это он боролся с заиканием. Не часто, но оно нападало на него иногда при разговоре – когда он волновался, сердился или спешил, хотел что-то быстро сказать. – К-как она, стерва, т-так-ким ножом управлялась?!
«Стерва» – это была жена дяди Пети, Маруська, что ушла от него за реку, к своей матери в деревню Домшино. Иначе теперь он ее не называл, а порою выражался и покрепче. Иной раз, разойдясь, желая выговориться, он заглазно припоминал ей все ее грехи, что считал, числил за нею. Чего только не ставил он ей в упрек! И то, что взял ее вдовой солдаткой «с дитем» (это было вскоре после войны, мальчик давно вырос, окончил в городе ремесленное училище и жил самостоятельно), и то, что Маруська в совместной их жизни долго не могла родить («знать, путалась почем попало с мужиками; которые путаются – у них завсегда потом так…»), и то, что, понеся, родила сразу двойню, и не пацанов, а девок, и то, что Маруська глуховата, недослышит, переспрашивает и надо говорить и дважды, и трижды, чтоб она что-либо уразумела. Да и то все равно напутает, сделает не так, как было приказано. Клял он ее и за то, что она ворчит из-за каждой ерунды, проверяет, куда он поехал, куда пошел, не завел ли где себе бабы-полюбовницы, и за то, что она никогда путем ничего не сготовит, все у нее то кисло, то горько, то солоно, то сыро, то переварено, и за то, что Маруська – не как другие бабы, которые сами поставят мужу пол-литра, а если не за что купить, так все равно извернутся, а достанут; при ней, даже имея, и то не выпьешь: раззудится, зараза, будто не водку, а собственную ее кровь пьешь…
В семейных неурядицах дядя Петя винил только Маруську. Себя он представлял страдальцем, которому ни за что ни про что выпал горький удел. Если же послушать садовчан, близких соседей, то выходило наоборот и, очевидно, ближе к истине: разлад у Клушиных получился не от Маруськи, а от самого дяди Пети, – больно пить стал последнее время, особенно в это лето. И раньше он выпивал, но не больше того, что позволяется мужику «по закону», а с весны начал почти что каждый день. Стал пропивать зарплату, шуметь в доме, гоняться за Маруськой. Раз, пьяный, распаленный, излупцевал ее по чем попало, втолкнул в погреб, закрыл и продержал до утра, пока не протрезвел. Маруська закоченела в погребе чуть не до смерти, вылезла синяя, как покойница.
Шофер дядя Петя был неплохой, исправный, ездил без нарушений, но в это лето стал закладывать и за рулем. Однажды среди бела дня с парниковыми рамами в кузове сорвался с моста в ручей, перебил все стекло, – потом с него вычли из получки тридцать семь рублей. Не раз пьяный он попадался милиции, у него отбирали права. Как-то при очередном таком происшествии Муратов сказал автоинспектору: документы больше не отдавать, лишить Клушина прав вождения на год, пусть будет наука. Но на подмену в совхозе шофера не имелось, грузовик стал бы на прикол, пострадало бы хозяйство. Директор позвонил Муратову, долго его упрашивал, поручился за Клушина – и вызволил дяди Петины права…
Спички об обтерханную коробку не зажигались. Дядя Петя, матерясь, изсмурыгал полкоробка. Наконец ему удалось запалить щепки, насованные в печурку. Потянуло дымом, щепа затрещала, корежась, изгибаясь, и вдруг пламя потухло.
– Вот сатана! – сказал дядя Петя разгневанно и удрученно, глядя на печурку так, будто огонь погас не случайно, а с тайным умыслом досадить ему. Он снова стал смурыгать спичками о коробку.
– Уеду я отсюда! – сказал он с внезапным порывом, точно отвечая этим решением сразу на всё, на все свои беды и огорчения – и на то, что Маруська ушла за реку и не хочет возвращаться, и на непоправимое запустение, в какое впало его хозяйство, и на то, что к нему слишком взыскательно начальство, и на то, что даже вещи не слушаются его – ножик не держится в руке и наносит членовредительство, спички не зажигаются, печка не горит…
– Куда ж вы уедете? – спросил Костя с улыбкой: и это он слышал от дяди Пети множество раз.
– А куда-нибудь, свет велик. Я еще в силе, работу тяну. И бабу себе сыщу. Жизнь у меня еще будет… Не такую стерву, как Маруська… Ушла, а дочкины платьишки, обувка тут валяются. В чем они у ней там ходют? Голые, босые? Разве ж порядочная мать так поступит?
– А чего б вам на родину не вернуться? – спросил Костя сочувственно. Он знал, что дядя Петя не местный, поселился тут, купил хату и женился на Маруське после окончания войны, вынужденно, потому что в родных его краях, по его рассказам, все было поразорено: на месте деревень чернели пепелища, народу негде было ютиться, и в поисках пристанищ все разбредались по разным сторонам.
