Камень доблестно упорствовал – стоял неколебимо, не шатнувшись… Сила тракторных моторов была против него слаба.
– А почему это деревенька Афониными Хатками зовется? В честь какого это Афони? – спросил у Алтухова Костя, изучающе оглядывая местность и, со своею способностью превращать воображаемое почти в полную реальность, представляя себе, как неслышно текущей над землею майской ночью на том самом месте, где находились сейчас они с Алтуховым, в тишине и безмолвии, под бледным светом горящих в небесной вышине созвездий, на краю обочины стоял, чернея своей громоздкою массой, тяжело нагруженный, воняющий бензинной гарью грузовик, и как в этой же легкой, зыбкой тишине, под этими же спокойно горящими звездами, через вот эти пластающиеся вдаль поля, то напрямик, по пахоте, то выбиваясь на узкие случайные тропки, спотыкаясь о комья земли, проваливаясь ногами в борозды, щуря глаза в окружающую темь, торопливо шагал настороженный, озирающийся человек, дыша по-звериному коротко и часто, в липком поту от быстроты своего хода, от того жара, который изнутри опалял его тело, горячил его мозг…
– Да она вроде и не деревенька, а так – хутор… Верней сказать, не поймешь что, – ответил Алтухов с той щепетильной точностью, с какою он старался отвечать на все Костины вопросы. – Сказывают, когдай-то прежде там пасечник жил, дед Афоня, две хатки его стояли. А потом другие подселились к нему. От его хатенок и следу не осталось, а всё – Афонины да Афонины.
– Сколько ж до хутора отсюда?
– Ну, сколько… Во-он, дерева? видать, над бугром макушки торчат – это хутор и есть. Если доро?гой, так до свертка с версту, да там версты три, ну, стало быть, версты четыре всего наберется. Дорога-то во-он как обкружает, через тот вон яр, сбочь подсолнухов… А ежели напрямки, так и трех верст не будет…
– Значит, за час дойти можно?
– Час! Это куда – час. Хорошо идти – так и в полчаса там будешь.
– Ну, теперь ты мне повтори все с самого начала, по порядку, а я запишу, – сказал Костя, вынимая карандаш и уже сильно потрепанную от таскания в карманах, с измочаленными углами записную книжку в черной клеенчатой обложке.
Сойдя с дороги, он сел на сухонький бугорок, пристроил книжку на колено. Алтухов поместился рядом. Он был в комбинезоне, в измазанных зеленью сапогах – Костя увел его прямо с работы, со двора животноводческой фермы, где Алтухов был занят закладкой силоса в траншею. Он приходился внуком восьмидесятипятилетнему деду Алтухову, и малый был сравнительно еще молодой, лет тридцати, довольно развитый и понятливый.
У Кости с ним был уже не первый разговор. Когда же они встретились впервые, Алтухов заметно взволновался и поначалу стал сам прощупывать Костю – зачем да для чего задает он свои вопросы, что может милиция числить за ним, Алтуховым, который сроду ничего себе такого не позволял и ни в чем не замаран. Довольно скоро он понял, что дело касается не его, и успокоился насчет себя, но додуматься, чего же оно касается, чего доискивается Костя, он так-таки и не смог, хотя додуматься до этого было совсем не так уж трудно. Понять это ему мешал прочно внедрившийся в сознание факт, что изваловский убийца найден и посажен, и, стало быть, тут все кончено и все исчерпано. Это было только на руку Косте; внутренне, про себя, он даже был рад, что Алтухов строит свои догадки совсем в неверном направлении, что ему кажется, будто Костя расследует какое-то давнее хищение. Больше всего, приступая к своим допросам, Костя опасался, что Алтухов из преувеличенной осторожности и боязни как бы ненароком куда себя не впутать, станет замалчивать все подряд, даже то, что хорошо помнит и знает, тем более, что для такого поведения есть убедительное оправдание – времени минуло много, разве упомнишь? Все перезабыл… Но получилось наоборот: оттого, что за собой он не чувствовал никаких провинностей и про других не знал ничего плохого, такого, что следовало бы от милиции скрывать, Алтухов отвечал Косте на всё обстоятельно, правдиво и без путаницы.
– С чего ж начинать-то? Как мы с Садового на Поронь поехали или уж как с Порони?
– Как с Порони.
– Ну, стал быть, я уж про это говорил, погрузили суперфосфат… – начал Алтухов, сорвав травинку и теребя ее, закручивая пальцами в колечко. – Мешков, должно, сорок, не то пятьдесят… Если надо, по накладным можно проверить. Потом дядя Петя в контору ушел – за груз расписываться. Я при машине остался. Бабы тут подошли, спрашивают: возьмете до Садового? Бабы лохмотовские, не наши. Я говорю – как водитель, дядя Петя, он хозяин. Стали они его ждать. А он чтой-то долго в конторе был. Потом пришел. Бабы эти – к нему. Он завсегда людей берет, а тут глянул так, отмахнулся – не, говорит, никого брать не буду, машина сильно груженная, милиция за пассажиров придирается. Ну, мы и поехали…
– Во сколько это было? – спросил Костя, быстро чиркая по страничке.
