Муратов занимался делом лишь в порядке шефства, контроля, помощи, а ответственность за следствие нес Щетинин, и эта ответственность лежала персонально на нем, и лежала не просто, а тяжким грузом…
В паху у Щетинина глухо, исподволь ныла тупая боль. Проснулся старый его недуг – грыжа, из-за которой, собственно, он и попал в работники уголовного розыска двадцать с лишним лет назад. Медкомиссия военкомата не сочла возможным направить его на фронт в действующую часть, оставила в тылу. «Будете выполнять работу, которая тоже важна и необходима для страны», – сказали Щетинину. Когда война кончилась, он сделал было попытку вернуться в город, к прежней своей профессии – настройщика музыкальных инструментов. Но от старого своего дела он уже поотвык, потерял к нему интерес, а в новое втянулся, обмялся в нем, и шло оно у него неплохо – начальство хвалило, ставило в пример… Жилось в послевоенные годы нелегко, особенно в городе, пострадавшем от военных действий, в районе же с продуктами было легче; к тому же Щетинин успел обжиться, благоустроиться: купил старый дом, отремонтировал его, развел сад, пчел…
Дело в разбухшей рыжей папке, что перелистывал Муратов, поначалу казалось простым и легким. И следователь областной прокуратуры, и оперативные работники, прибывшие из области на подмогу районному угро в связи с происшествием в Садовом, были уверены, что не пройдет и трех-четырех дней, как все будет распутано и кончено. И не такие дела удавалось распутывать и приводить в кратчайшие сроки к полной ясности. Однако прошло и три, и четыре дня, а там и полмесяца, месяц, а происшествие не только не обретало ясности, но, наоборот, по мере того как оказывались несостоятельными первоначальные догадки, становилось все более непонятным, загадочным и темным. Как водится в подобных случаях, рвение в участниках расследования постепенно стало угасать. В начале второго месяца, так ни до чего и не докопавшись, уехали назад оперативники из области, заявив, что раз за дело ответственна прежде всего районная милиция, пусть она его и завершает. Оставшаяся группа растаяла еще быстрее, другие, новые происшествия отвлекали людей, и в конце концов дело, с которым не мог сладить целый отряд опытного, умелого народа, лишь формально осталось за областной прокуратурой, а в действительности повисло на одном Максиме Петровиче Щетинине да на его помощнике, прикрепленном к нему студенте-практиканте юридического факультета Косте Поперечном…
Ох, как был недоволен Максим Петрович тем, что садовское дело закрепили за ним! Известно, что получается с такими безнадежными делами! Они так и остаются нераскрытыми, но следователя бесконечно теребят, поминают на всех совещаниях – и в районе, и в области, страдает служебная репутация… Нераскрытое дело! Да еще какое! А что он может? Он, Максим Петрович Щетинин, не волшебник, не ясновидящий, самый обыкновенный нормальный человек. Некрепкого здоровья, в том возрасте, когда уже в тягость ночевки вне дома, тряская езда в грузовиках, на подводах, на мотоцикле… Скорей бы уж в отставку, на пенсию… Возился бы с пчелами, садом, удил бы рыбу, а вечером пил бы с женою чай – со своим медом, со своим вареньем…
Муратов держал в руках паспортную книжку, приложенную к делу в особом конвертике. Щетинин знал – сейчас Муратов вздохнет и скажет: «Жаль, нестарый еще был мужик!»
Муратов вздохнул и сказал:
– Во, как бывает! Жаль… И лет ему еще совсем немного было… Бедолага! Приехал в гости, а угодил под топор.. Артамонов Серафим Ильич, – прочитал он, как читал до этого не один раз, разглядывая паспорт. – Год рождения тысяча девятьсот одиннадцатый… Так родственники и не отыскались?
– Нет, – покачал Щетинин головой, – совершенно одинокий человек. Жена умерла пять лет назад, детей не было, последние полгода жил в Ялте, снимал комнату в частном доме…
– Знаю, знаю… вот прописка. Вот что, – сказал Муратов деловито, откладывая паспорт, уже больше его не интересовавший. – Я и раньше тебе говорил – надо в Садовом, через жителей. Уверен, голову на плаху кладу, – местные знают больше, чем официально показывают… Это ведь не город, где за угол свернул и – всё, затерялся, ищи-свищи!.. Не может этого быть, чтобы ни один глаз не видел, ни одно ухо не слыхало, ни один нос не почуял. Просто боятся говорить, отместки боятся. Та бабка – как ее? Ганя, что ли? – что напротив Изваловых живет, наверняка кое-что знает. Помнишь, как она затряслась, побелела аж вся, когда ей допрос устроили? Помнишь, как она крестилась, слова вымолвить не могла и все путала, путала? Показала, что в девять уже спать легла, а часов у ней нету, откуда она могла время знать? То не слыхала ничего среди ночи, а то будто все же слышала, как у Изваловых собака брехала…
– Понятно, отчего перепугалась, – ответил Щетинин вяло, снова притягивая к себе «Огонек» и тут же отодвигая его еще дальше, чем он лежал. – А другие на допросах не пугались? Не путали? Кому приятно… Деревня в общем тихая, никаких особо громких происшествий – и вдруг такое событие! Милиция, всякое начальство понаехало, – шутка? Бабка неграмотная, отродясь под следствием не была, а тут – на? тебе: и слова ее записывают, и с толку нарочно сбивают… Перепугаешься!
