Я нырнул в нее, как землеройка, и поприсутствовал в гробовой тишине недр четверть часа. Странное было впечатление: я почувствовал себя Санькой лет семи от роду, когда впервые обнаружил это укромное местечко, и подумал, что вот сейчас выберусь на поверхность и… Эх, ничего нельзя вернуть. Время глотает людей, их дела, города, страны, материки. И с этим ничего не поделаешь. Более того, человек бессилен не только перед прошлым, но и будущим. Даже я со своей интуицией, нежной, как попка младенца, не мог и предположить, что ждет меня. В скором будущем. Меня и Полину. Наверное, слишком быстро привыкаешь к тихому и спокойному счастью. Семейному. Даже когда все проблемы, кажется, решены.
Все началось, помню, в день прелестный. В середине июля. Тополиный пух покрыл город, как снежком. Мальчишки бегали по тротуарам и поджигали снежный пух у бордюров. И он вспыхивал бесцветным, быстрым огнем. Старушки, помня пожар Москвы 1812 года, пугались и гоняли проказников. Будущих разжигателей войны.
Я сидел в машине в самом центре столицы, ждал Полину. Она была занята какими-то необыкновенными прожектами и носилась по столице, как Тузик за тушенкой и маринованными огурцами.
Любил ли я эту девочку? Наверное, да. Потому что терпел её деятельность. И такую бурную, что на личную, скажем так, жизнь у нас времени не хватало. Видимо, моей жене не давали спокойно жить лавры знаменитой Леночки Борсук. Я бы журналистам давал молоко за вредность. И медаль за отвагу. При жизни.
Наконец я увидел-таки очаровательное создание в летнем просторном сарафанчике. С сумкой на боку. Этакий юный гонец за счастьем. С золотистыми капельками пота на лбу.
— Привет, муж. — Плюхнулась на сиденье, чмокнула в щеку. — Не брился, ай-яя…
— А зачем? Брошен супругой на произвол судьбы, как Тузик.
— На, кусни, — протянула бутерброд, — пес-барбос.
— Гав, — укусил за плечо.
— Ай! Слюнявый какой… Сашка, прекрати…
— Я муж или не муж?
— Ты туж! Колыванский.
— Это почему? — обиделся я.
— А потому. Что твоя жена… Ой!.. — вскрикнула.
Не люблю, когда женщины кричат. Не в койке. Когда они так нервно вскрикивают в общественных местах, значит, жди неприятностей. И точно малолетние Прометеи доигрались с огнем; у одного из них вспыхнули парусиновые штаны. Жадным, бесцветным пламенем. Малец заплясал, как туземец под гром бубна. Сам виноват, не туземец, разумеется. Я бы не сдвинулся с места: быть может, юный натуралист решил проверить на собственной шкуре её огнеупорность? Каждый в нашей стране имеет право на эксперимент. Полина не знала этой аксиомы и поэтому занервничала. Чтобы она успокоилась, пришлось мне выбраться из автостарушки. С брезентовой курточкой, случайно подвернувшейся под руку. Удобной для тушения пожаров пятой категории.
Через минуту малец в обгоревших портках уже бежал по Красной площади, потирая ушибленный копчик. От моего пинка. Чтобы впредь производил опыты не на глазах у нервной и доверчивой общественности. И у моей жены.
Вернувшись к ней, я получил выговор. За поощрительный пинок юному пожарному. И это вместо благодарности. За скромный подвиг. Невозможно, право, понять этих женщин.
— Так на чем мы остановились? — прервал я её претензии. — Что моя жена?..
— Ваша жена уезжает, — решительно проговорила.
— Куда? — Я слизнул капельку с её носа. Она была соленая, как море. В Смородино?
— Дальше…
— Куда же дальше? — удивился я. — Дальше край земли.
— Саша, я серьезно. На полгода. На стажировку. В Бостонский университет, — проговорила на одном дыхании. — Вот так!
— Как это? — не понял я. — Какая стажировка? К такой-то матери? Что за новости?
— Последние новости, — мило улыбнулась, как диктор TV, сообщающий благоприятный для самоубийц прогноз погоды.
Я попыхтел, как дачный примус, а затем взорвался фейерверком эмоций. Испепеляющим пламенем гнева. О Боже! Как я клял Америку! Просвещение! Свободную визовую политику! Бостонский университет!..
— Ну хорошо, милый, — улыбнулась Полина. — Вернусь через три месяца. Пройду ускоренный курс… обучения!..
Я, дурак, так увлекся своими чувствами, что не был в состоянии спокойно вникнуть в ситуацию. Ну, на хрена нашему простому студенту какая-то стажировка? У американского дядюшки Джо. То есть у черта на куличках. Я это высказал вслух. Свои сомнения. Но не более того. Словом, поступил так же, как самопальный малец. Не думал, а переживал. Не оказалось рядом со мной того, кто мог доброжелательным пинком привести в чувство. Меня. Не оказалось. К сожалению.
