Отец писал, что судьба свела его с солдатом Яном Редалем: тот лежал в госпитале тяжелораненый.
Гриша долго сидел над отцовским письмом.
Первый его друг, друг его детства, Ян Редаль! Вот кого он никогда не забудет...
Первая дружба, как и первая любовь, - не забывается.
37
Ян Редаль лежал и слушал. Издалека - через черную ночь - летела к нему песня.
Пели латышские девушки - о Янисе.
Бессмертный Янис полюбил простую земную девушку. И такой сильной, безоглядной была эта любовь, что он вот в такую, как сейчас, черную ночь бросил знаки своей власти: венчавший его дубовый венок и пылающий факел. И, свободный, счастливый, крикнул девушке:
"Иди за мной! Теперь ничто нас не разделит. Что же ты молчишь? Где ты, я не вижу тебя больше..."
Ян Редаль ощутил на горячем лбу отрадное дыхание ветра. Он вдруг понял: рядом открыто настежь окно и ночь, полная таинственных шорохов, запахов травы и цветов, росистая августовская ночь дышит ему в лицо.
Ясные голоса пели по-латышски:
"О Янис! Янис! Ты уронил свой огонь!"
"Огонь! Огонь!" - прошелестел жестяным шепотом капитан Селенс. Латышские стрелки бежали вперед со штыками наперевес, упрямые, сумрачные, обреченные, - вдали видны были черные гряды взрытого торфа да сломанные снарядом чахлые березы; их расщепленные стволы белели, как обнаженная кость. Ноги бессильно вязли, как в дурном сне, - на целые версты лежала кругом топкая, болотная земля.
Черная полоса торфа зловеще осветилась губительным желтым пламенем, что-то сильно толкнуло Яна в грудь. Но упал он не сразу. Пробежав еще несколько шагов, он вдруг ощутил ладонями холодную воду, успел подумать: "Я ранен", и потерял сознание.
...Как хорошо, что все это прошло! Он снова открыл глаза, осторожно ощупал грудь: ага, повязка. Ян пошевелил руками. И ноги тоже целы!
Он будет жить!
"Как я найду тебя, Янис? - пела ночь ясными девичьими голосами. - Ты бросил свой факел, а кругом темно..."
Неизмеримо далекой была песня, и все же он слышал каждое слово. Так легко летит звук только по речной глади или по росистой траве. А почему он решил, что теперь август? Его ранило в июньскую атаку...
В июне - "лиго" - день Яниса, его день, и девушки поют сегодня для него, Яна Редаля, свои чудесные песни.
"Янис, Янис! Чем ты будешь светить людям?"
Над головой уже не было непроглядной тьмы. В мягком, как серый шелк, сумраке показалась женщина, одетая в легкую ткань, стали видны ее босые ноги... Нет, она не шла, она летела ввысь, на плече у ней был кувшин, похожий на большой, круто выгнутый рог.
В шелковом предутреннем сумраке загорелся розовый отсвет, и Ян разглядел лицо женщины и резвящихся вокруг нее дородных младенцев - у них были широкие, как у мотыльков, крылья.
Он зажмурился: опять бред.
"Янис, я не пойду за тобой, ты потерял свой огонь, нас разделяет ночь и черные дороги; их не озарит теперь пылающий твой факел..."
- Где я? - громко спросил Ян Редаль.
- А, очнулся, - раздался вблизи шепот.
И он снова поднял тяжелые веки: над ним склонилась сестра милосердия - он узнал ее по белой косынке с крестом.
- Сестричка, пить! - прохрипел кто-то рядом.
- Сейчас, сейчас... не шуми.
Далекая песня смолкла.
Ян с трудом повернул голову: рядами стояли железные койки, накрытые солдатскими одеялами.
Значит, он в госпитале.
Откуда же там, наверху, эта женщина, окруженная крылатыми детьми?
- Потолком, земляк, интересуешься? - послышался рядом сипловатый голос. - Потолок расписан знатно, а кормят плохо. Нам с тобой довелось во дворец попасть. Граф Шадурский в Питер удрал, а его поместье под госпиталь взяли. Куда тебя ранило-то?
- В грудь.
- Латыш? Я по говору угадал, ты все бредил... Доктор нам попался хороший, а то бы ты давно помер.
- Тс-с!.. Тише! - приказала неслышно появившаяся сестра.
И сосед Яна умолк.
Да, наверху был всего-навсего потолок. Искусно нарисованная на нем женщина стояла босой ногой на розовом облаке и сеяла из крутого рога цветы и виноградные гроздья. По краям потолка лепился богатый карниз в виде гирлянд из крейц-розы. Ну что ж, таким потолкам и полагается быть в домах графов.
- Ах, хорошо ночью девки пели!.. - вздохнул сосед по койке. - Слов не пойму, а до сердца доходит.
Уже совсем рассвело. Рядом кашляли, стонали, переговаривались вполголоса.
Скоро пришел доктор в белом халате, веселый, краснолицый, в сопровождении сестры милосердия, которую он звал барынькой.
- Этого, барынька, на перевязку, - велел доктор, кивнув на Яна Редаля. - Ну, герой, выкарабкался ты, через месяц можешь плясать!
- А мне, видно, не до пляски, - сказал сосед Яна.
- Благодари бога, что руки остались целы. Ты ведь плотник?
- Мне только и осталось, что бога благодарить за его милости.
- Разговорчики! - с притворной строгостью сказал веселый доктор и пошел дальше в сопровождении сестры.
Сестра и в самом деле оказалась барынькой. В начале войны она прямо из Института для благородных девиц поступила в полевой госпиталь - тогда это было модным, а теперь брезгливо томилась, с содроганием глядя при перевязках на гноящиеся раны.
Солдаты ее не любили.
Другая сестра, та, что дежурила ночью, была иной: совсем простенькая девушка, некрасивая, с лицом, сильно попорченным оспой, - тяжелораненые искренне верили, что им лучше, когда она поила их из своих рук кипяченой водой.
Заходил еще - по мере надобности - в палату санитар. Этот маленький черноволосый человек оказался студентом. Он запомнился Яну Редалю: дней через пять он принес вчетверо сложенную бумажку и сказал шепотом:
- В вашей гимнастерке нашел, в подкладке. Осторожней...
Ян узнал листовку, которая осталась у него после поездки вместе с Витолом в Питер...
Прошло две недели. Редалю дали коротенькую палку и позволили выходить в сад.
Сад был большой, барский, с цветниками, с липовыми аллеями, с посаженными ровными рядами яблонями, на которых, впрочем, не осталось ни одного яблока.
- Черти, и шестого августа не дождались!.. - укоризненно сказал пожилой солдат.
Ян вспомнил: шестого августа у русских спас, в этот день начинают есть яблоки с медом, а до этого срока - грех.
- Будет тебе наш брат дожидаться! - засмеялся солдатик помоложе. - На это не рассчитывай, отец.
- Да они ж, дурья голова, кислые! У них вкус неинтересный - от них только зубы ноют.
- Это, брат, как кому: у тебя ноют, а у меня - ничуть.
По всему саду ходили выздоравливающие - в шинелях, накинутых прямо на белье из серой бязи; присаживались на корточки, покуривали...
У обрыва, на дне которого еле слышно бормотал ручей, рослый мужик тесал топором доски - ладил скамейку.
Он приветливо повернулся на шаги Яна. Лицо у него было широкое, заросшее бородой.
- Это я вам, ребята, на прощанье памятку оставлю. Уеду завтра, а вы будете сидеть по вечерам на моей скамейке да меня добром поминать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89