– Во сколько? – задумался Алтухов. – Да уж солнце закатывалось, совсем низко висело… Часов, должно, в восемь. Ну, значит, проехали переезд, на садовскую дорогу повернули… Тут дядя Петя машину остановил, вылез. Я – наверху, на мешках. «Продрог, говорит, на ветру-то?» – «Да не, говорю, погода теплая…» Тут дядя Петя пол-литру из кабины достал: – «Давай, говорит, деранём, сколько этих мешков мы с тобой нынче переворочали… Законное дело, надо, говорит, себя подкрепить…»
Речь Алтухова делалась какою-то все более сконфуженной и, наконец, он в неуверенности приостановился.
– Может, про это не надо записывать? – почти просительно взглянул он на Костю.
– Нет, нет, выкладывай все, как было…
– Ну, вот, значит, с таким вот он ко мне разговором… – повел Алтухов свои воспоминания дальше. В нем, чувствовалось, лишь одна часть сознания была занята рассказом, другою же он при этом по-прежнему все силился понять, что же все-таки понадобилось Косте в этой давней истории – как пять месяцев назад, весенней ночью с восьмого на девятое мая, везли они с дядей Петей в Садовое сорок бумажных мешков суперфосфата. – Я говорю: выпить, конечно, можно, отчего не выпить, но, говорю, дядь Петь, если мне в компанию вступить, так я тебе только когда-нибудь потом возверну, сейчас при мне денег нету. Он говорит: «Какой разговор, я тебя угощаю». Ну, раз, говорю, так… Он меня и раньше угощал, характер у него такой, не жмотный… Стакан он достал, налил всрезь, подал мне. Выпил я. Он себе налил – с половину всего ай чуток больше. Выпил. Потом обратно налил, остатки из бутылки. Мне дает. Я говорю: дядь Петь, ты себе обижаешь. Да и не жрал я с утра… «Ничего, говорит, пей. Это я, говорит, норму должо?н соблюдать, мне машину вести, а тебе что? Лежишь на мешках – и лежи!» Ну, выпил я. Луковичка у дядь Пети нашлась. Зажевали мы луковичкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163
– А почему это деревенька Афониными Хатками зовется? В честь какого это Афони? – спросил у Алтухова Костя, изучающе оглядывая местность и, со своею способностью превращать воображаемое почти в полную реальность, представляя себе, как неслышно текущей над землею майской ночью на том самом месте, где находились сейчас они с Алтуховым, в тишине и безмолвии, под бледным светом горящих в небесной вышине созвездий, на краю обочины стоял, чернея своей громоздкою массой, тяжело нагруженный, воняющий бензинной гарью грузовик, и как в этой же легкой, зыбкой тишине, под этими же спокойно горящими звездами, через вот эти пластающиеся вдаль поля, то напрямик, по пахоте, то выбиваясь на узкие случайные тропки, спотыкаясь о комья земли, проваливаясь ногами в борозды, щуря глаза в окружающую темь, торопливо шагал настороженный, озирающийся человек, дыша по-звериному коротко и часто, в липком поту от быстроты своего хода, от того жара, который изнутри опалял его тело, горячил его мозг…
– Да она вроде и не деревенька, а так – хутор… Верней сказать, не поймешь что, – ответил Алтухов с той щепетильной точностью, с какою он старался отвечать на все Костины вопросы. – Сказывают, когдай-то прежде там пасечник жил, дед Афоня, две хатки его стояли. А потом другие подселились к нему. От его хатенок и следу не осталось, а всё – Афонины да Афонины.
– Сколько ж до хутора отсюда?
– Ну, сколько… Во-он, дерева? видать, над бугром макушки торчат – это хутор и есть. Если доро?гой, так до свертка с версту, да там версты три, ну, стало быть, версты четыре всего наберется. Дорога-то во-он как обкружает, через тот вон яр, сбочь подсолнухов… А ежели напрямки, так и трех верст не будет…
– Значит, за час дойти можно?
– Час! Это куда – час. Хорошо идти – так и в полчаса там будешь.
– Ну, теперь ты мне повтори все с самого начала, по порядку, а я запишу, – сказал Костя, вынимая карандаш и уже сильно потрепанную от таскания в карманах, с измочаленными углами записную книжку в черной клеенчатой обложке.
