Мало, выходит, смотреть на мир глазами забитого холопа да нищего смерда… Но как простить Бастрыку голодную бабу с умирающими ребятишками? Хлеб возами на торг отправляет, а ей горсти не даст… Может, прав Бастрык – коли слабые перемрут, от того силы на Руси не убудет, зато прибавится в государственной казне от сбереженного хлеба?.. Но вся душа Фомы бунтовала против самой этой мысли. Что значит, слабые? Все люди слабыми рождаются и в старости слабеют, никто из самых здоровых не заговорен от болезни. Не ради ли «слабых» существуют законы государства и церкви, суды и войско? А то ведь и деревня, где два двора, слабее той, в которой пять дворов. Значит, собирайся, сильные, и дави, грабь слабейших, отнимай у них добро, и земли, и ловы, чтоб еще сильнее стать? Этак далеко зайти можно… Хмуро сказал:
– Не пойму, Федька, коли ты на такой важной службе у князя, зачем открылся?
– Не всем открылся, тебе лишь. Кто ж не ведает, што Фома Хабычеев в московских землях только не разбойничает? Твоя служба князю Димитрию далеко слышна… Да и недолго мне тут сидеть осталось, не нынче-завтра уйду со своими.
– Моя служба тебе, Федька, неведома. Да и не по твоему она разуму. Но ты гляди: коли от князя слова нет – сидеть тебе здесь надобно.
– Того и боюсь, што оставит. Ныне-то вроде право есть уйти: слышно, рать скликает Димитрий. Как-нибудь вывернусь, он старые заслуги помнит.
– Гляди… Однако заговорились мы, вот-вот петухи запоют, да и проснется кто из твоей верной стражи, – Фома ядовито усмехнулся. – Оружье мы у тебя заберем. Сами пойдем к Димитрию, с оружием-то охотнее примет. Шкатулку эту сам ему вручу с грамоткой твоей. Там про верного человека сказано, вернее и не сыщешь.
– Твоя воля, – буркнул Бастрык.
– Аль не веришь?
– Тебе-то верю.
– Ин и добро. Другие о ней и не прознают.
Фома завернул шкатулку в тряпицу, тщательно перевязал шнуром, спрятал в суме среди дорожной рухляди, прямо глянул в лицо Бастрыка своими прозрачными глазами.
– И вот о чем Христом прошу тебя, Федька: не дай помереть от голода вдовице горькой с сиротами ее – той, што в крайней избе живет, у поскотины.
– Не из-за нее ль ты явился, благодетель?
– Из-за нее тож.
– Не помрет, не бойсь. Седмицу назад отрубей давал, с новины дам. Кабы не зловредничала, ситные ела б.
– Смотри, Федька, – отчетливо произнес Фома. – Пощадил тебя ныне, сам знаешь почему. Чую – есть за тобой правда, ее уважаю. Но и мою правду ты уважай. Чья выше – господь рассудит, я же от своей не отступлю до смерти. Для меня всяк человек – душа живая. Коли не будешь давать той бабе хлеба и молока, штоб самой хватало и детишкам, – под землей сыщу. Ни хан ордынский, ни государь московский или рязанский со всем войском тебя не спасут. Глаз мой отныне на тебе до окончания века – заслужил ты от народа сей «почет». А слово Фомы тебе ведомо.
– Ладно, – в лице Бастрыка мелькнула растерянность. – Будет работать – всего получит.
– Так ты дай ей работу. Ни одна русская баба от работы не откажется. Ведь и рабочую скотину кормить надобно, Федька, чтоб толк от нее был, – тебе ли того не знать? Хозяин тож! Поди, баба под юбку не пустила, дак ты ее со света белого сжить вздумал. А к Димитрию просишься. Он за этакие штуки своим тиунам головы скручивает, даже бояр не щадит. В церковь ходи почаще, душу разбойную просвети – иначе тяжко и страшно помирать будешь, попомни мое слово.
