Это было двухэтажное кирпичное здание с большими окнами, широкими лестничными маршами, ковровыми дорожками в коридорах. Правда, в комнаты было натиснуто кроватей значительно больше нормы, но неудобства плотной заселенности в какой-то мере скрашивались уютным видом комнат: проходя мимо отворенных дверей, Костя видел художественные репродукции на стенах, полочки с книгами, транзисторными приемниками, зеркала, платяные шкафы, мягкие полукреслица, современного вида прикроватные тумбочки и на них – лампы-ночники с абажурами из полиэтилена, бросающие теплый, желтоватый, приятно для глаз притушенный свет.
Комната, в которую они вошли, была похуже других. В ней почти впритык друг к другу стояло двенадцать кроватей, и все они выглядели смято, неряшливо. На стенах Костя не увидел ни репродукций, ни полок с книгами, ни портретов космонавтов. Очевидно, обстановка, вид комнат находились в прямой зависимости от желания жильцов.
В комнате были люди. Одни спали, другие, сидя на койках, разговаривали, курили; никто не кинул на Костю даже взгляда. Должно быть, появление постороннего человека тут было привычным делом.
– Эта вот будет твоя, – сказал Лешка, коснувшись рукою железной спинки одной из кроватей – с какого-то чернильного цвета одеялом и торчащею из-под его края подушкою в несвежей наволочке.
– Надо же, наверно, все-таки разрешение спросить? Кто у вас тут над общежитием начальник?
– А! – махнул рукой Лешка так, точно Костины слова были абсолютным вздором. – Ну, ты оставайся тут, чувствуй себя, как дома… – помявшись и как-то слегка смущенно сказал он. – А я… понимаешь ли, мне надо одного товарища повидать… Девчонка тут, понимаешь ли, одна есть… Я, собственно, к ней шел… Я, может, еще забегу, если успею, а нет – так уж тогда завтра свидимся…
– Ладно, – сказал Костя с видом человека, отлично знакомого с амурными делами. – Валяй. Счастливо тебе!
Ему было ясно, что сегодня Лешку он больше уже не увидит.
Лешка тотчас же испарился, а Костя, достав из чемодана булку и кусок колбасы, сел на Лешкину кровать, продавленную посередине ложбинкой, с тощим матрацем, сквозь который явственно чувствовались прутья металлической сетки, и стал жевать.
Напротив, в углу, на двух койках тесной кучкой сидели шесть парней и спорили о футболе. Футбольные страсти, заполонившие планету, вели, оказывается, бурное существование и тут.
Еще четверо парней, сидевших по разным концам комнаты, один – листавший польский «Экран», другой – с гитарою в руках, на которой он менял струну, остальные двое – просто так, дымя дешевенькими папиросами, – рассуждали о просмотренном фильме про Рихарда Зорге. Главным содержанием их реплик было удивление по поводу того, что из деятельности такого бесценного разведчика было извлечено так мало пользы. Ребята доискивались, кто и каким образом в этом виноват.
– Пораспустилась молодежь! – сказал, подымаясь, пожилой небритый мужчина, прямо в верхней одежде лежавший на койке по соседству с Костей, и казавшийся крепко спавшим. Он сказал это не ребятам, а Косте, так, будто видел его уже не в первый раз, и знал, что Костя полностью разделяет его мнение.
– Почему же? – спросил Костя, жуя булку.
– Сопляки! Какое у них право об таких вещах судить? – сказал мужчина зло, всовывая ноги в драных носках в стоявшие возле кровати огромные рабочие ботинки и затягивая сыромятные шнурки. – Что они понимать могут? Чего они в жизни видали? Их еще вчерась с ложки манной кашкой кормили… А тоже, гляди, высказываются, соображения имеют!
Нарочито громко топая ботинками, – в осуждение, – небритый, в перекошенном и задравшемся назади свитере мужчина пошел из комнаты, захватив с тумбочки мыло и грязное вафельное полотенце с грядушки.
Единственная на всю комнату лампочка под потолком горела тускловато, вселяя в душу чувство томительно волочащегося времени, скуки.
Костя открыл чемодан, переменил на себе рубашку, пиджак.
Пойти, что ли, пройтись, поглядеть на вечернюю Лайву? Заснуть сейчас он не заснет, вечер еще только в начале. Не сидеть же здесь, без всякого дела, в скучном желтоватом свете засиженной мухами лампочки…
Глава двадцать четвертая
Внутри длинного сарая, про который Лешка сказал, что это – клуб, горело электричество, вокруг, по воде, змеились растянутые, разорванные на лоскутья отражения света, падавшего из окон, и от их непрестанного змеения наглядевшимся на Каму Костиным глазам сарай показался пароходом на реке, плывущим куда-то в черноте ночи.