– Все это так, все это так… Но надо, брат, надо среди людей послушать… глас народа, так сказать… Парень этот твой, как его? Продольный? Где сейчас, что делает?
– Поперечный, – поправил Щетинин. – Это его наши ребята так нарочно, за рост. Два метра без малого. В Садовом он, уже вторую неделю. Именно с этим заданием…
– Ну, что он собрал?
– Да ничего пока. Было бы что интересное – прискакал бы, он парень шустрый.
– Смешной он какой-то… Рукастый, идет – ногами загребает…
– Это ничего. Зато башка варит. Культурный. Журналы читает. Про все может рассказать – и про снежного человека, и как дельфины меж собой разговаривают… башка!
– Скажи, пожалуйста, какой эрудит! – чуть усмешливо сказал Муратов, ерзая в кресле и расстегивая под галстуком воротничок форменной рубашки: духота допекла-таки и его. – Значит, он все же есть, снежный человек? Вот бы с кем я сейчас местом поменялся! И что это лето такое знойное? Скажи, ведь и ночью спасения нету, ворочаешься, простыня липкая, словно в клею, голова пухнет… Прошу-прошу жену – сделай, пожалуйста, квасу, сделай окрошку, а ей, видишь ли, лень возиться, наварила неделю назад вот такую кастрюлищу борща, и каждый божий день – борщ, борщ! А он мне в глотку не лезет – жирный, мясной… Смотреть на него не могу! У тебя, я знаю, жена мастерица… небось сегодня – окрошка?
– Окрошка, – сознался Щетинин, не удержав улыбки, и с удовольствием представил, как придет сейчас домой, обмоется во дворе под душем, а потом на обвитой зеленью веранде с влажным от поливки дощатым полом станет хлебать молочно-белую от сметаны, алеющую кружочками редиски окрошку из выдержанного в погребе кваса и такую холодную, что тарелка даже покроется по ободку и снаружи мельчайшими бисеринками влаги…
Глава вторая
Бумаги, заключенные в рыжую канцелярскую папку, аккуратно подшитые, пронумерованные, расположенные в определенном порядке и именующиеся «Делом № 127», рассказывали о следующем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163
В паху у Щетинина глухо, исподволь ныла тупая боль. Проснулся старый его недуг – грыжа, из-за которой, собственно, он и попал в работники уголовного розыска двадцать с лишним лет назад. Медкомиссия военкомата не сочла возможным направить его на фронт в действующую часть, оставила в тылу. «Будете выполнять работу, которая тоже важна и необходима для страны», – сказали Щетинину. Когда война кончилась, он сделал было попытку вернуться в город, к прежней своей профессии – настройщика музыкальных инструментов. Но от старого своего дела он уже поотвык, потерял к нему интерес, а в новое втянулся, обмялся в нем, и шло оно у него неплохо – начальство хвалило, ставило в пример… Жилось в послевоенные годы нелегко, особенно в городе, пострадавшем от военных действий, в районе же с продуктами было легче; к тому же Щетинин успел обжиться, благоустроиться: купил старый дом, отремонтировал его, развел сад, пчел…
Дело в разбухшей рыжей папке, что перелистывал Муратов, поначалу казалось простым и легким. И следователь областной прокуратуры, и оперативные работники, прибывшие из области на подмогу районному угро в связи с происшествием в Садовом, были уверены, что не пройдет и трех-четырех дней, как все будет распутано и кончено. И не такие дела удавалось распутывать и приводить в кратчайшие сроки к полной ясности. Однако прошло и три, и четыре дня, а там и полмесяца, месяц, а происшествие не только не обретало ясности, но, наоборот, по мере того как оказывались несостоятельными первоначальные догадки, становилось все более непонятным, загадочным и темным. Как водится в подобных случаях, рвение в участниках расследования постепенно стало угасать. В начале второго месяца, так ни до чего и не докопавшись, уехали назад оперативники из области, заявив, что раз за дело ответственна прежде всего районная милиция, пусть она его и завершает. Оставшаяся группа растаяла еще быстрее, другие, новые происшествия отвлекали людей, и в конце концов дело, с которым не мог сладить целый отряд опытного, умелого народа, лишь формально осталось за областной прокуратурой, а в действительности повисло на одном Максиме Петровиче Щетинине да на его помощнике, прикрепленном к нему студенте-практиканте юридического факультета Косте Поперечном…
Ох, как был недоволен Максим Петрович тем, что садовское дело закрепили за ним! Известно, что получается с такими безнадежными делами! Они так и остаются нераскрытыми, но следователя бесконечно теребят, поминают на всех совещаниях – и в районе, и в области, страдает служебная репутация… Нераскрытое дело! Да еще какое! А что он может? Он, Максим Петрович Щетинин, не волшебник, не ясновидящий, самый обыкновенный нормальный человек. Некрепкого здоровья, в том возрасте, когда уже в тягость ночевки вне дома, тряская езда в грузовиках, на подводах, на мотоцикле… Скорей бы уж в отставку, на пенсию… Возился бы с пчелами, садом, удил бы рыбу, а вечером пил бы с женою чай – со своим медом, со своим вареньем…
Муратов держал в руках паспортную книжку, приложенную к делу в особом конвертике. Щетинин знал – сейчас Муратов вздохнет и скажет: «Жаль, нестарый еще был мужик!»
