Правда, Васька, говорят, удачлив, как всякий решительный и находчивый боец, но зато и отчаян до смерти. Недаром прозвище у него – «Тупик», то есть топор-колун, который раскалывает лесины ударом со всего плеча, не боится зазубрин и в любой момент превращается из топора в молот – хоть кузнечный, хоть боевой. Но колун-то железный, а Васька живой…
Часа через два впереди блеснуло, взвилась пыль, всадники вырвались из-за пригорка, Тупик загородил дорогу колонне, спрыгнул с коня, подошел к Фролу, снял шлем.
– Они правда не враги – в том убедился. Прости, отец. В гневе своем не раскаиваюсь, а за слово нечистое прости.
– Бог простит, – смутился Фрол.
– Бог простит – то заслужу, но и ты прости, отец, коли можешь. Не тебя одного оскорбил я, а простишь ты – русские люди, значит, простят злую нечаянность мою.
Фрол растерянно молчал, не зная, как ему отвечать этому странному боярину, но Васька, видать, принял его молчание за отказ, сорвал с пояса плеть, протянул мужику.
– Бей за слово мерзкое, чтоб помнил Васька Тупик грех свой перед народом русским всю жизнь. Бей, но прости.
Фрол попятился, оторопело оглянулся на недвижных всадников.
– Што ты, сынок, што ты! Нет во мне зла на тебя…
– Прости, – повторил Васька. – Не от сердца сорвалось у меня. Как услышал, что сказал татарам про Коломну, в голове помутилось. Подумал – набрали в войско неучей, а эти неучи простого дела не хотят осмыслить. Ведь что будет, коли Мамай сейчас на Коломну ударит!.. Коломна – это ж ныне тайна святая наша, всенародная тайна. Ведь и распоследний подлюга, у коего есть хоть капля русской крови, не должен рассказывать о ней человеку чужому. Вот отчего ослепило меня, но и во гневе не смел я сказать того, что сказано мной.
Фрол шагнул к воину.
– Прости и ты, сынок, дурака старого. Правда твоя святая – неучи мы в деле таком. Да што ж делать, коли всем надо идти на битву? Вот и учимся в горе-беде, и тебе за урок спасибо. Вижу, сердце у тебя золотое, не терзай его понапрасну. Не от гордыни слово твое сказано – только от боли за дело святое, за всех нас, ратников неученых. От боли-то за свой народ, бывает, его свои костерят почище врагов. Спасибо тебе, сынок, а русской земле спасибо, што есть у нее ныне такие витязи.
Васька надел шлем, оглянулся. Дарья стояла возле телеги, замерев. Он подошел к ней.
– Прощай, Дарьюшка, прости и ты, коли в чем виноват…
– Вася!..
Не боясь чужих взглядов, она прильнула к нему, прижалась лицом к раскаленному от солнца стальному нагруднику. Вдруг оторвалась, отвернулась, сняла с себя медный крестик, надела на шею витязя.
– Иди, ладо мой. Всю жизнь буду ждать до самой смерти тебя одного, Вернись живым…
Он поцеловал ее в сухие горячие уста, и русобородый монах издали перекрестил их.
Васька поклонился ратникам:
– Прощайте, братья. Может, увидимся на поле ратном. Добрый вам путь…
Словно воинской выучки прибавилось у звонцовских ратников после встречи с разведчиками. Даже ратайные лошади, успевшие обнюхаться с боевыми конями сакмагонов, ступали тверже, напористей, и колеса, обильно смазанные дегтем, изумленно моргали спицами, торопливо перешептываясь на ухабах. Люди подобрались так, словно им грозило немедленное нападение. Разговор боярина с их начальником вдруг приоткрыл им то страшное, перед чем они уже стояли, и до самого последнего ухаря дошло, что идут не на потеху, а на такую битву, где их собственные достоинства, желания и сама жизнь – ничто в сравнении с вечностью, встающей за той грядущей битвой. Человек живет ведь и в могиле, пока живы его близкие, его потомки, его народ. А тут неизвестно – будет ли жить народ. И будут ли их могилы?..
Ивашко Колесо, почувствовав настроение ополченцев, громко крикнул:
– Где там наш песенник, где сказитель?
