Идти по селу в открытую, улицами, несмотря на глухой ночной час, он все же не рискнул и пробирался тайком, затаиваясь, пережидая, если чуял какую-либо помеху. Это заняло порядочно времени. Притомленный предыдущей дорогой, своими переживаниями, он и в поле шел уже не так шибко и поспел к Афониным Хаткам, когда уже развиднелось, показалось солнце. Икс поглядел на себя, чтобы проверить, не замарался ли он в кровь, и, надо думать, похолодел: на брюках его было несколько пятен. К счастью, вблизи хутора, в яру – небольшой пруд; Икс спустился к нему и смыл пятна водой. При этом брюки порядочно намокли. Он их попытался просушить, но время было уже такое, что вот-вот из хутора или из села мог кто-нибудь пойти мимо и увидеть. Поэтому недосохшие брюки Икс вынужден был надеть на себя, и таким он появился уже чуть ли не в восемь часов утра перед Павлом Романовым. Тот обратил внимание на вид Икса, поинтересовался, что случилось; Икс ответил, что хотел умыться в пруду, да оступился с берега, и быстро перевел разговор на монтировки. Романов не придал тогда значения тому, что Икс сумел так измокнуть в мелком пруду. Однако эта подробность все-таки сохранилась в его памяти и он смог сообщить ее в своих показаниях по поводу появления Икса в Афониных Хатках утром девятого мая сего года…
У Кости уже было сухо во рту от его длинной речи. Все в нем находилось на каком-то необычайном, вдохновенном подъеме: мозг, интуиция работали изостренно, фразы его строились как бы сами собою, моментами приобретая совсем письменную округлость и протокольный стиль – прямо бери их и клади без всяких поправок на страницы обвинительного заключения… Он высосал из сигареты последнюю затяжку, пустил в сторону дымок, искоса наблюдая за Клушиным: ну, проняло его, наконец? Но тот был все такой же, только шрам алел густо. «Вот это выдержка! – подивился Костя. – Скала, а не человек!»
– Милиция поначалу сработала точно так, как Икс и рассчитывал. И он был очень рад и доволен, когда забрали Авдохина, когда стали трясти Тоську. Но потом следователи все же разобрались, увидели, что виноват не Авдохин и не Тоська, и тогда Икс не на шутку забеспокоился. Был он человеком не без смекалки, и смекалка эта совершенно верно ему подсказала, что раз продолжают копать – ох, не исключено, отнюдь не исключено, что рано или поздно, а до истины докопаются. Стало ему тоскливо и не по себе, сделалась ему жизнь не в радость, а превратилась в одно лишь тягостное ожидание. И чтоб как-то его переносить, не сломиться под этим гнетом, не наложить самому на себя руки, не явиться с повинной, – надежда-то ведь до последнего теплится: а вдруг еще да и пронесет! – стал Икс заливать эту свою тоску водочкой. Пошли у него через это дома нелады, на работе разные неприятности… Полный, словом, мрак со всех сторон. И только день и ночь – одна заветная мыслишка крутится: может, найдут у Авдохина в колодце топор! Тогда опять все на Авдохина повернется… А милиция, шут ее дери, такая недогадливая, нерасторопная – никак почему-то в колодец не лезет и не лезет! Стал тогда Икс сам милиции помогать. Подсказывать, советовать: поищите-ка, мол, у Авдохина еще раз! Поройтесь-ка у него в огороде! Колодец обшарьте! Молчать бы ему, Иксу, ан нет, страх – он такой: надо не надо, за язык тянет… Но тут Иксу вскорости полегчало: Голубятников объявился. Мало что полегчало – просто совсем он душой воскрес, молился даже, наверное: слава те, господи! Голубятников-то каков! Нарочно лучше не придумаешь. Ну, истинно, бог послал! Ведь как оно ловко-то складывается, как оно на правду-то похоже, что это он убил! И милиция уже измучилась, ей уже не до тонкостей, обрадуется хоть так все это дело записать, лишь бы наконец черту подвести… Вот ведь как он, Икс, про себя-то обдумывал, когда Голубятникова с болота приволокли… Да только недолгим и это торжество получилось, опять ему, Иксу, невезенье – не такая уж милиция близорукая… Разглядели, разобрались, и вышло – нет, не Голубятников. Не Голубятников!
Стрелки часов стояли ровно на десяти.