Муратов вздохнул и сказал:
– Во, как бывает! Жаль… И лет ему еще совсем немного было… Бедолага! Приехал в гости, а угодил под топор.. Артамонов Серафим Ильич, – прочитал он, как читал до этого не один раз, разглядывая паспорт. – Год рождения тысяча девятьсот одиннадцатый… Так родственники и не отыскались?
– Нет, – покачал Щетинин головой, – совершенно одинокий человек. Жена умерла пять лет назад, детей не было, последние полгода жил в Ялте, снимал комнату в частном доме…
– Знаю, знаю… вот прописка. Вот что, – сказал Муратов деловито, откладывая паспорт, уже больше его не интересовавший. – Я и раньше тебе говорил – надо в Садовом, через жителей. Уверен, голову на плаху кладу, – местные знают больше, чем официально показывают… Это ведь не город, где за угол свернул и – всё, затерялся, ищи-свищи!.. Не может этого быть, чтобы ни один глаз не видел, ни одно ухо не слыхало, ни один нос не почуял. Просто боятся говорить, отместки боятся. Та бабка – как ее? Ганя, что ли? – что напротив Изваловых живет, наверняка кое-что знает. Помнишь, как она затряслась, побелела аж вся, когда ей допрос устроили? Помнишь, как она крестилась, слова вымолвить не могла и все путала, путала? Показала, что в девять уже спать легла, а часов у ней нету, откуда она могла время знать? То не слыхала ничего среди ночи, а то будто все же слышала, как у Изваловых собака брехала…
– Понятно, отчего перепугалась, – ответил Щетинин вяло, снова притягивая к себе «Огонек» и тут же отодвигая его еще дальше, чем он лежал. – А другие на допросах не пугались? Не путали? Кому приятно… Деревня в общем тихая, никаких особо громких происшествий – и вдруг такое событие! Милиция, всякое начальство понаехало, – шутка? Бабка неграмотная, отродясь под следствием не была, а тут – на? тебе: и слова ее записывают, и с толку нарочно сбивают… Перепугаешься!
– Все это так, все это так… Но надо, брат, надо среди людей послушать… глас народа, так сказать… Парень этот твой, как его? Продольный? Где сейчас, что делает?
– Поперечный, – поправил Щетинин. – Это его наши ребята так нарочно, за рост. Два метра без малого. В Садовом он, уже вторую неделю. Именно с этим заданием…
– Ну, что он собрал?
– Да ничего пока. Было бы что интересное – прискакал бы, он парень шустрый.
– Смешной он какой-то… Рукастый, идет – ногами загребает…
– Это ничего. Зато башка варит. Культурный. Журналы читает. Про все может рассказать – и про снежного человека, и как дельфины меж собой разговаривают… башка!
– Скажи, пожалуйста, какой эрудит! – чуть усмешливо сказал Муратов, ерзая в кресле и расстегивая под галстуком воротничок форменной рубашки: духота допекла-таки и его. – Значит, он все же есть, снежный человек? Вот бы с кем я сейчас местом поменялся! И что это лето такое знойное? Скажи, ведь и ночью спасения нету, ворочаешься, простыня липкая, словно в клею, голова пухнет… Прошу-прошу жену – сделай, пожалуйста, квасу, сделай окрошку, а ей, видишь ли, лень возиться, наварила неделю назад вот такую кастрюлищу борща, и каждый божий день – борщ, борщ! А он мне в глотку не лезет – жирный, мясной… Смотреть на него не могу! У тебя, я знаю, жена мастерица… небось сегодня – окрошка?
– Окрошка, – сознался Щетинин, не удержав улыбки, и с удовольствием представил, как придет сейчас домой, обмоется во дворе под душем, а потом на обвитой зеленью веранде с влажным от поливки дощатым полом станет хлебать молочно-белую от сметаны, алеющую кружочками редиски окрошку из выдержанного в погребе кваса и такую холодную, что тарелка даже покроется по ободку и снаружи мельчайшими бисеринками влаги…
Глава вторая
Бумаги, заключенные в рыжую канцелярскую папку, аккуратно подшитые, пронумерованные, расположенные в определенном порядке и именующиеся «Делом № 127», рассказывали о следующем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163