Но вышедший вперед песенник смутился. На перекрестке дорог сидел человек с изуродованным лицом, одетый в жалкое рубище, и громко вскрикивал. Перед ним лежала рваная шапка, а в ней – несколько мелких монет, сухари и вареные яйца – подаяние ранее прошедших ратников. Едва приблизились, нищий, раскачиваясь, запричитал, завыл скрипучим голосом:
– Люди православные, туда глядите, туда глядите! – и тыкал на восток скрюченным пальцем. – Бесов вижу, серые бесы оттоль идут на весь мир хрестьянский. Бойтесь, люди православные! Уж костями засеяна земля хрестьянская, кровушкой полита, будто дождичком осенним, и нет спасенья ни князю светлому, ни боярину гордому, ни смерду горемычному, ни купцу честному. Пламенем во все небо поразят вас бесы серые, смолой окропят адской, што превратит живых в страшных калек, а младенцев – в уродов, и сто лет будут болеть и умирать люди, ступившие на землю ту, где пройдет нечистое войско. И останутся на земле живыми лишь хитрый да мудрый, и будут они што колоски во поле сжатом. Бегите же, православные, от козней адских во леса дремучие, за болота зыбучие, за реки плескучие, за горы высокие, за моря широкие, уносите с собой малых детушек, уводите красных женушек. Прочь!.. Прочь бегите, не медля, уж близка сила нечистая! Будет над нею божья кара, да не скоро придет она, не скоро свергнутся громы небесные на сатанинское войско, и только хитрый да мудрый дождутся суда правого…
– Стой, окаянный, ты что там бормочешь?! – громко воскликнул монах, предводитель монастырского отряда. – Мне лучше ведома воля Спаса: он велит встречать бесов мечом и крестом!
– Сатано! – завыл нищий, тыча скрюченным пальцем в монаха. – Сатано-о, в подряснике сатано, а копыта – вон они, снаружи твои копыта, вижу их, и рога вижу на лбу твоем, сатано!..
Мужики во все глаза смотрели на монаха, и кое-кому уже въяве чудились рога на его высоком лбу, однако монах не смутился, взял нищего за шиворот, поставил на ноги.
– Ну-ка, православные, глянем, не сам ли он сатана на службе у нехристей?
– Оставь его, отче, ибо провидец он, – робко попросил дюжий растерянный ополченец. – Вишь, вериги на ем, юрод он.
– Вериги? Ныне божьи люди свои вериги отдают на мечи и копья.
Монах рванул рубище нищего; открылась мускулистая грудь, на ней висели железная цепь и крепко затянутый шнурком кожаный мешочек. Глаза нищего сверкнули осмысленной злобой, монах усмехнулся, кивнул Юрку Сапожнику:
– Держи его крепче, сыне, взглянуть надобно, не святые ли мощи таятся в сей калите?
Он осторожно развязал мешочек, отстранясь, заглянул в него, потряс легонько, наружу посыпался сероватый порошок.
– Грех, грех – по ветру развеян пепел великомученика, снадобье бесценное, исцеляющее от болезней, осушающее слезы вдовицы, дающее силы слабому, зрение слепому, смелость робкому…
– Ага, – перебил монах, – снадобье? Давайте, дети мои, полечим сего горемыку от страха и скудоумия. Он, знать, на себя и щепоти не потратил – больно сирот и вдовиц жалеет, для них бережет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171
Часа через два впереди блеснуло, взвилась пыль, всадники вырвались из-за пригорка, Тупик загородил дорогу колонне, спрыгнул с коня, подошел к Фролу, снял шлем.
– Они правда не враги – в том убедился. Прости, отец. В гневе своем не раскаиваюсь, а за слово нечистое прости.
– Бог простит, – смутился Фрол.
– Бог простит – то заслужу, но и ты прости, отец, коли можешь. Не тебя одного оскорбил я, а простишь ты – русские люди, значит, простят злую нечаянность мою.
Фрол растерянно молчал, не зная, как ему отвечать этому странному боярину, но Васька, видать, принял его молчание за отказ, сорвал с пояса плеть, протянул мужику.
– Бей за слово мерзкое, чтоб помнил Васька Тупик грех свой перед народом русским всю жизнь. Бей, но прости.
Фрол попятился, оторопело оглянулся на недвижных всадников.
– Што ты, сынок, што ты! Нет во мне зла на тебя…
– Прости, – повторил Васька. – Не от сердца сорвалось у меня. Как услышал, что сказал татарам про Коломну, в голове помутилось. Подумал – набрали в войско неучей, а эти неучи простого дела не хотят осмыслить. Ведь что будет, коли Мамай сейчас на Коломну ударит!.. Коломна – это ж ныне тайна святая наша, всенародная тайна. Ведь и распоследний подлюга, у коего есть хоть капля русской крови, не должен рассказывать о ней человеку чужому. Вот отчего ослепило меня, но и во гневе не смел я сказать того, что сказано мной.
Фрол шагнул к воину.
– Прости и ты, сынок, дурака старого. Правда твоя святая – неучи мы в деле таком. Да што ж делать, коли всем надо идти на битву? Вот и учимся в горе-беде, и тебе за урок спасибо. Вижу, сердце у тебя золотое, не терзай его понапрасну. Не от гордыни слово твое сказано – только от боли за дело святое, за всех нас, ратников неученых. От боли-то за свой народ, бывает, его свои костерят почище врагов. Спасибо тебе, сынок, а русской земле спасибо, што есть у нее ныне такие витязи.
Васька надел шлем, оглянулся. Дарья стояла возле телеги, замерев. Он подошел к ней.
