме Пушкина наряду с Петром есть другой герой, противопоставленный ему. Это маленький человек, простой чиновник по имени Евгений:
Итак, домой пришед, Евгений Стряхнул шинель, разделся, лег. Но долго он заснуть не мог В волненье разных размышлений. О чем же думал он? о том, Что был он беден, что трудом Он должен был себе доставить И независимость и честь; Что мог бы бог ему прибавить Ума и денег. Что ведь есть Такие праздные счастливцы, Ума недальнего ленивцы, Которым жизнь кула легка!..
Евгений противопоставлен Петру не только положением, не просто как маленький человек, но также и стилистически, тем, как он характеризуется автором. Если характеристика Петра выдержана в высоком речевом стиле, то самая первая характеристика Евгения — вводная характеристика — выглядит в языковом отношении весьма обыденной и даже нарочито сниженной. Все это определяет тот эмоциональный фон, на котором воспринимаются герои. Они не просто противопоставлены, они резко противопоставлены, они — антиподы.
Но в художественном и идейно-нравственном смысле они в то же время и равнозначны. Они воплощают собой разные сферы исторической жизни, но при этом имеющие одинаковое право на существование, одинаково законные. Больше того: их положение как высокого и маленького героя не абсолютно. Маленький герой при известном к нему отношении, при человеческой точке зрения на него оказывается совсем не маленьким, а равно великим и, может быть, даже еще более великим и высоким, чем тот, кто традиционно так именуется. С пушкинским малень-
ким человеком, с Евгением, по ходу поэтического повествования именно такая переоценка и происходит. Он необычайно вырастает в глазах читателя в кульминационной сцене поэмы — в сцене бунта. Здесь Евгений дан уже на ином эмоциональном и идеологическом фоне, чем вначале. Бунтующий, почувствовавший свое право Евгений перестает быть маленьким человеком, в этот момент он истинно великий, и замечательно, что это находит отражение и в языке, которым о ном говорится:
Кругом подножия кумира
Безумец бедный обошел
И взоры дикие навел
На лик доржавца полумира.
Стеснилась грудь его. Чело
К решетке хладной прилегло,
Глаза подернулись туманом,
По сердцу пламень пробежал,
Вскипела кровь. Он мрачен стал
Пред горделивым истуканом
И, зубы стиснув, пальцы сжав,
Как обуянный силой черной,
«Добро, строитель чудотворный!—
Шепнул он, злобно задрожав,—
Ужо тебе!..»
«Дикие взоры», «пламень пробежал», «чело», «обуянный» и пр.— все это приметные черты того возвышенно-архаического, одического стиля, который с самого начала поэмы связан с темой Петра. Теперь он связан и с Евгением. Стилистические средства характеристики Евгения в момент крайнего напряжения сюжетного конфликта оказываются однородными со средствами характеристики Петра. И в этом одно из проявлений — художественных проявлений — глубокой, гуманистической мысли поэмы. Сами особенности стилистики, которые читатель воспринимает цельно и эмоционально, дают ему почувствовать, что в поэме сталкивается не малое с большим, а две равновеликие и равноправные исторические силы.
Но, разумеется, дело тут не в одной стилистике. Особенности стилистики есть лишь отражение авторского сознания, идейного содержания произведения. Вызов, который бросает Евгений Медному всаднику, воплощающему для него (и для читателя тоже) все могущество власти,— «Ужо тебе!» — есть голос не безумия, а челове-
ческого права, человеческой справедливости. Не даром он находит столь сильный отзвук в душе читателя. И никакое «тяжелозвонкое скаканье по потрясенной мостовой» не способно заглушить этого голоса. Не менее сильного, чем голос Петра, и не менее праведного.
