Кеттнер не мог точно сказать, что заставило его предать компанию. Быть может, ему понравился Друскат, а может, он почувствовал искренность в словах нового председателя, когда тот говорил о доверии, вот он и крикнул:
«Двенадцать. Одну корову забили».
«Кто?»
Друскат схватился за край стола.
Кеттнер не успел назвать имен, да, пожалуй, и не стал бы обвинять никого в отдельности, они все были в этом замешаны. Но он вообще не успел рот раскрыть, потому что Мальке и Хинцпетер стащили его со стула и в один голос заорали:
«Доносчик! Подхалим проклятый!»
Животное, мол, было ранено и чуть не подохло.
Кеттнер, молодой и сильный мужчина, попытался отделаться от вцепившейся в него нарочки, попробовал оттолкнуть их от себя. Мальке, покачнувшись, грохнулся об стену, женщины пронзительно взвизгнули и испуганно прижали руки к губам.
«Прекратить», — рявкнул Друскат.
Они действительно отстали от Кеттнера.
«Забить племенную корову — этого быть не может!»
Друскат не мог поверить, но Кеттнер, который, тяжело дыша, приводил в порядок одежду, показал на тарелку Друската.
«Ты сам ее с нами лопал».
Друскат в растерянности уставился на Кеттнера, пристально посмотрел на остальных и в ярости смахнул свою тарелку со стола.
«Послушайте, — завопила вне себя Цизенициха, — это наша собственная посуда, вы за нее заплатите».
Кеттнер собрался было уйти и, согнувшись, побрел к двери. Все провожали его взглядами. Он снял с вешалки шляпу, но затем повернулся и сказал:
«Друскат говорил о доверии, этого я не мог вынести. Как можно начинать что-то новое с нечистой совестью, с подлости? — Он снова повесил шляпу и сказал: — Я не хочу себя выгораживать. Я готов ответить за это безобразие».
«Давай поживем сегодня, браток, кто знает, что ждет нас завтра». Этим девизом открылся праздничный ужин, и вот теперь Кеттнер говорил о том, о чем в душе знал каждый: пиршество это даром не пройдет. Председатель в порыве гнева смахнул со стола тарелку, он обозлился, этот мрачный человек, значит, теперь всем придется держать ответ. Пора подумать, как спасти собственную шкуру.
Фрау Хинцпетер, рано состарившаяся женщина, продолжала сидеть с раскрытым ртом и выжидающим взглядом.
«Отвечать? За что? — удивилась она. — Это он, он прикончил корову, и притом собственноручно».
Альтенштайнские женщины согласно закивали, и фрау Хинцпетер закончила:
«Я знаю, что говорю».
«Все ее лопали!» — гневно возопила жена дояра и бросилась на доносчицу с явным намерением вцепиться бедняжке Хинцпетер в волосы.
«Перестаньте!»
Друскат треснул; кулаком по столу.
«Это дело я передам в прокуратуру, — громогласно возвестил он. — Несколько месяцев тюрьмы виновным обеспечено, это я обещаю».
Головы присутствующих поворачивались то в одну, то в другую сторону: казалось, они следят за интересной игрой, за полетом мяча — от Друската к Кеттнеру, от Кеттнера к бранящимся женщинам, от них снова к Друскату. Гости не заметили, что жена Друската тем временем, сидя на полу, собирала осколки. Наконец она вернулась на свое место.
«Даниэль, — сказала она, — ты говорил: то, чем они занимались в Альтенштайне, для тебя дело прошлое. Прошу тебя, припиши к прошлому и сегодняшний вечер».
«Я думал, имею дело с крестьянами, — с горечью заметил Друскат, — но они ведут себя как батраки или поденщики, они рассматривают кооператив не как свою собственность, а видят в нем какую-то чуждую, несправедливую власть, которую следует обворовывать и мешать с дерьмом, потому что она другого не заслуживает. Они даже не соображают, что забили собственную корову еще до отела. Кооператив, пожирающий сам себя, — это отвратительно».
Ирена взяла Друската за руку.
«Мне их жалко. Ты сказал: мы начнем всё сначала. • Мы же все хотим начать всё сначала, Даниэль».
При этих словах Друскат на секунду закрыл глаза и прошептал, почти в отчаянии, только Ирена могла его слышать:
«Я не могу. Неужели я всегда должен что-то аамалчи-ать и скрывать?»
Альтенштайнцы толком не поняли, что произошло, ще несколько минут назад этот человек выступал в роли бвинителя, кричал, угрожал тюрьмой, и вот теперь на него, словно нашла слабость. Жена обняла его, точно желая поддержать.