– Прощай, Дарьюшка, прости и ты, коли в чем виноват…
– Вася!..
Не боясь чужих взглядов, она прильнула к нему, прижалась лицом к раскаленному от солнца стальному нагруднику. Вдруг оторвалась, отвернулась, сняла с себя медный крестик, надела на шею витязя.
– Иди, ладо мой. Всю жизнь буду ждать до самой смерти тебя одного, Вернись живым…
Он поцеловал ее в сухие горячие уста, и русобородый монах издали перекрестил их.
Васька поклонился ратникам:
– Прощайте, братья. Может, увидимся на поле ратном. Добрый вам путь…
Словно воинской выучки прибавилось у звонцовских ратников после встречи с разведчиками. Даже ратайные лошади, успевшие обнюхаться с боевыми конями сакмагонов, ступали тверже, напористей, и колеса, обильно смазанные дегтем, изумленно моргали спицами, торопливо перешептываясь на ухабах. Люди подобрались так, словно им грозило немедленное нападение. Разговор боярина с их начальником вдруг приоткрыл им то страшное, перед чем они уже стояли, и до самого последнего ухаря дошло, что идут не на потеху, а на такую битву, где их собственные достоинства, желания и сама жизнь – ничто в сравнении с вечностью, встающей за той грядущей битвой. Человек живет ведь и в могиле, пока живы его близкие, его потомки, его народ. А тут неизвестно – будет ли жить народ. И будут ли их могилы?..
Ивашко Колесо, почувствовав настроение ополченцев, громко крикнул:
– Где там наш песенник, где сказитель?
Но вышедший вперед песенник смутился. На перекрестке дорог сидел человек с изуродованным лицом, одетый в жалкое рубище, и громко вскрикивал. Перед ним лежала рваная шапка, а в ней – несколько мелких монет, сухари и вареные яйца – подаяние ранее прошедших ратников. Едва приблизились, нищий, раскачиваясь, запричитал, завыл скрипучим голосом:
– Люди православные, туда глядите, туда глядите! – и тыкал на восток скрюченным пальцем. – Бесов вижу, серые бесы оттоль идут на весь мир хрестьянский. Бойтесь, люди православные! Уж костями засеяна земля хрестьянская, кровушкой полита, будто дождичком осенним, и нет спасенья ни князю светлому, ни боярину гордому, ни смерду горемычному, ни купцу честному. Пламенем во все небо поразят вас бесы серые, смолой окропят адской, што превратит живых в страшных калек, а младенцев – в уродов, и сто лет будут болеть и умирать люди, ступившие на землю ту, где пройдет нечистое войско. И останутся на земле живыми лишь хитрый да мудрый, и будут они што колоски во поле сжатом. Бегите же, православные, от козней адских во леса дремучие, за болота зыбучие, за реки плескучие, за горы высокие, за моря широкие, уносите с собой малых детушек, уводите красных женушек. Прочь!.. Прочь бегите, не медля, уж близка сила нечистая! Будет над нею божья кара, да не скоро придет она, не скоро свергнутся громы небесные на сатанинское войско, и только хитрый да мудрый дождутся суда правого…
– Стой, окаянный, ты что там бормочешь?! – громко воскликнул монах, предводитель монастырского отряда. – Мне лучше ведома воля Спаса: он велит встречать бесов мечом и крестом!
– Сатано! – завыл нищий, тыча скрюченным пальцем в монаха. – Сатано-о, в подряснике сатано, а копыта – вон они, снаружи твои копыта, вижу их, и рога вижу на лбу твоем, сатано!..
Мужики во все глаза смотрели на монаха, и кое-кому уже въяве чудились рога на его высоком лбу, однако монах не смутился, взял нищего за шиворот, поставил на ноги.
– Ну-ка, православные, глянем, не сам ли он сатана на службе у нехристей?
– Оставь его, отче, ибо провидец он, – робко попросил дюжий растерянный ополченец. – Вишь, вериги на ем, юрод он.
– Вериги? Ныне божьи люди свои вериги отдают на мечи и копья.
Монах рванул рубище нищего; открылась мускулистая грудь, на ней висели железная цепь и крепко затянутый шнурком кожаный мешочек. Глаза нищего сверкнули осмысленной злобой, монах усмехнулся, кивнул Юрку Сапожнику:
– Держи его крепче, сыне, взглянуть надобно, не святые ли мощи таятся в сей калите?
Он осторожно развязал мешочек, отстранясь, заглянул в него, потряс легонько, наружу посыпался сероватый порошок.
– Грех, грех – по ветру развеян пепел великомученика, снадобье бесценное, исцеляющее от болезней, осушающее слезы вдовицы, дающее силы слабому, зрение слепому, смелость робкому…
– Ага, – перебил монах, – снадобье? Давайте, дети мои, полечим сего горемыку от страха и скудоумия. Он, знать, на себя и щепоти не потратил – больно сирот и вдовиц жалеет, для них бережет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171