Нина смотрела на него спокойно. Что-то уж слишком спокойно! И сказала преувеличенно ровным, неживым голосом:
- Я тоже тороплюсь.
Она ушла прежде, чем Гриша сообразил, что же тут следовало ему сделать. Кинуться вслед? Прежде чем за Ниной закрылась дверь, он ясно увидел Марью Ивановну, стоявшую в "передней" с неопределенной, но довольно противной улыбкой на сморщенной физиономии.
- Не вовремя я пришла, Григорий Иванович, - прошептала Даша, взяв брошюру.
В дверях она задержалась, поглядела на несчастное лицо Шумова и совсем неожиданно улыбнулась:
- Она вернется...
Даже Даша смеется над ним!
Оставшись один, Гриша в отчаянии опустил голову на руки. Нина не вернется. Найти бы ее, объяснить все... Но он так и не узнал Нининого адреса, успокоившись на том, что живет она в Красном Селе. Нет, он просто неисправим! Над такими, как он, и надо смеяться.
Все время Нина приезжала с дачным поездом в Питер для встреч с ним, и ему казалось это совершенно естественным - не ехать же ему в Красное Село, где она жила вместе с тетками, с двоюродными сестрами, - ведь она была богата родней, и вся эта родня ютилась в одной комнате.
Ну, сколько теперь ни казнись, ни ругай себя, делу этим не поможешь. Он потерял Нину. Уж он-то хорошо знал ее характер - она теперь не вернется!
В другое время можно было бы, бросив все, отправиться искать ее, даже без надежды найти.
Но сейчас и это было невозможно.
Перед ним лежит записка Шелягина. Надо идти!
Тимофей Леонтьевич, должно быть, уже ждал его.
- Наконец-то! - сказал он. - Вчера не мог зайти? Ну ладно, ладно, чего там объяснять, время не упущено. Прежде всего: ты еще не в партии?
- Нет.
- Ну, значит, тебе и ехать к кавалергардам. Что, удивляешься?
Грише казалось, что он теперь не способен ни удивляться, ни радоваться. Надо только еще раз толком объяснить Шелягину, что он не оратор. Для выступлений на митингах он фигура неподходящая.
- Сейчас я тебе все объясню, - говорил между тем Шелягин. Кавалергарды в свой полковой комитет выбрали одних офицеров. И вот какая получается картина: на митинги в этот полк пускают всех - эсеров, меньшевиков, кадетов, беспартийных - ну кого угодно, кроме большевиков! Большевики ославлены там как исчадие ада. Как агенты Вильгельма. Ну, вся эта жульническая шарманка тебе хорошо известна. Конечно, возможен и такой выход: скажем, мог бы я пройти к кавалергардам, назвавшись беспартийным или меньшевиком... Нет, меньшевиком не мог бы! Ни в каком разе! А беспартийный - что ж... зазорного в этом нет. Но обмануть солдата - нет, это нам не с руки. Тут со лжи разговор начинать нельзя. Значит, и выходит, что ехать к кавалергардам надо тебе. Должен тебе сказать: на митинге у них будет от эсеров Колосов, - ох, и красно поет, шельма!
- А я как раз совсем на народе не умею говорить.
- Сумеешь.
- Не от меня это зависит, Тимофей Леонтьевич. Просто не выйдет у меня ничего...
- Выйдет!
Шелягин, неслышно ступая, походил по комнате, потом остановился лицом к лицу - перед Гришей:
- Что это ты какой-то потерянный сегодня? Неужели тебя так уж пугает поездка к кавалергардам? Или другое что тревожит?
- Другое.
Гриша сейчас совсем не думал о Нине Талановой. Но сердце тосковало, тосковало... и ничего с ним не мог поделать.
- Может, расскажешь? - с участием спросил Шелягин, вглядываясь в него. - Достоин я твоего доверия? Расскажи!
- Нет. Сейчас не расскажу.
- Ну хорошо. Тогда я расскажу о себе. Учил меня когда-то бесконечно дорогой для меня человек - не забыть мне его до последнего моего часа... "Тимоша, - говорил он, - ты про себя забудь. Забудь! Про дело помни. Тогда и слова у тебя найдутся. Корявые? Нескладные? Не беда. Мастеровому человеку корявая правда ближе, чем красивая лжа". Ах, как помогли мне правильные эти слова! Лет-то мне было тогда, пожалуй, столько же, сколько тебе сейчас. И приехал я в Питер совсем еще сырым деревенским парнем. Разве у меня столько было мыслей и слов, как у тебя, у студента? Голову прозакладываю - славно у тебя получится!
- Вашими бы устами... - уныло сказал Гриша.
- Моими бы устами, да. Моими устами, если хочешь знать, я однажды шевелил без звука минут двадцать - и где же? В железнодорожных мастерских, среди своего же брата, среди мастеровых: оказалось, там такое меньшевистско-эсеровское гнездо... Не дают мне говорить - и баста! Орут, свистят. Я, конечно дело, не ухожу, продолжаю говорить. А в помещении меня не слышно - ни одного моего слова! Что тут будешь делать? Ну наконец улучил я минутку - прорвался: "Да погодите вы, умники! Отдохните маленько! Очухайтесь! Я вам про вино хочу рассказать... В Италии есть такое вино, черное - "вино-негро" по-ихнему называется..." Ну, это ж всякому любопытно: какое это такое черное вино? Поутихли. Ну, короче тебе сказать: начал я с этого пустячка, еще кой-что рассказал про Италию, все, что сам знал, а знал я немного... А потом незаметно, понемножку перешел к тому, как Ленин приезжал на Капри к Горькому. Сперва про Горького, потом про Ленина. И что ж ты думаешь? Выслушали меня до конца. Сказал я все, что нужно было в тот день сказать! Понял?
- Понял. И думаю, что выручило вас совсем не "вино-негро", а то, что выступали вы среди рабочих. И были для них - своим.
- А ты не свой? Погоди-ка, погоди. Не перебивай. Человек, который учил меня в свое время уму-разуму, Иван Васильевич Бабушкин, рассказывал мне. Довелось как-то Ленину встретиться с рабочими-обувщиками, - дело это давнее, тебя, должно быть, тогда и на свете-то еще не было. Обувщики жалуются Владимиру Ильичу: за все их штрафуют на фабрике, за всякую мелочь. Не так повернулся - штраф... Каблук косо на башмак поставил штраф. Другой бы ученый человек, по образованности своей снисходительный к рабочим, как себя при этом показал бы? Обязательно поддакнул бы: "Ах, какие действительно жестокости". А Владимир Ильич - нет, засмеялся: "Ну, если каблук косо поставил, тогда, пожалуй, штраф-то и за дело". И тут всем ясно стало: да он же сам рабочий человек! Ему, как бы сказать, снисхождение оказывать пролетариату не приходится.
Великого ума человек - он на рабочего не сверху вниз смотрел, он рядом с ним стоял. И был для рабочего всегда своим.
- Тимофей Леонтьевич! - взволнованно сказал Шумов. - Я сделаю все, что от меня потребуется! Тем более, у меня сейчас такие обстоятельства, что я про личную свою жизнь готов позабыть навсегда.
Шелягин посмотрел на него пристально:
- А вот это уж лишнее. Это к чему же от личной жизни отказываться? Я вот про себя скажу: моя жизнь стала куда богаче с тех пор, как я узнал про великое дело, которому и служу в меру своих сил.
- Ну, я не так, может, выразился... Я же вам сколько раз говорил, что не гожусь в ораторы. И если провалюсь на митинге, - это ж будет не мой только провал... я не о себе. Я хочу, чтобы вы поняли это.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89