Тот склонился, коснувшись земли руками, и показалось – лошадь-человек приняла естественное положение.
– Двадцать плетей, и вычесть с него цену палатки.
Воин распластался на мокрой от конской мочи земле.
– Смилуйся, повелитель! Вели дать мне сотню плетей, но заплатить я не могу. Я верну тебе три цены палатки с первой военной добычи!
Беднягу потащили, он жалобно вопил, но причитания его вызывали ухмылки. Он кричал, что у него остались только одна дойная кобылица и десяток баранов, потому что другую дойную кобылицу он обязан отдавать наяну на три летних месяца. И еще трех баранов надо отдать тому же наяну не позднее оставшейся недели. А в кибитке у него едут старая мать, жена и четверо ребятишек, которые никогда не бывают сытыми, бродят у чужих юрт, ожидая, пока кто-нибудь выбросит кость, и дерутся из-за нее с собаками. Теперь же исправник отберет последнюю кобылицу и всех баранов, мать и дети умрут от голода… Неужели нельзя подождать до первой военной добычи, которую он вырвет у врага даже из глотки?!
Он кричал, а ему отсчитывали удары. У всех долги перед наянами, у многих голодные дети и жены – ведь сборы на войну для бедняка страшнее, чем пожар и падеж, – но не все проворонили военное имущество Орды.
Проверяющие докладывали, что у некоторых воинов ржавые мечи, кони с изъянами, не хватает наконечников для стрел и, наконец, в той сотне, где сгорела палатка, потеряно два щита.
– Виновных наказать по правилам, – распорядился Мамай. – К завтрашнему рассвету каждый должен иметь все, что ему положено иметь. Мои люди проверят. Не исполнивший приказа лишится головы. Сотника призовите ко мне.
Нервно перебирая поводья, Мамай долго рассматривал бледного наяна. Снес бы ему голову – законы Орды давали правителю это право, – но перед ним был богатый мурза, дальний отпрыск Чингизова рода – сколько их развелось от тех сотен жен и наложниц, которых имел Повелитель сильных! Мамай вдвойне ненавидел бездельника, потому что трогать его в открытую опасно.
– Говори: что ты делал этой ночью? Я вижу твои красные глаза и опухшее лицо.
– Этой ночью, повелитель, я готовил воинов к смотру и не сомкнул глаз, мы ведь только вечером воротились из охранения.
– В охранении войско должно быть в таком же порядке, как на войне. Я не верю, что палатка сгорела, а щиты потеряны. Ты продаешь имущество Орды арменам и иудеям, которые скупают и продают в моем войске ценные предметы, торгуют вином, привезенным из-за Терека и от Сурожа. Этой ночью ты не готовил воинов к смотру. Ты пропивал вырученные деньги и валялся с буртасскими шлюхами. Я знаю твою… породу!
Сотник, прежде сохранявший внешнее спокойствие, затрясся, ноги его подкосились.
– Дозволь говорить, великий? Это было – ты видишь все, но клянусь аллахом, я покупал вино на серебро, взятое за моих собственных лошадей, я никогда не продавал твоего имущества.
Вот оно: носитель Чингизовой крови, пусть из самых распоследних, валяется в конском навозе перед Мамаем, вымаливая пощаду. Так не бывало прежде.
– Встань! И запомни: когда начинается большой поход, у тебя нет собственных лошадей. Ты можешь обменивать баранов, быков, даже верблюдов, но кони нужны войску. К завтрашнему полудню верни проданных коней в свой тумен, и я оставлю тебя начальником сотни. Но если ты так же плохо станешь воевать, клянусь всесильным богом, ты лишишься всего. Начальник, власть которого слабее кнута и палки, недостоин звания.
Шестая тысяча по докладам проверяющих выглядела наравне с четвертой и пятой, третья – лучше. Хотя Мамай не ожидал иного и тумен выглядел внушительной силой, гнев его не проходил. Он спешился, сел на услужливо подставленный золоченый стульчик прямо перед первой линией воинов, мрачно осматривался, принюхивался к смрадным запахам, вслушивался в злой визг коней, уставших от топтания на месте, в гортанные крики начальников.
– Позовите Есутая…
Руки правителя, лежащие на коленях, сжались в кулаки, словно он душил в них злой крик. Солнце тускло глядело сквозь испарения, уходя на закат, и в бледных лучах его узкое лицо Мамая с прикрытыми глазами казалось неживым, как маска на трупе. Те, кто видел сейчас это лицо, невольно думали, что властелин Орды носит в себе какую-то злую болезнь. Темник долго стоял, ожидая.
– Скажи, Есутай: можно ли идти в поход с воинами, у которых ржавые мечи, негодные луки, у которых даже нет щитов, а кони с набитыми холками и треснутыми копытами?
