Все зашумели, поздравлять начали, туш — ты меня знаешь, да и сам при этом был, — просто не могла я сдержаться, постучала по рюмке и говорю: Даниэлю, мол, позавидовать можно, у Ирены приданое дай бог каждому —> мне ведь свое, к сожалению, не пригодилось, — и жена у него будет, второй такой не сыскать, чтоб так разбиралась в домашнем хозяйстве. Ведь я обучила ее всем кулинарным тонкостям, и девчонка владела искусством, которое, как ни прискорбно, находится на грани вымирания».
«Ну-ка, налей», — сказал Гомолла, и старуха Прайбиш налила ему и себе, должно быть, от разговоров у нее тоже в горле пересохло.
«Он видел? — спросил Гомолла. — Что, Анна, что видел Крюгер?»
Анна развязала черный платок и поправила его.
«Не знаю, — проговорила она, — был у него тогда против Даниэля какой-то козырь, но, что ни говори, для парня все обернулось к лучшему, с Иреной ему очень посчастливилось. Пусть некоторые считают, что настоящей любви промеж них не было, взял-де девчонку из жалости, а может, назло или себя пожалел. Но, по-моему, он тогда по-
нял: никогда в жизни не встретить ему женщину, которая бы в нем эдак души не чаяла. Конечно, он Ирену годами не замечал, но, наверно, все-таки бывает, Густав, что сила женской любви в конце концов побеждает мужчину и ему ничего не остается, как тоже полюбить ее.
Хрупкая, нежная, и сил у нее не столько, как у других, но она была ему хорошей женой. Боже мой, вот уж я говорю — была».
Анна нашарила в кармане фартука платок, аккуратно развернула, промокнула нос и рот и наконец продолжала:
«Два года назад зашла я к ним как-то в выходной. Мы сидели в саду, разговаривали о том о сем. Стемнело, но никому не хотелось идти в дом. Даниэль принес свечу и поставил на садовый стол. Была одна из тех душных ночей, когда цветут липы, спать не хочется, и знаешь — со многими происходит то же, по всей деревне на пороге сидят люди и вполголоса переговариваются. В такие часы, Густав, старому человеку вдруг думается: сколько еще таких ночей тебе отпущено, сколько раз еще встретишь такое лето? Чувствуешь, как прекрасна жизнь, хочется, чтоб так было всегда, а ведь точно знаешь: когда-нибудь придет час и заставит тебя похолодеть.
В ту жаркую ночь Ирена вдруг сказала, что ей холодно и она не в силах больше сидеть. Хочет встать и почему-то не может. Даниэлю пришлось взять ее на руки, как усталого ребенка, и отнести в дом, она ведь уже тогда легонькая была, будто перышко. Господи, — говорю, — Ирена, что с тобой? Она только слабо улыбается: ничего, мол. Хрупкая такая, прямо прозрачная, накрываю ее одеялом, а самой кажется — одеяло-то ей боль причинить может,
Считай меня чудачкой, но в ту летнюю ночь на меня пахнуло смертным холодом, вот с тех пор я и поверила тому, о чем шептались в деревне: у нее, мол, та самая болезнь, неизлечимая. С той ночи, уж два года, Даниэль жену по дому на руках носит, коли ей надо к столу, или в туалет, или в сад, когда на солнышко захочется.
Ему пришлось взять в дом девчонку, эту вот Розмари. Не спрашивай, как Даниэль к ней относится, знать я этого не хочу, да если б и знала, все равно не смогла бы осуждать его за то, что ему нужна женщина».
Кончив рассказ, Анна схватила Гомоллу за руку, может хотела доверить подробности об отношениях Друската с этой рыженькой девчонкой, но тут в коридоре послышались громкие шаги и в дверь постучали.
«Должно быть, депеша для тебя, — сказала Анна Прай-биш и крикнула: — Войдите!»
Но в комнату вошла всего лишь фройляйн Ида, она смущенно улыбалась, точно застала парочку за нежностями.
«Извините», — пискнула она краснея и попросила указаний насчет пудинга: сколько можно положить яиц? Анна всплеснула руками.
«Два яичка, — сказала она, — или четыре», — но прозвучало это так, словно она с упреком воскликнула: господи боже! Потом она повела рукой и шикнула: «Вон!»
Фройляйн Ида обиженно произнесла:
«Как угодно», — и закрыла за собой дверь.
«Вот видишь, — сказала Анна, — так тоже бывает, правда не слишком часто... Почти шестьдесят лет бабе, а она в одиночку пудинг испечь не в состоянии. А ведь человек способен многому научиться, труднейшие вещи постигает, потому что все в жизни можно сделать дважды, а то и чаще, но самое трудное, Густав, самое горькое — умереть — от человека требуют без тренировки, да еще ждут, что он сделает это достойно. Ирена, бедняжка, не в силах свыкнуться с мыслью о конце, и я бы солгала, если б стала утверждать, что она храбрая. Спрашивает меня: «Почему, почему, Анна? Чем я заслужила? Я всегда была добра к людям, и ребенок у меня еще мал. Почему именно я?»
Что ей ответишь? Не вижу я никакого смысла в такой смерти. В Писании, правда, сказано: «И се, Я с вами во все дни до скончания века»1. Ах, знаешь, никого у меня нет, нет детей, в которых чуточку продлилась бы моя жизнь. Так что же останется? Немного поговорят, какое-то время будут рассказывать: «Помните старуху Прай-биш?» Потом забудут, жизнь пойдет своим чередом, словно меня вовсе и не было.
И все-таки я больше не страшусь смерти, говорю себе иной раз: тебе, Анна, в жизни всего привелось узнать, бесконечно много глупостей и так мало путного — на твой век хватит. Не знаю, сколько времени мне еще отпущено, но часть его я бы отдала Ирене, пару лет, чтоб она хоть смогла увидеть, как ребенок подрастет,
Нет у меня никого, — повторила Анна Прайбиш и медленно покачала головой, — никогошеньки, Густав, ни там наверху, ни на земле, с кем бы насчет этого договориться. От судьбы не уйдешь. Смерть приходит незваная, к одному слишком рано, к другому слишком поздно. Она несправедлива.
Но ты-то, Густав, ты куда умней меня, к тому же ученый, ты находишь смысл в смерти?»
Гомолла помолчал, потом сказал:
«Анна, ты ужасная женщина, как можно в такой чудесный весенний день непрерывно толковать о смерти?»
Старуха издала ехидный смешок. Наверно, решила, что товарищ Гомолла опять засмущался. Она еще раз до краев наполнила рюмки и сказала:
«Да, да, ты отбрасываешь мысль о смерти, как все, кто помоложе. Нацелиться на жизнь, быть готовым к жизни— вот ваш девиз: жить, жить. Кто нынче отважится посмотреть в лицо покойнику? А нас с детства приучали к этому. Я еще маленькая была, когда отец взял меня за руку и велел заглянуть в лицо бабушке. «Попрощайся»,— сказал он, и я не испугалась, потому что в смерти она улыйбалась, как человек, совершивший самое-самое трудное. Вы же хотите прогнать смерть и даже негодуете — я, Густав, газеты читаю, — ежели в какой-нибудь книге человек встречается со смертью».
«Ну хватит, — воскликнул Гомолла, поднял рюмку, чокнулся со старухой: - Будь жива-здорова, Анна!»
Анна, улыбаясь, чокнулась с ним:
«И ты, Густав, будь жив-здоров!»
«Чем была бы жизнь без смерти?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98