— Ну, значит, договорились, — и снова чмокнула в небритую ланиту. Как ежик…
Я вздохнул — что тут поделаешь? Детский сад. А я в нем — главная нянечка. Потом выяснилось, что выезд детского сада намечен на завтра. Из деревни Шереметьево-2. Это известие привело меня в десенсибилизированное состояние. Как завтра? Почему? К чему такая поспешность? Впрочем, это уже не имело никакого значения. Мои переживания. Колесо истории скрипнуло и покатилось в Бостон, передавив мне по пути ногу. И частично душу.
Что и говорить. С женщинами мне везет. Каким-то образом им удается сделать из меня тюльпана, ей-ей. Наверное, что-то есть в моем характере, что провоцирует их на эксперименты с моей душой, похожей на тополиный пух.
Так или иначе, а наступила минута прощания. На три месяца. В уже знакомом мне зале аэропорта Ш-2. Была бы моя воля, шандарахнул бы это местечко к е'матери. Вместе с воздушными суднами. Чтобы не летали и не соблазняли слабые сердца на путешествия. В края напуганных и самодовольных яппи. (Яппи — это образ жизни, богопослушный, законопослушный; быть в порядке и быть как все, точно гамбургеры в Mакдоналдсе.)
Жаль. Жаль, что я был слишком занят собой. И Полиной. И не обратил особенного внимания на стайку «журналисток». Были все они молоды и симпатичны. Несколько возбуждены, видимо, от предстоящего полета под звездами. И над Мировым океаном.
— Какие у вас кадры, — помнится, сказал я. — Такое впечатление, что это невесты. Для богатеньких ротшильдов. Ох, смотри, девка…
— Ты, родненький, лучше всех Онассисов мира, — засмеялась Полина. Береги себя. И не лезь на рожон.
— И ты там… К мафии не лезь, — пошутил.
— Что? — Вздрогнула, подняла голову: радиоголос каркал о посадке на рейс. Все в тот же запендюханный донельзя желтым дьяволом Нью-Йорк.
— Говорю, с мафией не связывайся, — повторил я. — А то придется покрывать Америку ядерными «Тополями».
— Да-да, Саша, — покосилась на меня странным взглядом. Потом я буду вспоминать этот взгляд, подозрительно-тревожный, но, естественно, в этот раз не придал ему никакого значения. Это со мной бывает: полное солнечное затмение. Всех полушарий. — Все-все. Я буду звонить… бабе Кате, чтобы тебе, милый, не мешать… сражаться…
— Ой-ой, кажется, слышу иронию…
— Шутка, родной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161
Все началось, помню, в день прелестный. В середине июля. Тополиный пух покрыл город, как снежком. Мальчишки бегали по тротуарам и поджигали снежный пух у бордюров. И он вспыхивал бесцветным, быстрым огнем. Старушки, помня пожар Москвы 1812 года, пугались и гоняли проказников. Будущих разжигателей войны.
Я сидел в машине в самом центре столицы, ждал Полину. Она была занята какими-то необыкновенными прожектами и носилась по столице, как Тузик за тушенкой и маринованными огурцами.
Любил ли я эту девочку? Наверное, да. Потому что терпел её деятельность. И такую бурную, что на личную, скажем так, жизнь у нас времени не хватало. Видимо, моей жене не давали спокойно жить лавры знаменитой Леночки Борсук. Я бы журналистам давал молоко за вредность. И медаль за отвагу. При жизни.
Наконец я увидел-таки очаровательное создание в летнем просторном сарафанчике. С сумкой на боку. Этакий юный гонец за счастьем. С золотистыми капельками пота на лбу.
— Привет, муж. — Плюхнулась на сиденье, чмокнула в щеку. — Не брился, ай-яя…
— А зачем? Брошен супругой на произвол судьбы, как Тузик.
— На, кусни, — протянула бутерброд, — пес-барбос.
— Гав, — укусил за плечо.
— Ай! Слюнявый какой… Сашка, прекрати…
— Я муж или не муж?
— Ты туж! Колыванский.
— Это почему? — обиделся я.
— А потому. Что твоя жена… Ой!.. — вскрикнула.
Не люблю, когда женщины кричат. Не в койке. Когда они так нервно вскрикивают в общественных местах, значит, жди неприятностей. И точно малолетние Прометеи доигрались с огнем; у одного из них вспыхнули парусиновые штаны. Жадным, бесцветным пламенем. Малец заплясал, как туземец под гром бубна. Сам виноват, не туземец, разумеется. Я бы не сдвинулся с места: быть может, юный натуралист решил проверить на собственной шкуре её огнеупорность? Каждый в нашей стране имеет право на эксперимент. Полина не знала этой аксиомы и поэтому занервничала. Чтобы она успокоилась, пришлось мне выбраться из автостарушки. С брезентовой курточкой, случайно подвернувшейся под руку. Удобной для тушения пожаров пятой категории.