Клушин разлепил спекшиеся губы. Щека его конвульсивно дернулась. Не только шрам – уже все его лицо было сизым от прилива венозной крови.
– Так к-кто же… у-убил? – хрипло, точно в горло ему вступило что-то постороннее, сильно заикаясь, спросил он, как-то ненормально и даже страшно кося глазами.
Поразительно, но в нем как будто бы еще была, сохранялась какая-то надежда.
Ужасно знакомо прозвучал для Кости его вопрос и показался он ему как бы поданным в эту минуту по знаку какого-то невидимого режиссера, вдруг захотевшего повторить, воспроизвести здесь, в пустой, неряшливой клушинской халупе, так хорошо известную, столетней давности сцену.
В памяти его во всей живости всплыло – кто и когда произнес эти слова, почти вот так же – задыхаясь, хриплым голосом. И, слегка улыбнувшись этому непроизвольному совпадению, наклоняясь к Клушину, чтобы лучше видеть его глаза, соединить свой и его взгляды, он совсем спокойно и отчетливо, как бы слегка удивляясь все еще сохраняющемуся у собеседника непониманию – как полагалось это для захотевшей повториться сцены, – ответил почти теми же словами, какими некогда в том, столетней давности разговоре, было отвечено на прозвучавший вопрос:
– Как – кто? Вы и убили-с… гражданин Петров, – тихо прибавил он после некоторой паузы.
Глава пятьдесят восьмая
Целую минуту после его слов они просидели совсем неподвижно, друг против друга, как два изваяния, впрямую сцепив немигающие взгляды, в которых было чисто электрическое напряжение.
Вдруг Клушин шумно рванулся к печи.
Костя предвидел это и даже ждал, но Клушин рванулся так стремительно, что он не успел ничего предпринять. У него только хватило времени отпрянуть в сторону: пронзив то пространство, которое сотую долю секунды назад занимало его тело, пролетел чугунный утюг и с силою пушечного снаряда ударил в стену дома. Посыпалась штукатурка.
Костя вскочил на ноги. Но Клушин в то же мгновение опрокинул на него стол. Под взмах его руки попала висевшая над столом лампочка, отлетела к стене, разбилась, и Костя перестал что-либо видеть. Сшибленный с ног и уже падая, он попытался отпихнуть от себя стол, но из тьмы навалилась тяжкая живая масса – в запахе пота, бензина, лука. Костя дернулся, выворачиваясь из-под Клушина, и ударился головой о лавку. В глазах поплыли радужные кольца, на миг он бессильно обмяк. Клушин хрипел от ярости. Изловчившись, приемом самбо Костя отбросил его. Кого-нибудь другого такой удар наверняка бы парализовал. Но Клушин в своей ярости был нечувствителен к боли, к удару. Он тут же вновь обрушился на Костю и, сцепившись, они покатились впотьмах по полу, с грохотом разбрасывая табуретки, повалив лавку, ударяясь о перевернутый стол.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163
У Кости уже было сухо во рту от его длинной речи. Все в нем находилось на каком-то необычайном, вдохновенном подъеме: мозг, интуиция работали изостренно, фразы его строились как бы сами собою, моментами приобретая совсем письменную округлость и протокольный стиль – прямо бери их и клади без всяких поправок на страницы обвинительного заключения… Он высосал из сигареты последнюю затяжку, пустил в сторону дымок, искоса наблюдая за Клушиным: ну, проняло его, наконец? Но тот был все такой же, только шрам алел густо. «Вот это выдержка! – подивился Костя. – Скала, а не человек!»
