– Как же! Ты помянешь! Тебе, чай, поминальную книгу с собой носить надобно, – поди, всю жизню чужие пороги обиваешь? Откель идешь-то, странник божий?
Фому будто бы дьявол искушал, само с языка слетело:
– Оттель, Федя, где не пашут, не сеют, а калачи с маслом едят. Вот и тянет меня все на те калачики даровые.
– Ну, ты! – грозно нахмурился Бастрык. – У меня за такие речи березовой кашей потчуют, а не калачиками… Чего рот раззявил? – накинулся на поваренка и дал ему увесистую затрещину.
– Лют хозяин-то, – сказал Фома вышедшей с яйцами и калачом дебелой женщине, видимо ключнице. – Спаси тя Христос, хозяюшка.
– С вами будешь лютовать! – еще больше озлился Бастрык. – Всё бы вы бездельничали, а жрать давай от пуза. Вот ты тож… Яйца-то ему нашто дала? Корки хватит – не на молотьбу идет.
– Стыдись, Федор! – укорила женщина. – Бог велит привечать странников.
– Богу-то што? Он, ишь, велит. Кабы сам их кормил, дак не велел бы. А то расплодил саранчу… ишь хлеб-то жрет, ровно оголодал…
Фоме бы откланяться да за ворота, но дьявол не оставлял.
– За всяко добро, Федя, бог сторицей воздаст. Вижу, зело ты с гостьми ласков, так и жди их в скором времечке. Не утром, не вечером, не в полдень ясный, не со шляха большого, не с проселка малого, а гости будут.
– Ну-ка, ну-ка, чего ты там опять мелешь? Это какие ж такие гости, откель?
– Да все оттель, Федя, где булки на березах растут, а серебро – на боярыньке. Да у боярыньки той что ни ручка – то колючка. Один ловок был – кошель сорвал, другой старался – да сам сорвался, хотел бежать – голова соскочила, в народ пошла, и ноги в пляс пустились. Недолго плясал – вино кончилось. Так и пришел ко господу с головой в руках, а руки те с ногами вместе в узелок завязаны да к спине пришиты.
Бастрык налился кровью, сверкнул бельмами.
– Мудрены твои речи, странник, да и я не прост, – зашипел он. – Вот как возьму в батоги – ясно скажешь.
Ох, уж эти дьявольские козни! – и тут не смолчал Фома:
– Батоги, Федя, о двух концах: один прям, другой – с загогулиной. Кому какой выпадет – то богу лишь ведомо.
– Эй, люди! – заорал Бастрык.
Не миновать бы беды, но выручила ключница – была набожна и не столь проницательна, сколь ее хозяин. Оттолкнула выбежавших холопов, на Федьку накинулась:
– Сбесился, кобель цепной? Мало на тебе грехов, хочешь еще божьего человека погубить? Он за нас, грешников, идет гробу господню молиться – басурман ты, что ли?
Под шумок и улепетнул Фома.
Сейчас он высмотрел: хозяин дома, челядь тиунская на жатве, один слуга да конюх – ватаге не помеха. От кузни долетали удары железа; возле мельницы, что на пруду за селом, ходили люди; белая струйка дыма закурчавилась над винокурней. Кончается голодная половина лета, поспела озимая рожь, приходит пора пышных хлебов из новины, ярого крестьянского пива и зеленого вина. Федька времени даром не теряет… Фома заметил невдалеке бабу с ребенком, толкнул Никейшу, тот замычал, повернулся на бок.
– Потише, сопелка. Баба сюды идет.
– Че, уже? – Ослоп открыл глаза, отер слюну со щеки.
– Баба, говорю, идет, нишкни.
– А-а, баба, тады поймаем.
– На че она нам?
– Баба-то?.. Гы-ы…
– Тише, жеребец стоялый, с ребенком она – по ягоды али за хворостом.
Женщина начала собирать мелкий сушняк на опушке, приближаясь к ватажникам, девочка ей помогала. Протяжная и тоскливая, как суховей в степи, долетела ее песня, и Фома, подперев седоватую бородку, задумался, ушел в такую даль, откуда век бы не возвращался.
Снеги белые пали,
Все поля покрывали,
Только девичье горе
И они не покрыли…
Песня печальна, а лицо, которое видит Фома в дальней дали, румяное от морозного ветра, осиянное свадебным венком и снежной пылью из-под копыт, светится затаенным счастьем. И кажется, вовек не избыть того счастья никаким силам.
…Только годик гуляли,
Только годик любили.
Те златые денечки
Злые люди сгубили…
Люди… Фома знал людей, всю жизнь имел дело с людьми, всяких перевидывал… Вот они подходят один за другим к новопоставленному попу, обыкновенные мужики с опущенными лохматыми головами, с одной просьбой на устах: «Благослови, отец Герасим». Он знает, он видит по их лицам, который работал вчера до полуночи в счет предстоящего праздника, который молился, который воевал с женой, а который дорвался до лагунка одуряющей браги, припасенной к троицыну дню, и хлестал, пока не свалился у того лагунка, в погребе или в клети; со свинцовой башкой еле поднялся к заутрене, едва отстояв и получив благословение, пойдет дохлебывать, коли что осталось.
Но так радостен ранний луч солнца, падающий через стрельчатое окно на вымытый деревянный пол церкви, так сладок аромат ладана, так светло поют ангелы в душе двадцатишестилетнего отца Герасима, что каждого он благословлял с легким сердцем, не чувствуя укоризны даже к забубённым головушкам; для них праздник – ведь только день единый, а дням трудов счету нет. Подходят строгие женщины в новых волосинках и убрусах, в чистых сарафанах из простой крашенины, скромно притихшие молодки из самых разбитных, простоволосые девушки с опущенными глазами, стеснительные отроки и отроковицы, малыши, изумленно ждущие чуда от человека в праздничной ризе. «Благослови, отец Герасим…» Благословляя, он переполнялся умилением и любовью, он желал им мира в душе и в доме, довольства и счастья, прибавления в семьях, приплода в скотах, полного стола, а больше прочего – христианской любви друг к другу… Он был их представителем перед всевышним, от его имени он наставлял и судил этих людей – есть ли иная равная власть на земле! Они открывали ему души и помыслы, он знал о них такое, чего не ведали ни князь, ни боярин, ни тиуны их с приставами и судьями, – знай они то, что было известно священнику маленькой приходской церкви, иных бы со света сжили. Но божий судья милостив, бог велит и злодея не лишать надежды, если тот несет к нему на суд открытую душу, полную раскаяния. Поэтому и несли. Он наказывал грешников властью духовной, не все епитимьи отца Герасима бывали легкими, но ведь и строгая епитимья легче судейских розог, однако же действенней, ибо человек казнит как бы себя сам, выгребая из сердца злое, закаляется в воздержании и самодисциплине.
«Благослови, отец Герасим»…
Последней подходит она, держа за руки двух близнецов. За дымкой времени лица малюток чудятся ему отрешенно прекрасными, словно у ангелочков, что видел он потом в росписях новгородского собора. И ее лик подобен святым – не тем, что смотрят со стен суздальских, рязанских или коломенских церквей аскетично сухими византийскими лицами, а тем святым, что рисует в новгородских же церквах знаменитый богомаз из греков Феофан. В них и строгость иконы, и мягкость живого лица, и под робостью – затаенные страсти, – не списывал ли богомаз своих ангелов с людей, приходящих на исповедь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171