Наверное, она за вечер не накричалась, постельная активистка.
Не обращая должного внимания на её вопли, я вырвал воскового покойника из своего халата — и вульгарными пинками погнал по коридору… на выход… Мой оппонент мужественно молчал; он понимал, что я очень оскорбился за халат и шлепанцы. Распахнув широко и удобно двери, я выпустил неудачника нагишом на долгожданную свободу… На свободу, но нагишом. И он, как счастливый кенгуру в прериях, поскакал по бетонным клавишам лестницы… Прыг-скок… прыг-скок… не ложися под бочок… чужой жены…
Тут я вспомнил про жену. И пошел на кухню убивать её. (Шутка.) Я не убиваю детей и женщин. И зверей. Дети и звери — это для душевного уюта. Женщины же настолько глупы и гнусны, что марать руки… увольте. Я лучше почищу клозет в городском парке культуры и отдыха.
Неверная жена смотрела с ненавистью и страхом. Да, она так и не узнала меня. С лучшей стороны. Жаль. Жаль, что приходится её разочаровывать.
— Кажется, у вас любовь? К сумчатым животным…
— Да! Да! Да! — заорала она, догадавшись, о ком я веду речь. — Да, я его люблю! А тебя нет! Ненавижу-у-у!..
— Тогда какие проблемы? — удивился я и резким движением сорвал халатик… О, какие пышные формы, однако… Пирог, не спорю, вкусен, да беда какая — надкушен… Остается лишь выбросить его на помойку. Что я и делаю: нагишом спускаю когда-то любимую по ступенькам лестницы. И она тоже, подобно кенгуру, прыгает по бетонным клавишам… Прыг-скок, не ложися на живот, не бери-ка все в роток…
Жаль, что у нас не получилась ячейка общества. Жене необходим муж, а не утомленная особь. Что делать: иногда обстоятельства выше наших инфекционных желаний.
Хлебов, например, хотел жениться. Ему не повезло — шальной, медвежий дуплет размозжил ему голову. И теперь забота у нас, живых, как похоронить героя. Боюсь, мама и невеста не узнают того, кто ещё вчера был беспечен, весел и любим. Хоронить надо в плотно закрытом цинковом гробу, чтобы не возникали домыслы и слухи. Что же касается меня, то забота у меня, помимо погребения, одна: узнать — был выстрел случайным или?.. Если нет, то следующая свинцовая примочка моя. Боюсь, что пуля для меня отлита. На эти бодрые размышления меня наводит тот факт, что в спортивной сумке Глебушки мною был обнаружен цепкий, ушастый «жучок». А такие зловредные твари заводятся рядом с человеком, как правило, не случайно. Так что выбор прост: или молчать, или говорить. Если говорить много, то можно замолчать навсегда. Хлебов позабыл, что молчание — золото, и теперь годами будет разлагаться в цинковой лодке. Хотя неизвестно, кому больше повезло, впрочем, загнивать вместе с коллективом веселее, это как групповой секс, можно и отлынуть от потливо-сперматозоидной деятельности.
* * *
Мы встретились с Николаем Григорьевичем, дядей Колей, генерал-лейтенантом, садовником по душевному призванию, на непрерывно действующем кладбище. Возникало такое впечатление, что покойники заняли очередь с утра и теперь спешили обустроиться на новом, для многих из них неожиданном месте. Или это живые спешили побыстрее покинуть скорбное холмистое пространство? Словом, была банальная сутолока и неразбериха. И это на похоронах заслуженного человека? Представляю, что с простыми смертными… В конце концов забухал торжественно и неотвратимо духовой оркестр. Загремели выстрелы почетного караула. Каркало в чистом небе воронье. Мать Хлебова упала на могильные венки с алыми лентами и, разрывая плотную зелень еловых лап, закричала:
— Сыночек мой!.. Где ты, мой сыночек?.. За что, родненький мой?.. За что тебя убили?! Мальчик мой!.. Убийцы! Будьте вы все прокляты! Нет вам прощения… Отдайте мне сыночка…
Бухал оркестр, и почти никто не слышал, что кричит мать моего товарища. Я же стоял рядом — и все слышал. Почему я все слышал — потому, что стоял рядом… Это трудная работа — стоять рядом с матерью погибшего товарища… Молодая невеста Хлебова молчала, её глаза были спрятаны под солнцезащитными стеклами очков. Наверное, у неё слезились глаза от яркого солнца. Когда ослепительное солнце, рекомендуется носить очки, спасающие зрачки от термоядерной радиации жизни. Или молчать. Если бы мой друг не пил и больше помалкивал, то сейчас гуляли бы мы на его веселой свадьбе. А так все наоборот.
Когда печальное действо завершилось, я и Николай Григорьевич потерялись на одной из укромных аллеек. Ограды, надгробные плиты и памятники, кресты — все эти кладбищенские атрибуты намекали на бренность человеческого существования. В том числе и моего. Что не радовало.
