Накатила такая тоска, хоть волком вой. Вот и нечто новенькое для Роумэна, пусть разгадывает.
Тоска не проходила всю неделю, снились такие сны, что всем психиатрам Лондона работы бы хватило.
В среду я поехала повидать маму. Оказалось, я успеваю обернуться за один день, а оправдание придумала, что нужно кое-что решить на ферме с Гарротом.
Мама выглядела гораздо лучше. Соседи приличные, – сказала она, и дом вполне устраивает. Я вдруг почувствовала раздражение, наверное от непрошедшей тоски. Хорошо ей тут жить на мои денежки и даже не задумываться, откуда они берутся. Потом вспомнила, каково ей было четыре года назад, и как деньги все переменили.
Она надулась, когда я не осталась даже на ночь, только спросила о мистере Пембертоне и едва расслышала мой ответ, что все как обычно. Сразу после чая, пока Люси мыла посуду, я спросила:
– Мама, а когда папа умер?
– В пятьдесят шестом году. А что?
– Да просто интересно. Я тут подумала, что совершенно этого не помню. Не помню, кто сказал об этом, и вообще как это было.
– Но как ты можешь помнить? Тебе тогда было всего шесть лет. Почему ты должна что-то помнить?
– Но многое другое я помню. Помню, как приезжал дядя Стивен, когда мне было пять, и привез пару отделанных варежек на меху. Помню девочку соседку…
– Человек одно помнит, другое забывает, обычное дело. Но если хочешь правду, я несколько месяцев ничего тебе не говорила, – боялась расстроить. Думала, Марни не нужно знать. А потом это уже не произвело на тебя никакого впечатления.
Я заерзала на стуле.
– А когда в пятьдесят шестом это произошло? Мы уже жили в Сангерфорде? Мне кажется, я помню, как на Рождество он подарил мне коробку шоколадных конфет. И ещё миндаль в сахаре.
– Подожди, – мама поднялась, опираясь на палку, заковыляла к комоду за своей старой черной сумкой и стала перебирать какие-то древние бумаги.
– Я уже много лет не видела его фото, – сказана я. – В Плимуте у нас все время стояла на камине, помнишь?
– Здесь есть одна такая же, только без рамки.
Я смотрела на лицо, но оно оставалось чужим, потому что я знала только фотографию. Он нисколько не был похож на того, о котором я рассказывала Роумэну. Светлые, жидкие, коротко стриженные волосы, круглое лицо, светлые маленькие и, как мне показалось, насмешливые глаза. И он был молод. Мама постарела, а он остался молодым.
– Сколько ему здесь?
– Около тридцати.
– Можно мне взять или она у тебя единственная?
– Возьми, если не потеряешь.
Тут вошла Люси с какими-то тарелками, и я поспешно сунула фото в сумку. Но потом, когда Люси опять вышла, спросила:
– Мама, а как звали врача? Помнишь, который не помог тебе с ребенком?
– Зачем тебе? – удивилась она. – Что все это значит? Гленмор его звали, прости его Господи.
– А со мной все было в порядке? – поинтересовалась я. – Я родилась без осложнений?
– Конечно, ты вообще не доставляла мне никаких хлопот. Пока тебе не исполнилось десять. Вот тогда началось. Тебе пришлось водиться с такой компанией… Что с тобой сегодня, Марни? Что за вопросы?
– Не знаю. Иногда мне кажется, что я немного странная.
– Странная? Благодари Бога, что ты не такая, как другие девушки. Вешаются на мужчин, охотятся за ними, красятся без меры. Да ты трех таких стоишь, Марни, и никогда не думай иначе. Ты такая умная… и такая добрая.
– Ты тоже была не такой, как другие?
– Я очень хотела чего-то добиться в жизни, – может, чуточку сама по себе. Твой отец говаривал бывало, что для него я слишком хороша. Но я никогда не была такой умной, как ты, милая.
– Не уверена, что хорошо быть слишком умной, – сказала я.
В воскресенье за завтраком Марк спросил:
– Как тебе не наскучат эти вечеринки с покером?
Я чуть не подавилась.
– Какие вечеринки?
– Покером, на который ты ездишь к Терри.
– Ты что, следил за мной?
– И не думал.
– Тогда откуда…
– Я как-то спросил Донну Уитерби, как здоровье её мамы, и она ответила, что та и не болела. Потом нетрудно было узнать остальное.
Я разломила кусочек торта.
– Почему мне нельзя пойти, если хочется?
– Весь вопрос в том, зачем лгать мне.
– Я думала, тебе это не понравится.
– Верно, но только потому, что все это у Терри. Во всех других случаях я стараюсь позволять тебе все, что ты вздумаешь.
Я испугалась. А вдруг бы он выследил, что я ездила в Торки!
– Ну и что, пусть Терри. Почему нельзя ездить к нему, если мне нравится?