Человеческие фигурки сновали по мосткам, соединявшим сарай с сушей; сильная, ничем не прикрытая электролампа над клубной дверью сверкала так резко, что в глазах от нее возникала ломота. А в самом клубе в шумном, бестолочном сплетении с музыкой, мелодии которой было не разобрать, плескалось, ворочалось, топало что-то огромное, буйное, тесно заполнившее всю внутренность помещения, иногда даже явственно нажимавшее изнутри на стены, – какое-то единое стоногое существо.
Так же враз, как оно топало, ворочалось, всплескивало, толкалось о стены, стоногое существо это одновременно с музыкой вдруг оборвало свое шумное буйство, – будто выключили пружину, что создавала внутри клуба все это движение и шум.
Я сослан в себя. Я – Михайловское!
Горят мои сосны, смыкаются… –
услыхал Костя, протискиваясь в дверь клуба, в тесноту разгоряченных тел. Крепкий, свободного дыхания голос раздавался откуда-то из середины зала, из-за всплошную сомкнутых спин.
– Ну, завели шарманку! – недовольно проворчал кто-то сбоку.
Костя поглядел по сторонам: парни, девушки… Кто принаряжен специально для клуба, кто в будничном, рабочем – видно, пойдет отсюда прямо в смену.
Две девчушки на шпильках, вставая на цыпочки, помогая одна другой приподняться повыше, пытались впереди Кости разглядеть того, кто читал стихи. Они были поклонницы чтеца, и, как всем поклонницам, им было важно не то, с чем он выступает, а сам факт, что выступает – он; стихов они не слушали, стихи им были не интересны, им нужно было только видеть предмет их обожания, и они беспрерывно говорили между собою шепотом: «Видишь? Ты вот так смотри, так лучше… Смотри – руку поднял! Ох, а какие у него запонки! А бородка ему, верно, идет? Нелька – дура, небось теперь локти кусает…»
Они первые бешено зааплодировали, когда декламатор умолк, и закричали писклявыми крысиными голосками: «Бис! Бис!»
– Ев-ту-шен-ко! Ев-ту-шен-ко! – скандируя, страшными басами, сложив ладони рупором, рявкнула позади Кости группа парней.
Невидимый Косте декламатор начал читать что-то еще лирическое, тихо-тихо, так, что голоса его не стало слышно вовсе. Парни позади Кости снова требовательно рявкнули:
– Ев-ту-шен-ко!
На них зашикали, оборачиваясь;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163
Комната, в которую они вошли, была похуже других. В ней почти впритык друг к другу стояло двенадцать кроватей, и все они выглядели смято, неряшливо. На стенах Костя не увидел ни репродукций, ни полок с книгами, ни портретов космонавтов. Очевидно, обстановка, вид комнат находились в прямой зависимости от желания жильцов.
В комнате были люди. Одни спали, другие, сидя на койках, разговаривали, курили; никто не кинул на Костю даже взгляда. Должно быть, появление постороннего человека тут было привычным делом.
– Эта вот будет твоя, – сказал Лешка, коснувшись рукою железной спинки одной из кроватей – с какого-то чернильного цвета одеялом и торчащею из-под его края подушкою в несвежей наволочке.
– Надо же, наверно, все-таки разрешение спросить? Кто у вас тут над общежитием начальник?
– А! – махнул рукой Лешка так, точно Костины слова были абсолютным вздором. – Ну, ты оставайся тут, чувствуй себя, как дома… – помявшись и как-то слегка смущенно сказал он. – А я… понимаешь ли, мне надо одного товарища повидать… Девчонка тут, понимаешь ли, одна есть… Я, собственно, к ней шел… Я, может, еще забегу, если успею, а нет – так уж тогда завтра свидимся…
– Ладно, – сказал Костя с видом человека, отлично знакомого с амурными делами. – Валяй. Счастливо тебе!
Ему было ясно, что сегодня Лешку он больше уже не увидит.
Лешка тотчас же испарился, а Костя, достав из чемодана булку и кусок колбасы, сел на Лешкину кровать, продавленную посередине ложбинкой, с тощим матрацем, сквозь который явственно чувствовались прутья металлической сетки, и стал жевать.
Напротив, в углу, на двух койках тесной кучкой сидели шесть парней и спорили о футболе. Футбольные страсти, заполонившие планету, вели, оказывается, бурное существование и тут.