Бастрык угрюмо промолчал. Фома открыл дверь, позвал людей. Ключница бережно обнимала девушку и таким взглядом окатила Бастрыка, что тот съежился. Серафима, оказывается, вышла поспать от духоты в холодные сени, потому разбойники ее и не заметили, и возни в светелке она не слышала. Разбудил ее вскрик Дарьи…
– Што, батюшка, – лениво спросил Ослоп, играя ножом на поясе и поглядывая на Дарью, – здеся его прирежем аль во лесок отведем?
Серафима замерла, Дарья ойкнула, Фома усмехнулся:
– Жалеешь его, красавица? А зря. Он твоей чести и красы не пожалеет, дак ты ножичек-то не выбрасывай. – Оборотился к корявому разбойнику: – Возьми меч по руке и броню, потом других с улицы пришли за оружьем. Ты, Ослоп, тож вооружайся.
– Мне без брони вольготнее, батюшка, – улыбнулся парень. – Да и кистенем сподручнее, нежель мечом да топором.
– Слушай, что говорю, – нахмурился Фома. – Не купцов потрошить пойдем – на большую битву против нехристей станем. Там кистенем не больно намахаешь.
Мучительное усилие мысли отразилось на лицах разбойников, они начали поспешно вооружаться. Потом входили по двое другие, и каждый выбрал оружие по руке, броню по плечам.
Наконец в тиунской опочивальне остались Бастрык, Фома, Ослоп и обе женщины.
– Вот што, красавицы, – негромко сказал Фома. – Нынешнюю ночку спали вы и даже снов не видали. Так ли?
Женщины подавленно молчали.
– Так ли? – спросил Фома суше.
– Так, батюшка, так, – закивали женщины.
– То-то. Язычки замкните покрепче. Оброните словечко – оно што ниточка. Княжий исправник потянет да и с язычком все жилушки вытянет.
Серафима испуганно перекрестилась. Фома подошел к денежной груде на столе, взял серебряный рубль, попробовал на зуб, повертел, кинул в суму.
– На прокорм мово войска. Не зря ж оно нынче старалось. Прощайте, красавицы, и ты, Федя, прощевай, да уговор помни.
Ватажники исчезли – половица не скрипнула, щеколда не брякнула, и когда Бастрык наконец вышел во двор, все запоры были на месте. «Оборотень, – думал Бастрык, истово крестясь, чего с ним давно не бывало. – Оборотень. Не зря про него сказки ходят, а стражники ловить его боятся, только вид делают». Хотелось поднять холопов да отхлестать плетью, но что-то удержало. И новая злоба осела в душе. Вспомнил о серебре, бегом вернулся в дом, сгреб деньги в кошель, зло поглядывая на женщин. Серафима наконец выпустила девушку, приблизилась к Бастрыку, негромко и раздельно, как недавно атаман, сказала:
– Еще тронешь Дарью – зарублю, – и залилась слезами.
– Не вой! Никому твоя Дарья голозадая не нужна. Пусть на ней черт рогатый женится. Ступайте спать, да што атаман сказал, уразумейте. Он теперь на службе у меня. Ступайте, ступайте, неча глазеть…
Ключница повела Дарью с собой в сени. Девушка готова была тотчас убежать из страшного дома, но черная ночь, в которой окрылись разбойники, казалась еще страшнее… Она ушла на заре, тайком. А через час Бастрык, так и не прикорнувший, заглянул в распахнутую светелку и сразу увидел, что Дарьин узелок с едой исчез. Прокрался в сени. Там спала лишь ключница, место рядом пустовало. «Ушла», – понял Бастрык, и вся злоба его вздыбилась в душе черным фонтанам. Фома унизил – заставил дрожать за собственную шкуру его, Федьку Бастрыка, перед которым даже бояре иные трепещут. И придется кормить строптивую нищенку с ее щенками – с этим оборотнем не пошутишь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171