Через минуту малец в обгоревших портках уже бежал по Красной площади, потирая ушибленный копчик. От моего пинка. Чтобы впредь производил опыты не на глазах у нервной и доверчивой общественности. И у моей жены.
Вернувшись к ней, я получил выговор. За поощрительный пинок юному пожарному. И это вместо благодарности. За скромный подвиг. Невозможно, право, понять этих женщин.
— Так на чем мы остановились? — прервал я её претензии. — Что моя жена?..
— Ваша жена уезжает, — решительно проговорила.
— Куда? — Я слизнул капельку с её носа. Она была соленая, как море. В Смородино?
— Дальше…
— Куда же дальше? — удивился я. — Дальше край земли.
— Саша, я серьезно. На полгода. На стажировку. В Бостонский университет, — проговорила на одном дыхании. — Вот так!
— Как это? — не понял я. — Какая стажировка? К такой-то матери? Что за новости?
— Последние новости, — мило улыбнулась, как диктор TV, сообщающий благоприятный для самоубийц прогноз погоды.
Я попыхтел, как дачный примус, а затем взорвался фейерверком эмоций. Испепеляющим пламенем гнева. О Боже! Как я клял Америку! Просвещение! Свободную визовую политику! Бостонский университет!..
— Ну хорошо, милый, — улыбнулась Полина. — Вернусь через три месяца. Пройду ускоренный курс… обучения!..
Я, дурак, так увлекся своими чувствами, что не был в состоянии спокойно вникнуть в ситуацию. Ну, на хрена нашему простому студенту какая-то стажировка? У американского дядюшки Джо. То есть у черта на куличках. Я это высказал вслух. Свои сомнения. Но не более того. Словом, поступил так же, как самопальный малец. Не думал, а переживал. Не оказалось рядом со мной того, кто мог доброжелательным пинком привести в чувство. Меня. Не оказалось. К сожалению.
— Ну, значит, договорились, — и снова чмокнула в небритую ланиту. Как ежик…
Я вздохнул — что тут поделаешь? Детский сад. А я в нем — главная нянечка. Потом выяснилось, что выезд детского сада намечен на завтра. Из деревни Шереметьево-2. Это известие привело меня в десенсибилизированное состояние. Как завтра? Почему? К чему такая поспешность? Впрочем, это уже не имело никакого значения. Мои переживания. Колесо истории скрипнуло и покатилось в Бостон, передавив мне по пути ногу. И частично душу.
Что и говорить. С женщинами мне везет. Каким-то образом им удается сделать из меня тюльпана, ей-ей. Наверное, что-то есть в моем характере, что провоцирует их на эксперименты с моей душой, похожей на тополиный пух.
Так или иначе, а наступила минута прощания. На три месяца. В уже знакомом мне зале аэропорта Ш-2. Была бы моя воля, шандарахнул бы это местечко к е'матери. Вместе с воздушными суднами. Чтобы не летали и не соблазняли слабые сердца на путешествия. В края напуганных и самодовольных яппи. (Яппи — это образ жизни, богопослушный, законопослушный; быть в порядке и быть как все, точно гамбургеры в Mакдоналдсе.)
Жаль. Жаль, что я был слишком занят собой. И Полиной. И не обратил особенного внимания на стайку «журналисток». Были все они молоды и симпатичны. Несколько возбуждены, видимо, от предстоящего полета под звездами. И над Мировым океаном.
— Какие у вас кадры, — помнится, сказал я. — Такое впечатление, что это невесты. Для богатеньких ротшильдов. Ох, смотри, девка…
— Ты, родненький, лучше всех Онассисов мира, — засмеялась Полина. Береги себя. И не лезь на рожон.
— И ты там… К мафии не лезь, — пошутил.
— Что? — Вздрогнула, подняла голову: радиоголос каркал о посадке на рейс. Все в тот же запендюханный донельзя желтым дьяволом Нью-Йорк.
— Говорю, с мафией не связывайся, — повторил я. — А то придется покрывать Америку ядерными «Тополями».
— Да-да, Саша, — покосилась на меня странным взглядом. Потом я буду вспоминать этот взгляд, подозрительно-тревожный, но, естественно, в этот раз не придал ему никакого значения. Это со мной бывает: полное солнечное затмение. Всех полушарий. — Все-все. Я буду звонить… бабе Кате, чтобы тебе, милый, не мешать… сражаться…
— Ой-ой, кажется, слышу иронию…
— Шутка, родной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161