«Медный всадник» в известной мере похож на поэму «Анджело»: не случайно обе поэмы писались в одно и то же время. И в «Медном всаднике» тоже важное место занимает тема власти. Но решается она принципиально иначе, чем в «Анджело»: в соответствии не с авторским идеалом и его политической программой, а с объективным и трагическим ходом истории, в которой нет места для идиллии. В результате «Медный всадник» оказывается начисто лишенным какого-либо дидактизма. Это не дидактическая и не программно-идеальная, а трагическая и глубоко философская поэма.
По типу художественного мышления «Медный всадник» похож не на «Полтаву» и не на «Анджело», а больше всего на маленькие трагедии. Это, по существу, и делает его не просто «петербургской повестью», не просто поэмой во славу Петра, но истинно философским произведением. В «Медном всаднике» не меньше, чем в маленьких трагедиях, проявляется «полифонический», философский тип авторского сознания и соответственно полифонической оказывается и внутренняя структура поэмы. В пей, как и во всех произведениях такого типа, но один голос и не один смысловой центр, а несколько центров и несколько голосов, самостоятельных и равноправных, за которыми своя истина, своя особая точка зрения, не сводимая к другой точке зрения и в известном смысле даже не сопоставимая с ней.
Показательно, что среди многочисленных толкователей «Медного всадника» наблюдается нечто очень похожее на то, что происходит с интерпретаторами философских романов Достоевского. Они не просто спорят и не соглашаются друг с другом, но часто, опираясь на текст и, значит, не без оснований, приходят к прямо противоположным выводам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62
Прошло сто лет — и что ж осталось
От сильных, гордых сих мужей,
Столь полных волею страстей?
Их поколенье миновалось —
И с ним исчез кровавый след
Усилий, бедствий и побед.
В гражданстве северной державы,
В ее воинственной судьбе,
Лишь ты воздвиг, герой Полтавы,
Огромный памятник себе.
Замечательно, что эти финальные мотивы «Полтавы» («прошло сто лет», памятник Петру) становятся основными мотивами «Медного всадника». Более того, «Медный всадник» начинается с того, чем кончается «Полтава»: с высокой оды Петру и ого делу. Тема Петра в ее возвышенно-одическом решении звучит в «Медном всаднике» и далее: «Красуйся, град Петров, и стой / Неколебимо, как Россия, / Да усмирится же с тобой / И побежденная стихия». Все это очень похоже на «Полтаву».
Но этим, однако, сходство кончается и начинаются различия. И принципиально важные различия. Прежде всего в «Медном всаднике» нет сюжетной однолинейности и «одногеройности», и в нем нет морали-заторского пафоса, даже если и понимать его в самом высоком смысле этого слова. В новой поэме Пушкина наряду с Петром есть другой герой, противопоставленный ему. Это маленький человек, простой чиновник по имени Евгений:
Итак, домой пришед, Евгений Стряхнул шинель, разделся, лег. Но долго он заснуть не мог В волненье разных размышлений. О чем же думал он? о том, Что был он беден, что трудом Он должен был себе доставить И независимость и честь; Что мог бы бог ему прибавить Ума и денег. Что ведь есть Такие праздные счастливцы, Ума недальнего ленивцы, Которым жизнь кула легка!..
Евгений противопоставлен Петру не только положением, не просто как маленький человек, но также и стилистически, тем, как он характеризуется автором. Если характеристика Петра выдержана в высоком речевом стиле, то самая первая характеристика Евгения — вводная характеристика — выглядит в языковом отношении весьма обыденной и даже нарочито сниженной. Все это определяет тот эмоциональный фон, на котором воспринимаются герои. Они не просто противопоставлены, они резко противопоставлены, они — антиподы.