– Повелитель, в тумене таких воинов мало. Завтра их совсем не будет, – хрипло ответил темник. – Тумен не может состоять из одних отборных сотен, ты это знаешь.
Гримаса усмешки оживила лицо Мамая, глаза сверкнули из-под коротких рыжих ресниц.
– Мало сегодня. А сколько их станет после первого большого перехода?.. Ты не устал, Есутай? Тумен велик, а ты стар.
Ничто не изменилось в темном морщинистом лице военачальника, только дрогнула шелковая плеть в руке да ниже склонилась голова. По свите прошел тихий говор, и от передних всадников, уловивших Мамаеву речь, тоже пошла волна говора, словно от брошенного в воду камня.
– Ты ведь знаешь, – негромко ответил Есутай, – я всю жизнь провел в седле, мой меч верно служил всем ханам Золотой Орды. – Мамаю почудился нажим в словах «всем ханам», глаза его широко открылись, руки уползли в рукава халата. – Я не искал себе почестей и славы, Орда сама ценила мой меч. С тобой вместе я привел к покорности вышедшие из повиновения улусы, которые взбунтовал хан Мурат, и теперь по обе стороны Итиля простирается власть нашего единого государства, твоя власть. С Бегичем я ходил к Понтийскому морю, мой конь топтал долины и снега Кавказа, ныне десятки племен, что живут за Кубанью и Тереком, покорно платят дань Орде и присылают тебе всадников для войны. С Араб-шахом я усмирял русов, мы пригнали в Орду тысячи невольников и много кибиток добра. Не из тех ли трофеев золотой пояс, что украшает твой живот? А сколько походов совершил я в восточные степи и за Каменный Пояс, отгоняя диких кочевников!..
– Я помню твои старые заслуги, – прервал Мамай дерзкую речь темника. – Но всякий большой военачальник должен вовремя уступить месте молодому, чтобы старая слава его не обросла плесенью насмешек. Даже Повелитель сильных последние годы провел в золотой юрте, посылая во все стороны могучих сыновей и лучших полководцев. Ведь когда трясущийся от старости хан или мурза выступает перед сильным народом, изображая вождя, он только сам думает, что величествен и красив. Он смешон и глуп – это замечают даже бродячие собаки. Повесь он хоть на нос золотые побрякушки – трухи не скрыть…
Есутая словно плетью хлестнули, но Мамай, возвышая голос, жестко говорил и говорил:
– Самое опасное в другом:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171
– Двадцать плетей, и вычесть с него цену палатки.
Воин распластался на мокрой от конской мочи земле.
– Смилуйся, повелитель! Вели дать мне сотню плетей, но заплатить я не могу. Я верну тебе три цены палатки с первой военной добычи!
Беднягу потащили, он жалобно вопил, но причитания его вызывали ухмылки. Он кричал, что у него остались только одна дойная кобылица и десяток баранов, потому что другую дойную кобылицу он обязан отдавать наяну на три летних месяца. И еще трех баранов надо отдать тому же наяну не позднее оставшейся недели. А в кибитке у него едут старая мать, жена и четверо ребятишек, которые никогда не бывают сытыми, бродят у чужих юрт, ожидая, пока кто-нибудь выбросит кость, и дерутся из-за нее с собаками. Теперь же исправник отберет последнюю кобылицу и всех баранов, мать и дети умрут от голода… Неужели нельзя подождать до первой военной добычи, которую он вырвет у врага даже из глотки?!
Он кричал, а ему отсчитывали удары. У всех долги перед наянами, у многих голодные дети и жены – ведь сборы на войну для бедняка страшнее, чем пожар и падеж, – но не все проворонили военное имущество Орды.
Проверяющие докладывали, что у некоторых воинов ржавые мечи, кони с изъянами, не хватает наконечников для стрел и, наконец, в той сотне, где сгорела палатка, потеряно два щита.
– Виновных наказать по правилам, – распорядился Мамай. – К завтрашнему рассвету каждый должен иметь все, что ему положено иметь. Мои люди проверят. Не исполнивший приказа лишится головы. Сотника призовите ко мне.
Нервно перебирая поводья, Мамай долго рассматривал бледного наяна. Снес бы ему голову – законы Орды давали правителю это право, – но перед ним был богатый мурза, дальний отпрыск Чингизова рода – сколько их развелось от тех сотен жен и наложниц, которых имел Повелитель сильных! Мамай вдвойне ненавидел бездельника, потому что трогать его в открытую опасно.
– Говори: что ты делал этой ночью? Я вижу твои красные глаза и опухшее лицо.
– Этой ночью, повелитель, я готовил воинов к смотру и не сомкнул глаз, мы ведь только вечером воротились из охранения.
