Было уже далеко за полночь, когда подошли к евстратовской хатенке. Проводник с участковым захрапели сразу, едва легли, а Максим Петрович вот так и проворочался до свету.
Рано позавтракав, пошли смотреть бабки Ганину избу. Покосившаяся, вросшая в землю, вся чуть ли не до растрепанной соломенной кровли скрытая непролазными кустами полыни и крапивы, она была похожа на старую, нахохлившуюся курицу, зарывшуюся в серую дорожную пыль. На ветхой наружной двери, забитой крест-накрест двумя тесинками, висел огромный, не по избе, замок; дверь со двора была заперта на задвижку – из сенец.
Пыль, грязь, запустение царили внутри избы. Треснувшая от потолка до пола печь, грязные лавки, затянутая паутиной божница с тремя почерневшими, засиженными мухами иконками, – все говорило о скудной, безрадостной жизни бабки Гани. Какая-то свернутая в трубочку бумажка торчала из-за иконы. Максим Петрович развернул ее. прочитал: «Гражданке Голубятниковой Агафье Степановне. Настоящим предлагается внести причитающийся с Вас налог в сумме…» Это было извещение из райфинотдела. Аккуратно свернув казенную бумажку, Максим Петрович засунул ее обратно.
– Голубятникова… Голубятникова… Родственница, что ли, Чурюмкина?
– Да у нас полсела всё Голубятниковы, – сказал Евстратов. – Кто их тут разберет…
Единственным украшением избы были две пожелтевшие фотографии в узеньких черных рамочках. Они висели в простенке между крошечными мутными оконцами. Бравый красноармеец в буденновском шлеме, весь в ремнях, выпятив грудь и опираясь на шашку, стоял на одной из фотографий; другая изображала молодого круглолицего парня лет шестнадцати в клетчатой кепке, с дешевой гармонией в руках, испуганно и напряженно глядевшего в объектив фотографического аппарата.
Заглянули под пол и на чердак, но и там была такая же безотрадная картина: в подполье – поросшие бледными, мокрыми грибками полусгнившие доски и тяжкий, затхлый дух; на чердаке – черные, изъеденные древесным жучком стропила, огромный закопченный печной боров с облупившейся глиняной обмазкой, с кое-где вывалившимися кирпичами. Все, все в этом скорбном жилище поражало своим запустением и обреченностью, все было покрыто толстым слоем давно и плотно слежавшейся пыли; ничто не только не свидетельствовало о том, что тут совсем недавно ходил, работал, как-то, словом, существовал живой человек – бабка Ганя, – но казалось даже, что испокон веков тут и человечьего-то духу не бывало, а только один лишь прах, паутина, мокрые бледные грибки…
Но лестница?
Евстратов говорил, что при жизни бабки Гани она стояла в сенях, была прислонена к чердачному лазу. Так ведь это – при жизни бабки, а с тех пор, как она умерла, прошло около месяца; во время похорон в избе перебывало множество народу, затем из города приезжали наследницы, – кто-нибудь из этого многолюдства мог же вынести лестницу во двор, откуда неизвестный человек и притащил ее к изваловскому дому. Да, в конце концов, так ли уж важно – почему он пользовался именно бабкиной лестницей? Не в этом ключ к решению задачи, не лестница и не убогая полуразвалившаяся бабкина избенка есть тот заветный кончик веревочки, который поможет распутать клубок изваловского дела…
Между тем слухи о событиях последней ночи спозаранку облетели все село. Когда Максим Петрович с Евстратовым после безуспешных поисков вышли из бабкиной избы, напротив, возле изваловского дома, стояла порядочная кучка народу, преимущественно женщины. Они довольно оживленно переговаривались между собой, но при виде работников милиции умолкли.
– Ну, пошло дело! – подмигнул Евстратов. – Заработала теть Панина информация… Что за митинг? – спросил он, подходя к приумолкшим женщинам. – На работу давно пора, а они, мое почтение, прохлаждаются! Ну-ка, давайте, давайте, расходитесь немедленно! – строго сказал Евстратов. – Нечего тут околачиваться…
В десятом часу к евстратовской хате подкатила синяя милицейская «Победа».
– Что у вас тут такое происходит? – вылезая из машины, недовольным голосом спросил Муратов. – Весь район переполошили…
– То есть, товарищ майор? – удивленно поднял брови Максим Петрович. – Чем же?
– «То есть»! – проворчал Муратов. – «Чем»! Вам лучше знать – чем… Весь базар только и судачит, что о ваших ночных похождениях. Чудовище, говорят, какое-то крылатое в изваловском доме поселилось… Вы вроде бы стреляли в него, а оно сквозь вас прошло, улетело. Ну, так, что ли? – Муратов насмешливо поглядел на Максима Петровича. – Рассказывай. А что это у тебя, между прочим, за украшение под глазом? – спросил он, вглядываясь в лицо Щетинина.
– Это оно, товарищ майор, так «сквозь меня» неловко проходило, – щупая распухшую скулу, раздраженно сказал Максим Петрович. – Дело, Андрей Павлыч, гораздо сложней и серьезней, чем мы думали. Разрешите доложить?
Как-то незаметно развеялись хмурые облака, солнце выглянуло – сперва призрачное, туманное, словно сквозь кисею, затем все смелей, все ярче разгораясь, заиграло в разноцветной листве садов, на тусклом золоте церковного купола, на чисто выбеленной стене избы.
– Может, товарищ майор, в избу пройдете? – предложил Евстратов.
– Ничего, мы тут, – сказал Муратов. – На солнышке понежимся… Ишь, благодать-то какая!
Он уселся на завалинке, закурил и, жмурясь, как кот, слушал, что говорит ему Максим Петрович. Изредка кивал головой, соглашался, задавал вопросы, хмурился, чиркал зажигалкой, раскуривая то и дело потухавшую папиросу.
– Так как, значит, говоришь, – бегляк какой-нибудь?.. – задумчиво и как-то отвлеченно проговорил Муратов, когда Максим Петрович закончил рассказ о случившемся ночью и выложил свои по этому поводу догадки. – Твои выводы насчет беглого преступника весьма, по-моему, дельные. Помнится, подобная версия у нас выдвигалась когда-то… Конкретно что предлагаешь?
– Сколько можете дать мне людей? – вопросом на вопрос ответил Максим Петрович.
– Ты что, собственно, собираешься предпринять?
– Расставить посты наблюдения, прочесать лес… Да мало ли! Что мы вдвоем с Евстратовым можем сделать?
– Конечно, конечно… Что ж, двух-трех человек я тебе, пожалуй, подкину, – подумав, сказал Муратов. – Что? Мало? Ну, брат, извини, больше не могу.
– Давайте трех, – вздохнул Максим Петрович. – Но только сегодня же.
– Договорились, – кивнул Муратов. – Э! Да никак товарищ Малахин собственной персоной? – воскликнул он, щитком приложив к глазам ладонь и вглядываясь в отчаянно пыливший по дороге газик. – Факт, Малахин!
Это действительно был Малахин. Он, как обычно, вел машину сам; рядом с ним, в ослепительно-оранжевой «болонье», помещалась Извалова. Газик, подкатил к самой завалинке, на которой сидели Максим Петрович и Муратов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163