Но кто был хозяином диковинных штанов? Кто заносил их до такой степени? И, заносив, снял и кинул не где-нибудь на задворках, возле своего жилища, а почему-то приволок сюда, в лес, в одно из самых его глухих и неисхоженных мест?
На бязевой полосе поясной подкладки смутно виднелся черный четырехугольник казенного штампа – какие-то буквы и цифры, – но что они могли сказать? Решительно ничего. Ясно было одно: некто скинул эту удивительную рухлядь тогда лишь, когда у него явилась возможность заменить ее чем-то иным…
– Стоп! – пробормотал Максим Петрович, озаренный догадкой. Уж не теми ли… ну, конечно же – теми самыми холщовыми подштанниками, что, так его напугав и озадачив, явились перед ним во мраке изваловского дома. Да-да, конечно же, теми подштанниками, что он видел и про которые еще упоминал Евстратов, да он, Максим Петрович, старый растяпа, непростительно пропустил мимо ушей…
Докладывая третьего дня Щетинину о происшедших за последние дни в Садовом мелких кражах, Евстратов, между прочим, как-то вскользь, как о предмете, не стоящем внимания, отметил и пропажу каких-то подштанников, вывешенных для сушки на плетне и непостижимым образом исчезнувших ночью…
– Вы что, товарищ капитан? – спросил Евстратов, стоявший за спиной Максима Петровича все время, пока тот разглядывал найденные лохмотья.
– Да вот… штаны, – задумчиво сказал Максим Петрович, пересыпая с ладони на ладонь перемешанные с мусором хлебные крошки, которые он вытряхнул из кармана найденных брюк. – Думаю – не наш ли ночной приятель щеголял в них до самого недавнего времени, а?
– Похоже на то, – неожиданно охотно согласился Евстратов.
– Почему – похоже? – живо обернулся к нему Максим Петрович.
– Минуточку, – сказал Евстратов.
Он послюнявил палец и аккуратно подцепил им с Максим Петровичевой ладони из кучки хлебных крошек и мелкого сора одну за другой несколько твердых, поблескивающих тусклым серебром рыбьих чешуинок.
– Чуете? – усмехнулся Евстратов. – Изваловские подлещики-то…
– Эй, старшина! – послышался вдруг откуда-то из чащи голос Петьки Кузнецова. – Где ты там есть?
– Гоп-гоп! – крикнул в ответ Евстратов.
В зарослях молодого осинника показался Петька с дружинниками.
– Шабаш, покурим! – утирая со лба пот и отплевываясь от налипшей к лицу паутины, сказал он. – Фу, черт, ну и местечко! Прямо-таки Беловежская пуща какая-то, честное слово…
– Ты чего кричал? – спросил Евстратов.
– Да что, старшина, все обшарили, ребята покурить сели. Какие будут приказания?
Он вынул из кармана круглое маленькое зеркальце и, вертя головой перед ним, стал выбирать из кудрявого чуба набившиеся туда мелкие листочки и обломки сухих хворостинок.
– Видали вы его! – покосился Евстратов. – Пижон какой, зеркальце носит… Словно девушка.
– А что ж такое? Культура, – невозмутимо сказал Петька, пряча зеркальце. – По-твоему, значит, лучше, если я в голове мусор буду носить? А зеркальце это, кстати сказать, трофейное: я его сейчас вон там, на бугре нашел.
– Где? Где? – вскочил Максим Петрович.
– Да вон там, в буераках в этих… Какая-то, видать, деваха обронила.
– А ну, давайте его сюда!
Чуть не вырвав из рук удивленного Петьки зеркальце, Максим Петрович жадно глянул на тыльную его сторону: там, под тонким слоем желтоватого плексигласа, была наклеена фотография, изображавшая Александровскую колонну и вид на Зимний дворец в Ленинграде.
– Ну? – Максим Петрович торжествующе поглядел на Евстратова. – Соображаешь?
– Не совсем, товарищ капитан, – озадаченно сказал участковый.
– Экой ты, братец! – укоризненно покачал головой Щетинин, бережно заворачивая в газетный лист лоскутья штанов, зеркальце и брезентовый клок с фиолетовыми инициалами, оторванный Сигизмундом от плаща ночного посетителя. – Да ведь зеркальце-то чье? Ну? Изваловское! То самое, которое этот сукин сын с изваловского комода тиснул!
Глава тридцатая
Когда-то (с точки зрения истории – совсем недавно, каких-нибудь восемьдесят лет назад) местность, в которой располагалось село Садовое, была покрыта сильными, привольно растущими и даже разрастающимися вширь за счет новых посадок лесами, большей частью государственными, или, как их называли, казенными, а частью – помещичьими, принадлежавшими довольно крупным землевладельцам.
Но во второй половине прошлого века, вместе с ростом промышленности, началось повальное истребление лесов, истребление неразумное, без оглядки, без расчета, без мысли о том, что нельзя же так бесшабашно транжирить, не заботясь о будущем, что надо как-то восстанавливать утраченное; а если чья-нибудь беспокойная голова и задумывалась над этим, если кто-то, одинокий, и подавал голос в защиту леса, его заглушали десятки и сотни других голосов, утверждавших, что «Россия наша матушка не какая-нибудь там немчура голодраная», что «леса наши не меряны, не считаны» и что «как их ни руби – конца им все равно никогда не будет»…
В казенном лесном хозяйстве еще как-то пытались уравновесить вырубку и насаждения; ученые лесоводы – такие, как Докучаев, Высоцкий, Графф – немало потрудились над этим, и благодаря им еще как-то сохранялось богатство казенного леса; но в частных владениях царил совершенный произвол, леса тут уничтожались под корень, начисто, никто не заботился об их восстановлении, никого не тревожила их горькая участь, разве только что «плакала Саша, как лес вырубали»…
Был, например, в Садовом крупный помещик по фамилии Весела?го. Получив в наследство пять тысяч десятин отличного леса, он всю свою жизнь затем положил на то, чтобы лес этот уничтожить, – продавал промышленникам огромные площади, те их, разумеется, сводили вчистую, и так продолжалось до самой революции, незадолго до которой была вырублена последняя делянка из последних ста десятин, и от большого, старого, сильного леса остались одни лишь пеньки да замусоренные ложки?, где пробивалась тощая осиновая поросль…
И вот так получилось, что стояло некогда село Садовое кругом в лесу – с речной, низинной стороны вплотную к избам подступал могучий темный дубняк казенной дачи, с нагорной – пестрое разнолесье веселагинских рощ, а теперь были только низинные леса, а от помещичьих – по горе – и пней не осталось: кочковатое поле да смутное предание о том, какие тут когда-то чащи шумели, «да ведь и не так-то уж и давно», – говаривали старики…
Но и казенный лес поредел: гражданская война прошла по нему в девятнадцатом, отечественная – в сороковых годах. Таял, таял некогда могучий лес, но, верно, и в самом деле конца ему не предвиделось, если, несмотря на непрекращающиеся порубки, он мало где сквозил, веселая в нем пребывала птичья разноголосица, радостно, шумно лопотала густая листва под напором налетевшего ветра, и казался он все таким же сильным и привольным, как и пятьдесят, и сто лет назад…
Казался!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163