Удивительно, как это он ни разу не пришел Грише на ум за все эти годы! Не до того было, что ли... Впрочем, Гришино знакомство с Лещовым было недолгим. Судьба свела его с Евлампием в раннем детстве, в усадьбе, где Гришин отец работал по найму в помещичьем саду. Появлялся изредка в усадьбе и оборотистый прасол со своим не в меру резвым на всякие проделки наследником.
Теперь наследник этот - в щегольском френче, в галифе пузырями, в ярко начищенных сапогах - стоял рядом с Гришей, позевывал притворно, позванивал шпорами, повторял "такие-то дела", судя по всему, говорить им больше было не о чем.
Но вдруг Евлампий встрепенулся:
- А знаешь, кто в нашем вагоне едет? Дзиконский, полицмейстер. - И, помолчав, добавил: - И где только вино достает? Пьян в дым. Все на свете могу понять, одного никак не постигну: зачем с самого начала войны водку прикрыли? Солдатских бунтов боялись, что ли? Ты что молчишь? Или и его не помнишь, полицмейстера? Раз уж Стасю забыл...
- Ну, полицмейстера-то помню!
- Ух, и хлещет! Говорят, с горя. У него дочка в Петрограде застрелилась, вот он и пьет. Водку прикрыли, да уж полицмейстер-то для себя достанет. Будьте спокойны, у него пути для этого найдутся. Проговорив все это, ничуть не меняя тона, Евлампий зевнул: - Пойти поспать, что ли. У меня завтра дел, дел... не сочтешь! Похоже, оставят меня в Питере. У папаши рука там есть. Слыхал про моего папашу? Ба-альшие дела затевает - кожу взялся поставлять на армию, мерлушку... С графом Шадурским за руку здоровкается. Графу, конечно дело, тоже нажить хочется, а сноровки нет, вот ему и приходится с Лещовыми компанию водить.
Он помолчал, подождал, не скажет ли чего Григорий Шумов, но не дождался и ушел в купе.
О курсистке Дзиконской Гриша слыхал. Про ее самоубийство толковал весь город. Сперва рассказывали "роковая любовь"; потом узнали о смертельной болезни - скоротечной чахотке; наконец, будто бы пришло запоздалое письмо: "Отец - палач, не могу жить на свете".
Но как далеко все это было от Григория Шумова, от его новой судьбы, которая начнется завтра!
Не только о Дзиконских - он готов был уже забыть и о встрече с Евлампием Лещовым. Какое ему дело до этого земгусара! Скорей бы вернуться к своим думам о Питере, к неясным планам будущей университетской жизни... Самый университет вставал перед ним то светлым дворцом небывалой красоты, то строгим храмом науки с величественными колоннами... Знакомое волнение возвращалось к нему, он прошелся взад-вперед по ковровой дорожке...
Дверь на площадку рывком открылась, и на пороге возникла рослая фигура в накинутой на одно плечо голубой шинели. В ней без труда можно было узнать Дзиконского, бессменно - с 1905 года - служившего полицмейстером в городе, где Гриша когда-то учился и откуда сейчас уезжал навсегда.
Да, это был все тот же Дзиконский, немного, впрочем, изменившийся: лицо его казалось одутловатым, под глазами даже при скудном вагонном освещении видны были лиловые мешки, пышные усы обвисли... И только молодцеватость осанки осталась прежней.
Дзиконский шел зыбко. Поравнявшись с Григорием Шумовым, он остановился, неверным движением откинул полу шинели, вытащил из кармана синих кавалерийских рейтуз флягу, спросил Гришу:
- Нет возражений?
И, расправив усы, приложился к горлышку фляги.
Гриша смотрел на него с содроганием: дочь застрелилась, а он...
Кончив пить, Дзиконский погрозил Грише пальцем:
- Подумайте, до чего доводит вас, господа учащаяся молодежь, излишнее образование. Подумайте об этом зрело.
Затем с той же зыбкостью, покачиваясь на ходу, двинулся вдоль коридора.
Скоро дверь дальнего купе захлопнулась за ним со стуком, в коридоре теперь было пусто, все пассажиры, вероятно, уже легли, ничто не мешало Григорию Шумову; и все-таки прежнее настроение, полное радостных предчувствий, так и не вернулось. Он постоял, подождал. Нет, видно, по заказу это не делается.
Что ж, придется тогда последовать примеру Евлампия Лещова!
В душном купе Гришины соседи лежали одетые: по случаю войны постельное белье не выдавалось.
Он поднялся по лесенке на оставшуюся свободной верхнюю полку, улегся поуютней и тут только почувствовал, насколько устал за сегодняшний день; что-то необычайно хорошее - неясно, как бы в утреннем тумане, - начало возникать перед ним; надо было непременно разглядеть, что именно, припомнить, но ничего не припомнилось - сон властно овладел им.
Проснувшись, он поспешно, будто боялся опоздать - не пропустить бы чего, - отдернул висевшую у самого изголовья плотную занавеску; окошко было уже не черным, а серым. Еще рано.
- Д-да... Такие-то дела, - без особого удовольствия услышал он знакомый голос.
Евлампий лежал на соседней лавке и тоже не спал.
- Такие-то дела. Она мне порассказала о тебе, Стася-то. - Евлампий, приподнявшись на локте, подвинулся через проход к Шумову - от этого густо запахло душистой помадой - и продолжал вполголоса: - Кой-чего порассказала. Будто тебя выставили из реального училища. Правда, выставили?
- Правда.
- Я б на твоем месте не признался. Поди проверь теперь, выставили или нет. Дескать, сам по своей воле ушел: не хочу учиться, хочу жениться. Потом, будто в какой-то - демонстрации ты участвовал, по случаю Первого мая, что ли... Вот еще охота была! Ну, тут-то и вовсе признаваться не стоит: за такие дела, слышно, начальство по головке не гладит. Мне, конечно дело, можешь сказать, не таясь, по дружбе. Молчишь? Значит, опасаешься. Ишь, когда спохватился - опасаться. Снявши голову, по волосам не тужат. Ну ладно, скажу по правде - жалко мне тебя... Куда теперь подашься? Батька у тебя гол как сокол. Урочишки будешь давать? Учиться, видно, тебе уж не придется, да и поздно: вон какой мужичище вырос, хоть потолки подпирай.
- А я как раз и еду учиться.
- Куда же?
- В Питер. В университет.
- То есть как это... в университет?
При свете тусклого, ввинченного в потолок ночника Гриша увидел, что Лещов даже привстал, свесив ноги в приход между полками.
- Шутишь! Неужто в самом деле приняли?
- Приняли.
- Нет, ты смеешься! Тебя ж из училища-то выгнали.
- Выдержал экзамен на аттестат зрелости, вот и приняли.
- На аттестат... А я-то все гляжу: разговариваешь ты со мной безо всякой охоты, слова отмериваешь, будто сам по целковому за каждое платил... Теперь понятно. Загордился, значит. Нос воротишь от нашего брата. А наш брат и без аттестата не пропадет. Папашка мой не пропал, с графом Шадурским за руку здоровкается. И я не пропаду. Верно говорю или нет?
Гриша, не отвечая, повернулся к окну. Мгла как будто начала редеть. Какие-то тени мелькали за окном; это были, скорей всего, деревья.
- И по какой же части ты думаешь определиться? - снова заговорил Евлампий.
- На юридический факультет поступил.
- Адвокатом хочешь стать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89