– В охранении войско должно быть в таком же порядке, как на войне. Я не верю, что палатка сгорела, а щиты потеряны. Ты продаешь имущество Орды арменам и иудеям, которые скупают и продают в моем войске ценные предметы, торгуют вином, привезенным из-за Терека и от Сурожа. Этой ночью ты не готовил воинов к смотру. Ты пропивал вырученные деньги и валялся с буртасскими шлюхами. Я знаю твою… породу!
Сотник, прежде сохранявший внешнее спокойствие, затрясся, ноги его подкосились.
– Дозволь говорить, великий? Это было – ты видишь все, но клянусь аллахом, я покупал вино на серебро, взятое за моих собственных лошадей, я никогда не продавал твоего имущества.
Вот оно: носитель Чингизовой крови, пусть из самых распоследних, валяется в конском навозе перед Мамаем, вымаливая пощаду. Так не бывало прежде.
– Встань! И запомни: когда начинается большой поход, у тебя нет собственных лошадей. Ты можешь обменивать баранов, быков, даже верблюдов, но кони нужны войску. К завтрашнему полудню верни проданных коней в свой тумен, и я оставлю тебя начальником сотни. Но если ты так же плохо станешь воевать, клянусь всесильным богом, ты лишишься всего. Начальник, власть которого слабее кнута и палки, недостоин звания.
Шестая тысяча по докладам проверяющих выглядела наравне с четвертой и пятой, третья – лучше. Хотя Мамай не ожидал иного и тумен выглядел внушительной силой, гнев его не проходил. Он спешился, сел на услужливо подставленный золоченый стульчик прямо перед первой линией воинов, мрачно осматривался, принюхивался к смрадным запахам, вслушивался в злой визг коней, уставших от топтания на месте, в гортанные крики начальников.
– Позовите Есутая…
Руки правителя, лежащие на коленях, сжались в кулаки, словно он душил в них злой крик. Солнце тускло глядело сквозь испарения, уходя на закат, и в бледных лучах его узкое лицо Мамая с прикрытыми глазами казалось неживым, как маска на трупе. Те, кто видел сейчас это лицо, невольно думали, что властелин Орды носит в себе какую-то злую болезнь. Темник долго стоял, ожидая.
– Скажи, Есутай: можно ли идти в поход с воинами, у которых ржавые мечи, негодные луки, у которых даже нет щитов, а кони с набитыми холками и треснутыми копытами?
– Повелитель, в тумене таких воинов мало. Завтра их совсем не будет, – хрипло ответил темник. – Тумен не может состоять из одних отборных сотен, ты это знаешь.
Гримаса усмешки оживила лицо Мамая, глаза сверкнули из-под коротких рыжих ресниц.
– Мало сегодня. А сколько их станет после первого большого перехода?.. Ты не устал, Есутай? Тумен велик, а ты стар.
Ничто не изменилось в темном морщинистом лице военачальника, только дрогнула шелковая плеть в руке да ниже склонилась голова. По свите прошел тихий говор, и от передних всадников, уловивших Мамаеву речь, тоже пошла волна говора, словно от брошенного в воду камня.
– Ты ведь знаешь, – негромко ответил Есутай, – я всю жизнь провел в седле, мой меч верно служил всем ханам Золотой Орды. – Мамаю почудился нажим в словах «всем ханам», глаза его широко открылись, руки уползли в рукава халата. – Я не искал себе почестей и славы, Орда сама ценила мой меч. С тобой вместе я привел к покорности вышедшие из повиновения улусы, которые взбунтовал хан Мурат, и теперь по обе стороны Итиля простирается власть нашего единого государства, твоя власть. С Бегичем я ходил к Понтийскому морю, мой конь топтал долины и снега Кавказа, ныне десятки племен, что живут за Кубанью и Тереком, покорно платят дань Орде и присылают тебе всадников для войны. С Араб-шахом я усмирял русов, мы пригнали в Орду тысячи невольников и много кибиток добра. Не из тех ли трофеев золотой пояс, что украшает твой живот? А сколько походов совершил я в восточные степи и за Каменный Пояс, отгоняя диких кочевников!..
– Я помню твои старые заслуги, – прервал Мамай дерзкую речь темника. – Но всякий большой военачальник должен вовремя уступить месте молодому, чтобы старая слава его не обросла плесенью насмешек. Даже Повелитель сильных последние годы провел в золотой юрте, посылая во все стороны могучих сыновей и лучших полководцев. Ведь когда трясущийся от старости хан или мурза выступает перед сильным народом, изображая вождя, он только сам думает, что величествен и красив. Он смешон и глуп – это замечают даже бродячие собаки. Повесь он хоть на нос золотые побрякушки – трухи не скрыть…
Есутая словно плетью хлестнули, но Мамай, возвышая голос, жестко говорил и говорил:
– Самое опасное в другом:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171