– Милиция поначалу сработала точно так, как Икс и рассчитывал. И он был очень рад и доволен, когда забрали Авдохина, когда стали трясти Тоську. Но потом следователи все же разобрались, увидели, что виноват не Авдохин и не Тоська, и тогда Икс не на шутку забеспокоился. Был он человеком не без смекалки, и смекалка эта совершенно верно ему подсказала, что раз продолжают копать – ох, не исключено, отнюдь не исключено, что рано или поздно, а до истины докопаются. Стало ему тоскливо и не по себе, сделалась ему жизнь не в радость, а превратилась в одно лишь тягостное ожидание. И чтоб как-то его переносить, не сломиться под этим гнетом, не наложить самому на себя руки, не явиться с повинной, – надежда-то ведь до последнего теплится: а вдруг еще да и пронесет! – стал Икс заливать эту свою тоску водочкой. Пошли у него через это дома нелады, на работе разные неприятности… Полный, словом, мрак со всех сторон. И только день и ночь – одна заветная мыслишка крутится: может, найдут у Авдохина в колодце топор! Тогда опять все на Авдохина повернется… А милиция, шут ее дери, такая недогадливая, нерасторопная – никак почему-то в колодец не лезет и не лезет! Стал тогда Икс сам милиции помогать. Подсказывать, советовать: поищите-ка, мол, у Авдохина еще раз! Поройтесь-ка у него в огороде! Колодец обшарьте! Молчать бы ему, Иксу, ан нет, страх – он такой: надо не надо, за язык тянет… Но тут Иксу вскорости полегчало: Голубятников объявился. Мало что полегчало – просто совсем он душой воскрес, молился даже, наверное: слава те, господи! Голубятников-то каков! Нарочно лучше не придумаешь. Ну, истинно, бог послал! Ведь как оно ловко-то складывается, как оно на правду-то похоже, что это он убил! И милиция уже измучилась, ей уже не до тонкостей, обрадуется хоть так все это дело записать, лишь бы наконец черту подвести… Вот ведь как он, Икс, про себя-то обдумывал, когда Голубятникова с болота приволокли… Да только недолгим и это торжество получилось, опять ему, Иксу, невезенье – не такая уж милиция близорукая… Разглядели, разобрались, и вышло – нет, не Голубятников. Не Голубятников!
Стрелки часов стояли ровно на десяти.
Клушин разлепил спекшиеся губы. Щека его конвульсивно дернулась. Не только шрам – уже все его лицо было сизым от прилива венозной крови.
– Так к-кто же… у-убил? – хрипло, точно в горло ему вступило что-то постороннее, сильно заикаясь, спросил он, как-то ненормально и даже страшно кося глазами.
Поразительно, но в нем как будто бы еще была, сохранялась какая-то надежда.
Ужасно знакомо прозвучал для Кости его вопрос и показался он ему как бы поданным в эту минуту по знаку какого-то невидимого режиссера, вдруг захотевшего повторить, воспроизвести здесь, в пустой, неряшливой клушинской халупе, так хорошо известную, столетней давности сцену.
В памяти его во всей живости всплыло – кто и когда произнес эти слова, почти вот так же – задыхаясь, хриплым голосом. И, слегка улыбнувшись этому непроизвольному совпадению, наклоняясь к Клушину, чтобы лучше видеть его глаза, соединить свой и его взгляды, он совсем спокойно и отчетливо, как бы слегка удивляясь все еще сохраняющемуся у собеседника непониманию – как полагалось это для захотевшей повториться сцены, – ответил почти теми же словами, какими некогда в том, столетней давности разговоре, было отвечено на прозвучавший вопрос:
– Как – кто? Вы и убили-с… гражданин Петров, – тихо прибавил он после некоторой паузы.
Глава пятьдесят восьмая
Целую минуту после его слов они просидели совсем неподвижно, друг против друга, как два изваяния, впрямую сцепив немигающие взгляды, в которых было чисто электрическое напряжение.
Вдруг Клушин шумно рванулся к печи.
Костя предвидел это и даже ждал, но Клушин рванулся так стремительно, что он не успел ничего предпринять. У него только хватило времени отпрянуть в сторону: пронзив то пространство, которое сотую долю секунды назад занимало его тело, пролетел чугунный утюг и с силою пушечного снаряда ударил в стену дома. Посыпалась штукатурка.
Костя вскочил на ноги. Но Клушин в то же мгновение опрокинул на него стол. Под взмах его руки попала висевшая над столом лампочка, отлетела к стене, разбилась, и Костя перестал что-либо видеть. Сшибленный с ног и уже падая, он попытался отпихнуть от себя стол, но из тьмы навалилась тяжкая живая масса – в запахе пота, бензина, лука. Костя дернулся, выворачиваясь из-под Клушина, и ударился головой о лавку. В глазах поплыли радужные кольца, на миг он бессильно обмяк. Клушин хрипел от ярости. Изловчившись, приемом самбо Костя отбросил его. Кого-нибудь другого такой удар наверняка бы парализовал. Но Клушин в своей ярости был нечувствителен к боли, к удару. Он тут же вновь обрушился на Костю и, сцепившись, они покатились впотьмах по полу, с грохотом разбрасывая табуретки, повалив лавку, ударяясь о перевернутый стол.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163