– Мы раз одного вот так-то задержали на станции, по подозрению. «Я, говорит, ученый, кандидат наук! Видите – два синих поплавка имею, двух наук кандидат!» Стали проверять – рецидивист, спер где-то пиджак со значками, а они его и выдали…
– Вы голову от стола хоть можете поднять? – Костя уже кипел: нашел же Ельчик аналогию!
– Могу, – сказал младший лейтенант спокойно и действительно поднял голову и посмотрел на Костю.
– Я говорю серьезно!
– И можешь это подтвердить? Например, соответствующими документами?
Светлые глаза Ельчика были насмешливо сощурены. Он откровенно издевался.
– Конечно, – сказал Костя.
– Пожалуйста!
Слегка небрежным жестом Костя отправил руку под борт пиджака, во внутренний карман. Он предвкушал, какое станет сейчас лицо у Ельчика… Вот он вынет документы…
В кармане не было ничего.
Глава двадцать седьмая
Косте стало даже нехорошо на секунду.
Даже не на секунду, а значительно дольше. Пока он не сообразил, что документы не потеряны им, а просто остались в старом пиджаке, в чемодане под Лешкиной койкой.
Ельчик только ядовито рассмеялся, когда Костя сказал об этом и попросил послать кого-нибудь в общежитие за пиджаком. Обмакнув перо, Ельчик стал писать протокол дальше.
Костя, вцепившись в прутья, затряс решетку.
– Срок себе только надбавляешь, – сказал Ельчик, как бы даже сочувственно. – Здесь же культурное учреждение, и ты веди себя культурно.
Наконец он все же согласился послать за Костиными вещами. Не потому, что хоть отчасти поверил его словам, а потому, что для протокола требовалось документально установить Костину личность – его фамилию, имя, место постоянного жительства.
Послать было некого – час был поздний, ночной, в милиции они находились лишь вдвоем. Ельчик попытался дозвониться до общежития; телефонистка соединяла линию, давала долгие звонки, но телефон общежития безмолвствовал, никто к нему не подходил.
Тогда Ельчик вышел на улицу, дождался какого-то знакомого прохожего и поручил ему операцию по доставке Костиных вещей. Пока посланный ходил, Ельчик съел еще один сухарь и выпил еще стакан чая из термоса. У Кости, как и в первый раз, только прибавилось во рту слюны от этого зрелища.
– Так… – сказал Ельчик, с лицом, не сулящим Косте ничего доброго, беря в руки и раскрывая его бумажник, когда дешевенький, поцарапанный Костин чемодан появился у него на столе.
Минуту-другую он углубленно читал. Выражение его менялось. И наконец-то Костя увидел в его лице то, что предвкушал увидеть. Но таким лицо Ельчика оставалось недолго. Оно тут же снова стало холодным и твердым. И подозрительным. Тонкие его губы сжались в ниточку. «Нет, ты меня не проведешь, не на такого напал», – как бы сказало лицо Ельчика Косте.
– Где ты взял эти документы? – спросил он строго.
– Как – где? Мои документы.
Ельчик опять впился в них глазами. Несколько раз взглянул он на Костю, сличая его облик с фотографической карточкой. Удостоверение личности он даже повернул перед собою вкруговую, чтобы прочесть буквы по ободку печати.
– Да-а… – сказал он растерянно.
Он откинулся на спинку стула, запустил под фуражку руку, почесал в голове всей пятерней.
И вдруг захохотал.
Он захохотал так, что под ним заскрипел стул, а фуражка свалилась с головы и покатилась, как обруч, по полу.
– Значит… это все правда? С Марчуком-то? Так это и есть, что ты его дважды с ног свалил?
– Так и есть. Святая, истинная правда, – сказал Костя.
– Да откуда ж в тебе сила? – продолжая неудержимо смеяться, Ельчик критически оглядел Костину фигуру, его плечи, руки.