– По двум причинам. Обе они слишком личные, и ты можешь подумать, что это тебя не касается. Во-первых, Терри – никудышный человек. На треть я его жалею, на две трети – смертельно ненавижу. Я думаю, он совершенно не к месту в нашем деле и ни черта в нем не понимает. Но трудно представить хоть какую-то работу, в которой он бы что-нибудь соображал. В нем смешаны честолюбивые стремления и разочарования, которые никак не складываются в реальную личность. Он хочет быть первоклассным бизнесменом, но никогда им не будет. Он пыжится выглядеть великим любовником, но я не думаю, чтобы он им был. Он хватается то за одно, то за другое, наряжается, подхватывает на лету все модные словечки, собирает у себя гостей, что бы играть в покер или слушать джаз. Но понимаешь, Марни, будь он действительно злодеем, я бы хоть как-то понял; но ведь он даже на это не тянет, слишком слаб. И хуже всего, что за его неудачами проглядывает какая-то дешевая хитрость, которая действует мне на нервы. У него просто дар портить все, к чему ни прикоснется.
– Может, потому, что он неудачник, я и имею с ним дело.
– Не унижай себя. Вспомни хотя бы дело с «Гласбери Инвестмент Траст» – я должен тебя благодарить за то, что узнал о нем. Я ещё не схватил Терри за руку, но это очень в его стиле.
– Что ты собираешься делать?
– Не знаю. И это вторая причина, по которой тебе не следует у него бывать. Ты, как моя жена, просто не можешь принадлежать и тому, и другому лагерю. Это невозможно, это хуже, чем если бы между этими лагерями шла открытая война. Хотя она ещё не началась.
Я принялась переставлять тарелки, Марк продолжал:
– Не хочу ссоры, но каждый день отравлен сознанием того, что втайне от меня идет какая-то возня. Я рассказал Рексу о «Гластбери Траст», и у него возникла нелепая идея собрать как-нибудь вечером Холбруков и нас на ужин, чтобы посмотреть, не сделают ли они дружеского шага и не пойдут ли в открытую. Я сказал ему, что он сумасшедший, но он считает, очень жаль, если старая добрая семейная фирма развалится только потому, что он не пытался её сохранить.
– Когда он хочет это сделать?
– Не знаю. Думаю, через неделю. Но ты видишь, что происходит, и, надеюсь, теперь понимаешь, потому тебе не стоит ходить к Терри?
Когда мне что-то толком объясняют, я почти всегда понимаю, в чем дело. Но тут на меня накатило упрямство. Думаю, это было заметно, потому что Марк вдруг сказал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68
Тоска не проходила всю неделю, снились такие сны, что всем психиатрам Лондона работы бы хватило.
В среду я поехала повидать маму. Оказалось, я успеваю обернуться за один день, а оправдание придумала, что нужно кое-что решить на ферме с Гарротом.
Мама выглядела гораздо лучше. Соседи приличные, – сказала она, и дом вполне устраивает. Я вдруг почувствовала раздражение, наверное от непрошедшей тоски. Хорошо ей тут жить на мои денежки и даже не задумываться, откуда они берутся. Потом вспомнила, каково ей было четыре года назад, и как деньги все переменили.
Она надулась, когда я не осталась даже на ночь, только спросила о мистере Пембертоне и едва расслышала мой ответ, что все как обычно. Сразу после чая, пока Люси мыла посуду, я спросила:
– Мама, а когда папа умер?
– В пятьдесят шестом году. А что?
– Да просто интересно. Я тут подумала, что совершенно этого не помню. Не помню, кто сказал об этом, и вообще как это было.
– Но как ты можешь помнить? Тебе тогда было всего шесть лет. Почему ты должна что-то помнить?
– Но многое другое я помню. Помню, как приезжал дядя Стивен, когда мне было пять, и привез пару отделанных варежек на меху. Помню девочку соседку…
– Человек одно помнит, другое забывает, обычное дело. Но если хочешь правду, я несколько месяцев ничего тебе не говорила, – боялась расстроить. Думала, Марни не нужно знать. А потом это уже не произвело на тебя никакого впечатления.
Я заерзала на стуле.
– А когда в пятьдесят шестом это произошло? Мы уже жили в Сангерфорде? Мне кажется, я помню, как на Рождество он подарил мне коробку шоколадных конфет. И ещё миндаль в сахаре.
– Подожди, – мама поднялась, опираясь на палку, заковыляла к комоду за своей старой черной сумкой и стала перебирать какие-то древние бумаги.
– Я уже много лет не видела его фото, – сказана я. – В Плимуте у нас все время стояла на камине, помнишь?
– Здесь есть одна такая же, только без рамки.
Я смотрела на лицо, но оно оставалось чужим, потому что я знала только фотографию. Он нисколько не был похож на того, о котором я рассказывала Роумэну. Светлые, жидкие, коротко стриженные волосы, круглое лицо, светлые маленькие и, как мне показалось, насмешливые глаза. И он был молод. Мама постарела, а он остался молодым.