Эта женщина была не похожа на тех, которых привыкли ценить альтенштайнские крестьяне, она казалась хрупкой и необычной; пожалуй, на скотном дворе или в поле толку от нее будет мало, да и внешностью не вышла. Мужчины почти не удостоили ее внимания, ну а крестьянки, господи, они ведь помогали этому бедняге разгружать вещи и ради любопытства, и по дружеской снисходительности: дамочка-то вся из себя хиленькая. И вот теперь крестьяне с женами были свидетелями того, как это хрупкое создание излагало своему строгому супругу собственные взгляды. Это их поразило. Жена дояра смотрела на Ирену так, словно избавления ждать было больше неоткуда. Сама-то ведь поистине мученица: ей приходилось подниматься в четыре утра, когда другие еще нежатся на перинах. Она давно уже работала в одной смене с мужем, но, кроме работы, нужно еще растить пятерых детей-школьников, нести бремя домашних забот и терпеть прихоти мужа. Она считала это в порядке вещей и смирилась, что от женщины в деревне требуется больше, чем от мужчины. Она выглядела изнуренной от работы и огрубевшей от будничной суеты. Дояр помогал ей мало, но он глава семьи, больше зарабатывал и решать, чему быть или не быть в доме и на приусадебном участке, надлежало ему. Фрау Мальке и не помышляла о жизни без мужа, это казалось ей самым страшным несчастьем. У жены председателя такие добрые глаза, та, наверное, ее поймет. Фрау Мальке собралась с духом, подошла к Ирене и сказала:
«Мой муж, поверь, человек неплохой. Только иногда теряет разум. Такой уж он есть. Легкомысленный. Вот вы хотите сделать его козлом отпущения. Виноваты все. Будет несправедливо, если он один станет козлом отпущения, — она вытерла уголки глаз. — Дети-то чем виноваты? — всхлипывая, спросила она наконец.—Что будет с детьми, если его посадят? Что будет со мной?»
Она закрыла лицо руками.
Ирена молча ждала, что скажет Даниэль. А он ничего не говорил, только мрачно смотрел на плачущую женщину.
«Даниэль, сколько стоит одна голландская корова?»— спросила Ирена.
«Кажется, тысячи четыре», — сердито отозвался Дру-кат.
«Большие деньги».
«Дело не в деньгах».
«Знаю, знаю, — сказала Ирена. Она вдруг взяла со стола свою сумочку, помедлив, вытащила из нее несколько купюр и, пересчитав их на столе, сказала: — На холодильник откладывали... Больше у нас нет».
Друскат, взглянув на жену, покачал головой, но затем под ее пристальным взглядом, как бы в знак согласия, опустил глаза. Наконец он подошел к столу и, указывая на деньги, сказал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98
«Двенадцать. Одну корову забили».
«Кто?»
Друскат схватился за край стола.
Кеттнер не успел назвать имен, да, пожалуй, и не стал бы обвинять никого в отдельности, они все были в этом замешаны. Но он вообще не успел рот раскрыть, потому что Мальке и Хинцпетер стащили его со стула и в один голос заорали:
«Доносчик! Подхалим проклятый!»
Животное, мол, было ранено и чуть не подохло.
Кеттнер, молодой и сильный мужчина, попытался отделаться от вцепившейся в него нарочки, попробовал оттолкнуть их от себя. Мальке, покачнувшись, грохнулся об стену, женщины пронзительно взвизгнули и испуганно прижали руки к губам.
«Прекратить», — рявкнул Друскат.
Они действительно отстали от Кеттнера.
«Забить племенную корову — этого быть не может!»
Друскат не мог поверить, но Кеттнер, который, тяжело дыша, приводил в порядок одежду, показал на тарелку Друската.
«Ты сам ее с нами лопал».
Друскат в растерянности уставился на Кеттнера, пристально посмотрел на остальных и в ярости смахнул свою тарелку со стола.
«Послушайте, — завопила вне себя Цизенициха, — это наша собственная посуда, вы за нее заплатите».
Кеттнер собрался было уйти и, согнувшись, побрел к двери. Все провожали его взглядами. Он снял с вешалки шляпу, но затем повернулся и сказал:
«Друскат говорил о доверии, этого я не мог вынести. Как можно начинать что-то новое с нечистой совестью, с подлости? — Он снова повесил шляпу и сказал: — Я не хочу себя выгораживать. Я готов ответить за это безобразие».
«Давай поживем сегодня, браток, кто знает, что ждет нас завтра». Этим девизом открылся праздничный ужин, и вот теперь Кеттнер говорил о том, о чем в душе знал каждый: пиршество это даром не пройдет. Председатель в порыве гнева смахнул со стола тарелку, он обозлился, этот мрачный человек, значит, теперь всем придется держать ответ. Пора подумать, как спасти собственную шкуру.
Фрау Хинцпетер, рано состарившаяся женщина, продолжала сидеть с раскрытым ртом и выжидающим взглядом.
«Отвечать? За что? — удивилась она. — Это он, он прикончил корову, и притом собственноручно».