Но в художественном и идейно-нравственном смысле они в то же время и равнозначны. Они воплощают собой разные сферы исторической жизни, но при этом имеющие одинаковое право на существование, одинаково законные. Больше того: их положение как высокого и маленького героя не абсолютно. Маленький герой при известном к нему отношении, при человеческой точке зрения на него оказывается совсем не маленьким, а равно великим и, может быть, даже еще более великим и высоким, чем тот, кто традиционно так именуется. С пушкинским малень-
ким человеком, с Евгением, по ходу поэтического повествования именно такая переоценка и происходит. Он необычайно вырастает в глазах читателя в кульминационной сцене поэмы — в сцене бунта. Здесь Евгений дан уже на ином эмоциональном и идеологическом фоне, чем вначале. Бунтующий, почувствовавший свое право Евгений перестает быть маленьким человеком, в этот момент он истинно великий, и замечательно, что это находит отражение и в языке, которым о ном говорится:
Кругом подножия кумира
Безумец бедный обошел
И взоры дикие навел
На лик доржавца полумира.
Стеснилась грудь его. Чело
К решетке хладной прилегло,
Глаза подернулись туманом,
По сердцу пламень пробежал,
Вскипела кровь. Он мрачен стал
Пред горделивым истуканом
И, зубы стиснув, пальцы сжав,
Как обуянный силой черной,
«Добро, строитель чудотворный!—
Шепнул он, злобно задрожав,—
Ужо тебе!..»
«Дикие взоры», «пламень пробежал», «чело», «обуянный» и пр.— все это приметные черты того возвышенно-архаического, одического стиля, который с самого начала поэмы связан с темой Петра. Теперь он связан и с Евгением. Стилистические средства характеристики Евгения в момент крайнего напряжения сюжетного конфликта оказываются однородными со средствами характеристики Петра. И в этом одно из проявлений — художественных проявлений — глубокой, гуманистической мысли поэмы. Сами особенности стилистики, которые читатель воспринимает цельно и эмоционально, дают ему почувствовать, что в поэме сталкивается не малое с большим, а две равновеликие и равноправные исторические силы.
Но, разумеется, дело тут не в одной стилистике. Особенности стилистики есть лишь отражение авторского сознания, идейного содержания произведения. Вызов, который бросает Евгений Медному всаднику, воплощающему для него (и для читателя тоже) все могущество власти,— «Ужо тебе!» — есть голос не безумия, а челове-
ческого права, человеческой справедливости. Не даром он находит столь сильный отзвук в душе читателя. И никакое «тяжелозвонкое скаканье по потрясенной мостовой» не способно заглушить этого голоса. Не менее сильного, чем голос Петра, и не менее праведного.
«Медный всадник» в известной мере похож на поэму «Анджело»: не случайно обе поэмы писались в одно и то же время. И в «Медном всаднике» тоже важное место занимает тема власти. Но решается она принципиально иначе, чем в «Анджело»: в соответствии не с авторским идеалом и его политической программой, а с объективным и трагическим ходом истории, в которой нет места для идиллии. В результате «Медный всадник» оказывается начисто лишенным какого-либо дидактизма. Это не дидактическая и не программно-идеальная, а трагическая и глубоко философская поэма.
По типу художественного мышления «Медный всадник» похож не на «Полтаву» и не на «Анджело», а больше всего на маленькие трагедии. Это, по существу, и делает его не просто «петербургской повестью», не просто поэмой во славу Петра, но истинно философским произведением. В «Медном всаднике» не меньше, чем в маленьких трагедиях, проявляется «полифонический», философский тип авторского сознания и соответственно полифонической оказывается и внутренняя структура поэмы. В пей, как и во всех произведениях такого типа, но один голос и не один смысловой центр, а несколько центров и несколько голосов, самостоятельных и равноправных, за которыми своя истина, своя особая точка зрения, не сводимая к другой точке зрения и в известном смысле даже не сопоставимая с ней.
Показательно, что среди многочисленных толкователей «Медного всадника» наблюдается нечто очень похожее на то, что происходит с интерпретаторами философских романов Достоевского. Они не просто спорят и не соглашаются друг с другом, но часто, опираясь на текст и, значит, не без оснований, приходят к прямо противоположным выводам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62