— Такого парня угробили, — вздохнул НГ. — Суки! Прости мя, грешного. Лучших теряем, как на войне…
Я протянул «жучок» генерал-лейтенанту. Он приблизил его к слабым глазам своим и после выматерился так, что я испугался: мертвые встанут из могил. Слово блядь и производные от него были самыми нежными и ласковыми для ушей покойников. И моих.
— Сделали вас, ребятки, — пожурил меня дядя Коля. — Нехорошо. Значит, птичка с ядерными яичками?
— Да, — подтвердил я.
— Это огнеопасно, — предупредил Николай Григорьевич.
— Жить вообще опасно, — пофилософствовал я. — Говорят, можно умереть.
И мы посмотрели вокруг — действительно, я был совершенно прав. Хотя в доме повешенного не рекомендуется говорить о мыле и веревке.
Потом мы разработали план моих действий в дальнейшем. План был таков, что я понял: можно писать завещание и вскоре присоединяться к усопшим. Недолго Хлебов будет скучать один. И верно, вдвоем куда веселее шляться по райским кущам или гореть синим пламенем в аду. Думаю, друг мой мне обрадуется. Беда лишь в том, что я некрещеный. А значит, жить мне вечно.
* * *
И что странно: ничего не изменилось. Родное жестяночное небо, родные поля и веси, родные водоемы. И родные керамические рожи. Ничего не изменилось. Даже для меня. Будто мой друг отправился в длительную командировку. Не в Африку ли? Там есть алмазные копи. Из этого гнезда и вылетела наша птичка Феникс. Она где-то рядом, эта птаха. Я нежной шкурой своей чувствую — её ещё можно ухватить за перышко. Быть может, поэтому я предельно внимателен и сосредоточен. Хотя со стороны кажется, я легкомысленно качаюсь в гамаке, похожем на рыбацкую сеть, и глазею сквозь пыльную листву в небо. Там легким облачком летит душа Хлебова. Сегодня девятый день — и душа друга уплывает в заоблачную, свободную высь… Все выше-выше, пока её не подхватывает шестикрылый серафим…
Я слышу голоса. Действие уже происходит на земле. Грешной и оплавленной жарким солнцем.
Двое вели свои нагие тела к лазурной воде бассейна. Сын ГПЧ демонстрировал утомленному миру неразвитую грудную клетку; его спутница наоборот: чересчур развитую грудь, упругую от постоянного массажа любимого.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161
Не обращая должного внимания на её вопли, я вырвал воскового покойника из своего халата — и вульгарными пинками погнал по коридору… на выход… Мой оппонент мужественно молчал; он понимал, что я очень оскорбился за халат и шлепанцы. Распахнув широко и удобно двери, я выпустил неудачника нагишом на долгожданную свободу… На свободу, но нагишом. И он, как счастливый кенгуру в прериях, поскакал по бетонным клавишам лестницы… Прыг-скок… прыг-скок… не ложися под бочок… чужой жены…
Тут я вспомнил про жену. И пошел на кухню убивать её. (Шутка.) Я не убиваю детей и женщин. И зверей. Дети и звери — это для душевного уюта. Женщины же настолько глупы и гнусны, что марать руки… увольте. Я лучше почищу клозет в городском парке культуры и отдыха.
Неверная жена смотрела с ненавистью и страхом. Да, она так и не узнала меня. С лучшей стороны. Жаль. Жаль, что приходится её разочаровывать.
— Кажется, у вас любовь? К сумчатым животным…
— Да! Да! Да! — заорала она, догадавшись, о ком я веду речь. — Да, я его люблю! А тебя нет! Ненавижу-у-у!..
— Тогда какие проблемы? — удивился я и резким движением сорвал халатик… О, какие пышные формы, однако… Пирог, не спорю, вкусен, да беда какая — надкушен… Остается лишь выбросить его на помойку. Что я и делаю: нагишом спускаю когда-то любимую по ступенькам лестницы. И она тоже, подобно кенгуру, прыгает по бетонным клавишам… Прыг-скок, не ложися на живот, не бери-ка все в роток…
Жаль, что у нас не получилась ячейка общества. Жене необходим муж, а не утомленная особь. Что делать: иногда обстоятельства выше наших инфекционных желаний.
Хлебов, например, хотел жениться. Ему не повезло — шальной, медвежий дуплет размозжил ему голову. И теперь забота у нас, живых, как похоронить героя. Боюсь, мама и невеста не узнают того, кто ещё вчера был беспечен, весел и любим. Хоронить надо в плотно закрытом цинковом гробу, чтобы не возникали домыслы и слухи. Что же касается меня, то забота у меня, помимо погребения, одна: узнать — был выстрел случайным или?.. Если нет, то следующая свинцовая примочка моя. Боюсь, что пуля для меня отлита. На эти бодрые размышления меня наводит тот факт, что в спортивной сумке Глебушки мною был обнаружен цепкий, ушастый «жучок». А такие зловредные твари заводятся рядом с человеком, как правило, не случайно. Так что выбор прост: или молчать, или говорить. Если говорить много, то можно замолчать навсегда. Хлебов позабыл, что молчание — золото, и теперь годами будет разлагаться в цинковой лодке. Хотя неизвестно, кому больше повезло, впрочем, загнивать вместе с коллективом веселее, это как групповой секс, можно и отлынуть от потливо-сперматозоидной деятельности.