– Не, туда нельзя, – с безнадежностью и явной неохотой вести об этом разговор отозвался дядя Петя. – Там меня уж позабыли… И родни там не осталось никого…
– Далеко отсюда ваши края-то?
– Далеко… Витебская область.
Печка разгорелась, черноватый дым палил из дырявого ведра, клубясь, расстилаясь над двором. Дядя Петя опустил в гнездо плиты чугунок с картошкой и пошел мыться к колодцу, что стоял на границе его и изваловской усадеб.
Костя починил насос, подкачал шины. Его «ИЖ», в котором все было старым, изношенным и требовало основательного ремонта, дребезжавший на ходу, точно тарантас по ухабистой мостовой, рассеивавший из выхлопных труб шлейф синего вонючего дыма, обладал одним бесспорным достоинством – заводился с первого рывка педали.
– Далече собрался? – спросил от колодца дядя Петя, с мокрым, в каплях воды, лицом, с мокрой, покрасневшей грудью, выпрямляясь над колодой, у которой он мылся.
– Завтра вернусь.
– Подождал бы, под грозу попадешь.
– Проскочу! – беспечно ответил Костя, протискивая трещавший мотоцикл в калитку и перекидывая через него ногу.
Глава одиннадцатая
На райцентр было два пути: сразу же за селом налево по грейдеру, двадцать пять километров или напрямик, через поля, до асфальтового шоссе, и там, уже по шоссе, те же двадцать пять километров.
На развилке за селом Костя притормозил мотоцикл: надо было подумать, какой путь избрать.
Туча наплывала со стороны райцентра. Чернильный мрак лежал на горизонте. В черноте в судорожном дрожании взблескивали белые и алые сполохи. Силою своего свечения пронизав мрак, совсем отчетливо обозначилась кривая, изломанная ветка молнии, опущенная из середины тучи к земле, и, пульсируя, повисела мгновение, выбросив из себя несколько боковых отростков.
Костя чертыхнулся: опоздал! Над райцентром уже бушевал ливень. Прохладный, влажный ветер, вестник приближающейся грозы, мел по степи, вздымая и крутя столбы пыли. Скачками, точно затеяв игру в перегонки, над жнивьем, над копнами летели шары перекати-поля.
Через пять-десять минут гроза дойдет уже сюда… Самое разумное – повернуть назад.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163
«Стерва» – это была жена дяди Пети, Маруська, что ушла от него за реку, к своей матери в деревню Домшино. Иначе теперь он ее не называл, а порою выражался и покрепче. Иной раз, разойдясь, желая выговориться, он заглазно припоминал ей все ее грехи, что считал, числил за нею. Чего только не ставил он ей в упрек! И то, что взял ее вдовой солдаткой «с дитем» (это было вскоре после войны, мальчик давно вырос, окончил в городе ремесленное училище и жил самостоятельно), и то, что Маруська в совместной их жизни долго не могла родить («знать, путалась почем попало с мужиками; которые путаются – у них завсегда потом так…»), и то, что, понеся, родила сразу двойню, и не пацанов, а девок, и то, что Маруська глуховата, недослышит, переспрашивает и надо говорить и дважды, и трижды, чтоб она что-либо уразумела. Да и то все равно напутает, сделает не так, как было приказано. Клял он ее и за то, что она ворчит из-за каждой ерунды, проверяет, куда он поехал, куда пошел, не завел ли где себе бабы-полюбовницы, и за то, что она никогда путем ничего не сготовит, все у нее то кисло, то горько, то солоно, то сыро, то переварено, и за то, что Маруська – не как другие бабы, которые сами поставят мужу пол-литра, а если не за что купить, так все равно извернутся, а достанут; при ней, даже имея, и то не выпьешь: раззудится, зараза, будто не водку, а собственную ее кровь пьешь…
В семейных неурядицах дядя Петя винил только Маруську. Себя он представлял страдальцем, которому ни за что ни про что выпал горький удел. Если же послушать садовчан, близких соседей, то выходило наоборот и, очевидно, ближе к истине: разлад у Клушиных получился не от Маруськи, а от самого дяди Пети, – больно пить стал последнее время, особенно в это лето. И раньше он выпивал, но не больше того, что позволяется мужику «по закону», а с весны начал почти что каждый день. Стал пропивать зарплату, шуметь в доме, гоняться за Маруськой. Раз, пьяный, распаленный, излупцевал ее по чем попало, втолкнул в погреб, закрыл и продержал до утра, пока не протрезвел. Маруська закоченела в погребе чуть не до смерти, вылезла синяя, как покойница.