Еще четверо парней, сидевших по разным концам комнаты, один – листавший польский «Экран», другой – с гитарою в руках, на которой он менял струну, остальные двое – просто так, дымя дешевенькими папиросами, – рассуждали о просмотренном фильме про Рихарда Зорге. Главным содержанием их реплик было удивление по поводу того, что из деятельности такого бесценного разведчика было извлечено так мало пользы. Ребята доискивались, кто и каким образом в этом виноват.
– Пораспустилась молодежь! – сказал, подымаясь, пожилой небритый мужчина, прямо в верхней одежде лежавший на койке по соседству с Костей, и казавшийся крепко спавшим. Он сказал это не ребятам, а Косте, так, будто видел его уже не в первый раз, и знал, что Костя полностью разделяет его мнение.
– Почему же? – спросил Костя, жуя булку.
– Сопляки! Какое у них право об таких вещах судить? – сказал мужчина зло, всовывая ноги в драных носках в стоявшие возле кровати огромные рабочие ботинки и затягивая сыромятные шнурки. – Что они понимать могут? Чего они в жизни видали? Их еще вчерась с ложки манной кашкой кормили… А тоже, гляди, высказываются, соображения имеют!
Нарочито громко топая ботинками, – в осуждение, – небритый, в перекошенном и задравшемся назади свитере мужчина пошел из комнаты, захватив с тумбочки мыло и грязное вафельное полотенце с грядушки.
Единственная на всю комнату лампочка под потолком горела тускловато, вселяя в душу чувство томительно волочащегося времени, скуки.
Костя открыл чемодан, переменил на себе рубашку, пиджак.
Пойти, что ли, пройтись, поглядеть на вечернюю Лайву? Заснуть сейчас он не заснет, вечер еще только в начале. Не сидеть же здесь, без всякого дела, в скучном желтоватом свете засиженной мухами лампочки…
Глава двадцать четвертая
Внутри длинного сарая, про который Лешка сказал, что это – клуб, горело электричество, вокруг, по воде, змеились растянутые, разорванные на лоскутья отражения света, падавшего из окон, и от их непрестанного змеения наглядевшимся на Каму Костиным глазам сарай показался пароходом на реке, плывущим куда-то в черноте ночи.
Человеческие фигурки сновали по мосткам, соединявшим сарай с сушей; сильная, ничем не прикрытая электролампа над клубной дверью сверкала так резко, что в глазах от нее возникала ломота. А в самом клубе в шумном, бестолочном сплетении с музыкой, мелодии которой было не разобрать, плескалось, ворочалось, топало что-то огромное, буйное, тесно заполнившее всю внутренность помещения, иногда даже явственно нажимавшее изнутри на стены, – какое-то единое стоногое существо.
Так же враз, как оно топало, ворочалось, всплескивало, толкалось о стены, стоногое существо это одновременно с музыкой вдруг оборвало свое шумное буйство, – будто выключили пружину, что создавала внутри клуба все это движение и шум.
Я сослан в себя. Я – Михайловское!
Горят мои сосны, смыкаются… –
услыхал Костя, протискиваясь в дверь клуба, в тесноту разгоряченных тел. Крепкий, свободного дыхания голос раздавался откуда-то из середины зала, из-за всплошную сомкнутых спин.
– Ну, завели шарманку! – недовольно проворчал кто-то сбоку.
Костя поглядел по сторонам: парни, девушки… Кто принаряжен специально для клуба, кто в будничном, рабочем – видно, пойдет отсюда прямо в смену.
Две девчушки на шпильках, вставая на цыпочки, помогая одна другой приподняться повыше, пытались впереди Кости разглядеть того, кто читал стихи. Они были поклонницы чтеца, и, как всем поклонницам, им было важно не то, с чем он выступает, а сам факт, что выступает – он; стихов они не слушали, стихи им были не интересны, им нужно было только видеть предмет их обожания, и они беспрерывно говорили между собою шепотом: «Видишь? Ты вот так смотри, так лучше… Смотри – руку поднял! Ох, а какие у него запонки! А бородка ему, верно, идет? Нелька – дура, небось теперь локти кусает…»
Они первые бешено зааплодировали, когда декламатор умолк, и закричали писклявыми крысиными голосками: «Бис! Бис!»
– Ев-ту-шен-ко! Ев-ту-шен-ко! – скандируя, страшными басами, сложив ладони рупором, рявкнула позади Кости группа парней.
Невидимый Косте декламатор начал читать что-то еще лирическое, тихо-тихо, так, что голоса его не стало слышно вовсе. Парни позади Кости снова требовательно рявкнули:
– Ев-ту-шен-ко!
На них зашикали, оборачиваясь;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163