Сойдя с дороги, он сел на сухонький бугорок, пристроил книжку на колено. Алтухов поместился рядом. Он был в комбинезоне, в измазанных зеленью сапогах – Костя увел его прямо с работы, со двора животноводческой фермы, где Алтухов был занят закладкой силоса в траншею. Он приходился внуком восьмидесятипятилетнему деду Алтухову, и малый был сравнительно еще молодой, лет тридцати, довольно развитый и понятливый.
У Кости с ним был уже не первый разговор. Когда же они встретились впервые, Алтухов заметно взволновался и поначалу стал сам прощупывать Костю – зачем да для чего задает он свои вопросы, что может милиция числить за ним, Алтуховым, который сроду ничего себе такого не позволял и ни в чем не замаран. Довольно скоро он понял, что дело касается не его, и успокоился насчет себя, но додуматься, чего же оно касается, чего доискивается Костя, он так-таки и не смог, хотя додуматься до этого было совсем не так уж трудно. Понять это ему мешал прочно внедрившийся в сознание факт, что изваловский убийца найден и посажен, и, стало быть, тут все кончено и все исчерпано. Это было только на руку Косте; внутренне, про себя, он даже был рад, что Алтухов строит свои догадки совсем в неверном направлении, что ему кажется, будто Костя расследует какое-то давнее хищение. Больше всего, приступая к своим допросам, Костя опасался, что Алтухов из преувеличенной осторожности и боязни как бы ненароком куда себя не впутать, станет замалчивать все подряд, даже то, что хорошо помнит и знает, тем более, что для такого поведения есть убедительное оправдание – времени минуло много, разве упомнишь? Все перезабыл… Но получилось наоборот: оттого, что за собой он не чувствовал никаких провинностей и про других не знал ничего плохого, такого, что следовало бы от милиции скрывать, Алтухов отвечал Косте на всё обстоятельно, правдиво и без путаницы.
– С чего ж начинать-то? Как мы с Садового на Поронь поехали или уж как с Порони?
– Как с Порони.
– Ну, стал быть, я уж про это говорил, погрузили суперфосфат… – начал Алтухов, сорвав травинку и теребя ее, закручивая пальцами в колечко. – Мешков, должно, сорок, не то пятьдесят… Если надо, по накладным можно проверить. Потом дядя Петя в контору ушел – за груз расписываться. Я при машине остался. Бабы тут подошли, спрашивают: возьмете до Садового? Бабы лохмотовские, не наши. Я говорю – как водитель, дядя Петя, он хозяин. Стали они его ждать. А он чтой-то долго в конторе был. Потом пришел. Бабы эти – к нему. Он завсегда людей берет, а тут глянул так, отмахнулся – не, говорит, никого брать не буду, машина сильно груженная, милиция за пассажиров придирается. Ну, мы и поехали…
– Во сколько это было? – спросил Костя, быстро чиркая по страничке.
– Во сколько? – задумался Алтухов. – Да уж солнце закатывалось, совсем низко висело… Часов, должно, в восемь. Ну, значит, проехали переезд, на садовскую дорогу повернули… Тут дядя Петя машину остановил, вылез. Я – наверху, на мешках. «Продрог, говорит, на ветру-то?» – «Да не, говорю, погода теплая…» Тут дядя Петя пол-литру из кабины достал: – «Давай, говорит, деранём, сколько этих мешков мы с тобой нынче переворочали… Законное дело, надо, говорит, себя подкрепить…»
Речь Алтухова делалась какою-то все более сконфуженной и, наконец, он в неуверенности приостановился.
– Может, про это не надо записывать? – почти просительно взглянул он на Костю.
– Нет, нет, выкладывай все, как было…
– Ну, вот, значит, с таким вот он ко мне разговором… – повел Алтухов свои воспоминания дальше. В нем, чувствовалось, лишь одна часть сознания была занята рассказом, другою же он при этом по-прежнему все силился понять, что же все-таки понадобилось Косте в этой давней истории – как пять месяцев назад, весенней ночью с восьмого на девятое мая, везли они с дядей Петей в Садовое сорок бумажных мешков суперфосфата. – Я говорю: выпить, конечно, можно, отчего не выпить, но, говорю, дядь Петь, если мне в компанию вступить, так я тебе только когда-нибудь потом возверну, сейчас при мне денег нету. Он говорит: «Какой разговор, я тебя угощаю». Ну, раз, говорю, так… Он меня и раньше угощал, характер у него такой, не жмотный… Стакан он достал, налил всрезь, подал мне. Выпил я. Он себе налил – с половину всего ай чуток больше. Выпил. Потом обратно налил, остатки из бутылки. Мне дает. Я говорю: дядь Петь, ты себе обижаешь. Да и не жрал я с утра… «Ничего, говорит, пей. Это я, говорит, норму должо?н соблюдать, мне машину вести, а тебе что? Лежишь на мешках – и лежи!» Ну, выпил я. Луковичка у дядь Пети нашлась. Зажевали мы луковичкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163