Шофер дядя Петя был неплохой, исправный, ездил без нарушений, но в это лето стал закладывать и за рулем. Однажды среди бела дня с парниковыми рамами в кузове сорвался с моста в ручей, перебил все стекло, – потом с него вычли из получки тридцать семь рублей. Не раз пьяный он попадался милиции, у него отбирали права. Как-то при очередном таком происшествии Муратов сказал автоинспектору: документы больше не отдавать, лишить Клушина прав вождения на год, пусть будет наука. Но на подмену в совхозе шофера не имелось, грузовик стал бы на прикол, пострадало бы хозяйство. Директор позвонил Муратову, долго его упрашивал, поручился за Клушина – и вызволил дяди Петины права…
Спички об обтерханную коробку не зажигались. Дядя Петя, матерясь, изсмурыгал полкоробка. Наконец ему удалось запалить щепки, насованные в печурку. Потянуло дымом, щепа затрещала, корежась, изгибаясь, и вдруг пламя потухло.
– Вот сатана! – сказал дядя Петя разгневанно и удрученно, глядя на печурку так, будто огонь погас не случайно, а с тайным умыслом досадить ему. Он снова стал смурыгать спичками о коробку.
– Уеду я отсюда! – сказал он с внезапным порывом, точно отвечая этим решением сразу на всё, на все свои беды и огорчения – и на то, что Маруська ушла за реку и не хочет возвращаться, и на непоправимое запустение, в какое впало его хозяйство, и на то, что к нему слишком взыскательно начальство, и на то, что даже вещи не слушаются его – ножик не держится в руке и наносит членовредительство, спички не зажигаются, печка не горит…
– Куда ж вы уедете? – спросил Костя с улыбкой: и это он слышал от дяди Пети множество раз.
– А куда-нибудь, свет велик. Я еще в силе, работу тяну. И бабу себе сыщу. Жизнь у меня еще будет… Не такую стерву, как Маруська… Ушла, а дочкины платьишки, обувка тут валяются. В чем они у ней там ходют? Голые, босые? Разве ж порядочная мать так поступит?
– А чего б вам на родину не вернуться? – спросил Костя сочувственно. Он знал, что дядя Петя не местный, поселился тут, купил хату и женился на Маруське после окончания войны, вынужденно, потому что в родных его краях, по его рассказам, все было поразорено: на месте деревень чернели пепелища, народу негде было ютиться, и в поисках пристанищ все разбредались по разным сторонам.
– Не, туда нельзя, – с безнадежностью и явной неохотой вести об этом разговор отозвался дядя Петя. – Там меня уж позабыли… И родни там не осталось никого…
– Далеко отсюда ваши края-то?
– Далеко… Витебская область.
Печка разгорелась, черноватый дым палил из дырявого ведра, клубясь, расстилаясь над двором. Дядя Петя опустил в гнездо плиты чугунок с картошкой и пошел мыться к колодцу, что стоял на границе его и изваловской усадеб.
Костя починил насос, подкачал шины. Его «ИЖ», в котором все было старым, изношенным и требовало основательного ремонта, дребезжавший на ходу, точно тарантас по ухабистой мостовой, рассеивавший из выхлопных труб шлейф синего вонючего дыма, обладал одним бесспорным достоинством – заводился с первого рывка педали.
– Далече собрался? – спросил от колодца дядя Петя, с мокрым, в каплях воды, лицом, с мокрой, покрасневшей грудью, выпрямляясь над колодой, у которой он мылся.
– Завтра вернусь.
– Подождал бы, под грозу попадешь.
– Проскочу! – беспечно ответил Костя, протискивая трещавший мотоцикл в калитку и перекидывая через него ногу.
Глава одиннадцатая
На райцентр было два пути: сразу же за селом налево по грейдеру, двадцать пять километров или напрямик, через поля, до асфальтового шоссе, и там, уже по шоссе, те же двадцать пять километров.
На развилке за селом Костя притормозил мотоцикл: надо было подумать, какой путь избрать.
Туча наплывала со стороны райцентра. Чернильный мрак лежал на горизонте. В черноте в судорожном дрожании взблескивали белые и алые сполохи. Силою своего свечения пронизав мрак, совсем отчетливо обозначилась кривая, изломанная ветка молнии, опущенная из середины тучи к земле, и, пульсируя, повисела мгновение, выбросив из себя несколько боковых отростков.
Костя чертыхнулся: опоздал! Над райцентром уже бушевал ливень. Прохладный, влажный ветер, вестник приближающейся грозы, мел по степи, вздымая и крутя столбы пыли. Скачками, точно затеяв игру в перегонки, над жнивьем, над копнами летели шары перекати-поля.
Через пять-десять минут гроза дойдет уже сюда… Самое разумное – повернуть назад.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163