– Сколько ему здесь?
– Около тридцати.
– Можно мне взять или она у тебя единственная?
– Возьми, если не потеряешь.
Тут вошла Люси с какими-то тарелками, и я поспешно сунула фото в сумку. Но потом, когда Люси опять вышла, спросила:
– Мама, а как звали врача? Помнишь, который не помог тебе с ребенком?
– Зачем тебе? – удивилась она. – Что все это значит? Гленмор его звали, прости его Господи.
– А со мной все было в порядке? – поинтересовалась я. – Я родилась без осложнений?
– Конечно, ты вообще не доставляла мне никаких хлопот. Пока тебе не исполнилось десять. Вот тогда началось. Тебе пришлось водиться с такой компанией… Что с тобой сегодня, Марни? Что за вопросы?
– Не знаю. Иногда мне кажется, что я немного странная.
– Странная? Благодари Бога, что ты не такая, как другие девушки. Вешаются на мужчин, охотятся за ними, красятся без меры. Да ты трех таких стоишь, Марни, и никогда не думай иначе. Ты такая умная… и такая добрая.
– Ты тоже была не такой, как другие?
– Я очень хотела чего-то добиться в жизни, – может, чуточку сама по себе. Твой отец говаривал бывало, что для него я слишком хороша. Но я никогда не была такой умной, как ты, милая.
– Не уверена, что хорошо быть слишком умной, – сказала я.
В воскресенье за завтраком Марк спросил:
– Как тебе не наскучат эти вечеринки с покером?
Я чуть не подавилась.
– Какие вечеринки?
– Покером, на который ты ездишь к Терри.
– Ты что, следил за мной?
– И не думал.
– Тогда откуда…
– Я как-то спросил Донну Уитерби, как здоровье её мамы, и она ответила, что та и не болела. Потом нетрудно было узнать остальное.
Я разломила кусочек торта.
– Почему мне нельзя пойти, если хочется?
– Весь вопрос в том, зачем лгать мне.
– Я думала, тебе это не понравится.
– Верно, но только потому, что все это у Терри. Во всех других случаях я стараюсь позволять тебе все, что ты вздумаешь.
Я испугалась. А вдруг бы он выследил, что я ездила в Торки!
– Ну и что, пусть Терри. Почему нельзя ездить к нему, если мне нравится?
– По двум причинам. Обе они слишком личные, и ты можешь подумать, что это тебя не касается. Во-первых, Терри – никудышный человек. На треть я его жалею, на две трети – смертельно ненавижу. Я думаю, он совершенно не к месту в нашем деле и ни черта в нем не понимает. Но трудно представить хоть какую-то работу, в которой он бы что-нибудь соображал. В нем смешаны честолюбивые стремления и разочарования, которые никак не складываются в реальную личность. Он хочет быть первоклассным бизнесменом, но никогда им не будет. Он пыжится выглядеть великим любовником, но я не думаю, чтобы он им был. Он хватается то за одно, то за другое, наряжается, подхватывает на лету все модные словечки, собирает у себя гостей, что бы играть в покер или слушать джаз. Но понимаешь, Марни, будь он действительно злодеем, я бы хоть как-то понял; но ведь он даже на это не тянет, слишком слаб. И хуже всего, что за его неудачами проглядывает какая-то дешевая хитрость, которая действует мне на нервы. У него просто дар портить все, к чему ни прикоснется.
– Может, потому, что он неудачник, я и имею с ним дело.
– Не унижай себя. Вспомни хотя бы дело с «Гласбери Инвестмент Траст» – я должен тебя благодарить за то, что узнал о нем. Я ещё не схватил Терри за руку, но это очень в его стиле.
– Что ты собираешься делать?
– Не знаю. И это вторая причина, по которой тебе не следует у него бывать. Ты, как моя жена, просто не можешь принадлежать и тому, и другому лагерю. Это невозможно, это хуже, чем если бы между этими лагерями шла открытая война. Хотя она ещё не началась.
Я принялась переставлять тарелки, Марк продолжал:
– Не хочу ссоры, но каждый день отравлен сознанием того, что втайне от меня идет какая-то возня. Я рассказал Рексу о «Гластбери Траст», и у него возникла нелепая идея собрать как-нибудь вечером Холбруков и нас на ужин, чтобы посмотреть, не сделают ли они дружеского шага и не пойдут ли в открытую. Я сказал ему, что он сумасшедший, но он считает, очень жаль, если старая добрая семейная фирма развалится только потому, что он не пытался её сохранить.
– Когда он хочет это сделать?
– Не знаю. Думаю, через неделю. Но ты видишь, что происходит, и, надеюсь, теперь понимаешь, потому тебе не стоит ходить к Терри?
Когда мне что-то толком объясняют, я почти всегда понимаю, в чем дело. Но тут на меня накатило упрямство. Думаю, это было заметно, потому что Марк вдруг сказал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68