* * *
Мы встретились с Николаем Григорьевичем, дядей Колей, генерал-лейтенантом, садовником по душевному призванию, на непрерывно действующем кладбище. Возникало такое впечатление, что покойники заняли очередь с утра и теперь спешили обустроиться на новом, для многих из них неожиданном месте. Или это живые спешили побыстрее покинуть скорбное холмистое пространство? Словом, была банальная сутолока и неразбериха. И это на похоронах заслуженного человека? Представляю, что с простыми смертными… В конце концов забухал торжественно и неотвратимо духовой оркестр. Загремели выстрелы почетного караула. Каркало в чистом небе воронье. Мать Хлебова упала на могильные венки с алыми лентами и, разрывая плотную зелень еловых лап, закричала:
— Сыночек мой!.. Где ты, мой сыночек?.. За что, родненький мой?.. За что тебя убили?! Мальчик мой!.. Убийцы! Будьте вы все прокляты! Нет вам прощения… Отдайте мне сыночка…
Бухал оркестр, и почти никто не слышал, что кричит мать моего товарища. Я же стоял рядом — и все слышал. Почему я все слышал — потому, что стоял рядом… Это трудная работа — стоять рядом с матерью погибшего товарища… Молодая невеста Хлебова молчала, её глаза были спрятаны под солнцезащитными стеклами очков. Наверное, у неё слезились глаза от яркого солнца. Когда ослепительное солнце, рекомендуется носить очки, спасающие зрачки от термоядерной радиации жизни. Или молчать. Если бы мой друг не пил и больше помалкивал, то сейчас гуляли бы мы на его веселой свадьбе. А так все наоборот.
Когда печальное действо завершилось, я и Николай Григорьевич потерялись на одной из укромных аллеек. Ограды, надгробные плиты и памятники, кресты — все эти кладбищенские атрибуты намекали на бренность человеческого существования. В том числе и моего. Что не радовало.
— Такого парня угробили, — вздохнул НГ. — Суки! Прости мя, грешного. Лучших теряем, как на войне…
Я протянул «жучок» генерал-лейтенанту. Он приблизил его к слабым глазам своим и после выматерился так, что я испугался: мертвые встанут из могил. Слово блядь и производные от него были самыми нежными и ласковыми для ушей покойников. И моих.
— Сделали вас, ребятки, — пожурил меня дядя Коля. — Нехорошо. Значит, птичка с ядерными яичками?
— Да, — подтвердил я.
— Это огнеопасно, — предупредил Николай Григорьевич.
— Жить вообще опасно, — пофилософствовал я. — Говорят, можно умереть.
И мы посмотрели вокруг — действительно, я был совершенно прав. Хотя в доме повешенного не рекомендуется говорить о мыле и веревке.
Потом мы разработали план моих действий в дальнейшем. План был таков, что я понял: можно писать завещание и вскоре присоединяться к усопшим. Недолго Хлебов будет скучать один. И верно, вдвоем куда веселее шляться по райским кущам или гореть синим пламенем в аду. Думаю, друг мой мне обрадуется. Беда лишь в том, что я некрещеный. А значит, жить мне вечно.
* * *
И что странно: ничего не изменилось. Родное жестяночное небо, родные поля и веси, родные водоемы. И родные керамические рожи. Ничего не изменилось. Даже для меня. Будто мой друг отправился в длительную командировку. Не в Африку ли? Там есть алмазные копи. Из этого гнезда и вылетела наша птичка Феникс. Она где-то рядом, эта птаха. Я нежной шкурой своей чувствую — её ещё можно ухватить за перышко. Быть может, поэтому я предельно внимателен и сосредоточен. Хотя со стороны кажется, я легкомысленно качаюсь в гамаке, похожем на рыбацкую сеть, и глазею сквозь пыльную листву в небо. Там легким облачком летит душа Хлебова. Сегодня девятый день — и душа друга уплывает в заоблачную, свободную высь… Все выше-выше, пока её не подхватывает шестикрылый серафим…
Я слышу голоса. Действие уже происходит на земле. Грешной и оплавленной жарким солнцем.
Двое вели свои нагие тела к лазурной воде бассейна. Сын ГПЧ демонстрировал утомленному миру неразвитую грудную клетку; его спутница наоборот: чересчур развитую грудь, упругую от постоянного массажа любимого.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161