Альтенштайнские женщины согласно закивали, и фрау Хинцпетер закончила:
«Я знаю, что говорю».
«Все ее лопали!» — гневно возопила жена дояра и бросилась на доносчицу с явным намерением вцепиться бедняжке Хинцпетер в волосы.
«Перестаньте!»
Друскат треснул; кулаком по столу.
«Это дело я передам в прокуратуру, — громогласно возвестил он. — Несколько месяцев тюрьмы виновным обеспечено, это я обещаю».
Головы присутствующих поворачивались то в одну, то в другую сторону: казалось, они следят за интересной игрой, за полетом мяча — от Друската к Кеттнеру, от Кеттнера к бранящимся женщинам, от них снова к Друскату. Гости не заметили, что жена Друската тем временем, сидя на полу, собирала осколки. Наконец она вернулась на свое место.
«Даниэль, — сказала она, — ты говорил: то, чем они занимались в Альтенштайне, для тебя дело прошлое. Прошу тебя, припиши к прошлому и сегодняшний вечер».
«Я думал, имею дело с крестьянами, — с горечью заметил Друскат, — но они ведут себя как батраки или поденщики, они рассматривают кооператив не как свою собственность, а видят в нем какую-то чуждую, несправедливую власть, которую следует обворовывать и мешать с дерьмом, потому что она другого не заслуживает. Они даже не соображают, что забили собственную корову еще до отела. Кооператив, пожирающий сам себя, — это отвратительно».
Ирена взяла Друската за руку.
«Мне их жалко. Ты сказал: мы начнем всё сначала. • Мы же все хотим начать всё сначала, Даниэль».
При этих словах Друскат на секунду закрыл глаза и прошептал, почти в отчаянии, только Ирена могла его слышать:
«Я не могу. Неужели я всегда должен что-то аамалчи-ать и скрывать?»
Альтенштайнцы толком не поняли, что произошло, ще несколько минут назад этот человек выступал в роли бвинителя, кричал, угрожал тюрьмой, и вот теперь на него, словно нашла слабость. Жена обняла его, точно желая поддержать.
Эта женщина была не похожа на тех, которых привыкли ценить альтенштайнские крестьяне, она казалась хрупкой и необычной; пожалуй, на скотном дворе или в поле толку от нее будет мало, да и внешностью не вышла. Мужчины почти не удостоили ее внимания, ну а крестьянки, господи, они ведь помогали этому бедняге разгружать вещи и ради любопытства, и по дружеской снисходительности: дамочка-то вся из себя хиленькая. И вот теперь крестьяне с женами были свидетелями того, как это хрупкое создание излагало своему строгому супругу собственные взгляды. Это их поразило. Жена дояра смотрела на Ирену так, словно избавления ждать было больше неоткуда. Сама-то ведь поистине мученица: ей приходилось подниматься в четыре утра, когда другие еще нежатся на перинах. Она давно уже работала в одной смене с мужем, но, кроме работы, нужно еще растить пятерых детей-школьников, нести бремя домашних забот и терпеть прихоти мужа. Она считала это в порядке вещей и смирилась, что от женщины в деревне требуется больше, чем от мужчины. Она выглядела изнуренной от работы и огрубевшей от будничной суеты. Дояр помогал ей мало, но он глава семьи, больше зарабатывал и решать, чему быть или не быть в доме и на приусадебном участке, надлежало ему. Фрау Мальке и не помышляла о жизни без мужа, это казалось ей самым страшным несчастьем. У жены председателя такие добрые глаза, та, наверное, ее поймет. Фрау Мальке собралась с духом, подошла к Ирене и сказала:
«Мой муж, поверь, человек неплохой. Только иногда теряет разум. Такой уж он есть. Легкомысленный. Вот вы хотите сделать его козлом отпущения. Виноваты все. Будет несправедливо, если он один станет козлом отпущения, — она вытерла уголки глаз. — Дети-то чем виноваты? — всхлипывая, спросила она наконец.—Что будет с детьми, если его посадят? Что будет со мной?»
Она закрыла лицо руками.
Ирена молча ждала, что скажет Даниэль. А он ничего не говорил, только мрачно смотрел на плачущую женщину.
«Даниэль, сколько стоит одна голландская корова?»— спросила Ирена.
«Кажется, тысячи четыре», — сердито отозвался Дру-кат.
«Большие деньги».
«Дело не в деньгах».
«Знаю, знаю, — сказала Ирена. Она вдруг взяла со стола свою сумочку, помедлив, вытащила из нее несколько купюр и, пересчитав их на столе, сказала: — На холодильник откладывали... Больше у нас нет».
Друскат, взглянув на жену, покачал головой, но затем под ее пристальным взглядом, как бы в знак согласия, опустил глаза. Наконец он подошел к столу и, указывая на деньги, сказал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98