– Это не сила, это техника. Школа Гаррика Мартыненко, – сказал Костя.
Ельчик закатился опять.
– Слушай, – сказал он, чем-то страшно довольный. – Ты же его уничтожил! Морально! Марчука этого! Он же тут по дракам самый первый, всех побивает. Его же боятся, как черта, слава у него какая! Кто, может, и дал бы ему окорот, – так одной его славой уже запуган… А теперь он сам побит! Да как! Он же теперь сам бояться будет, теперь он и руку в кулак не сожмет – а вдруг снова такой же позор!
– Вот знал бы заранее, каков он, Марчук этот ваш знаменитый, так тоже, наверное… Ты все-таки решетку отомкнуть думаешь? – сказал Костя, называя Ельчика на «ты» и начиная вдруг его любить. – А вообще не Марчук у них главарь, а другой, с усиками – Чик, что ли, его прозвище…
– Чик – это «чик»! – щелкнул в воздухе пальцами младший лейтенант. – Просто сказать – пустое место. Сам он не может ничего – и слабосилен, и трус. Но коварен. Тактика у него такая: за чужими спинами хорониться, чужими руками действовать. А руки его – это в основном Марчук. Нам с ними уже сколько возни было! И сажали их не раз, и штрафовали, и общественным судом Марчука этого однажды судили… Но теперь ты ихний авторитет подорвал! Всё! Главное – на глазах у народа. Ведь сколько людей это видело!
Здесь же, в милицейской дежурке, Костя и провел остаток ночи. Возвращаться в общежитие всего на три-четыре часа, будить сторожиху, чтоб отперла наружную дверь, беспокоить соседей по комнате показалось ему не имеющим смысла. Ельчик устроил его на составленных в ряд стульях, собственноручно постелив для мягкости свою шинель. В головах у Кости лежали свернутые валиком милицейские плащи-накидки, а еще один плащ накрывал его сверху…
Ельчик ходил по комнате на цыпочках. На электрическую лампочку он навесил кулек из газеты, чтобы ее свет не мешал Косте…
Клавдия Михайловна приехала с утренним поездом, и в полдень Костя уже сидел в ее комнатке и беседовал с ней об Артамонове.
Встретила его Клавдия Михайловна несколько недоуменно и первые минуты держалась замкнуто, пока, чтобы вызвать в ней доверие к себе и разговорить, Костя не объяснил ей все подробно, сказав также и про убийство. Клавдия Михайловна разахалась, побледнела, выпила даже какие-то капли…
Она действительно могла многое порассказать, и, согласись Костя слушать все то, что она могла поведать, она бы, наверно, плела нить своих воспоминаний бесконечно.
– А что, Клавдия Михайловна, были ли у Артамонова враги? Такие, что хотели ему отомстить, сквитаться за что-либо? – спросил Костя, когда уже довольно наслушался об Артамонове, узнал, каким болезненным и слабым он был человеком – после фронтовых ранений, плена; как, приехав сюда, не хотела соглашаться на жительство в Лайве его жена; при своем начале, десять лет тому назад, Лайва была совершеннейшим болотом, царством комаров и гнуса, и на всякого свежего, не обвыкшего человека производила впечатление не просто тяжкое, но прямо-таки жуткое, угнетающее. Артамонов жену не удерживал, говорил: «Что ж, уезжай, коли не можешь… Но я тут поработаю. Это мой долг – человеческий, гражданский. Везде я буду человек необязательный.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163
– Вы голову от стола хоть можете поднять? – Костя уже кипел: нашел же Ельчик аналогию!
– Могу, – сказал младший лейтенант спокойно и действительно поднял голову и посмотрел на Костю.
– Я говорю серьезно!
– И можешь это подтвердить? Например, соответствующими документами?
Светлые глаза Ельчика были насмешливо сощурены. Он откровенно издевался.
– Конечно, – сказал Костя.
– Пожалуйста!
Слегка небрежным жестом Костя отправил руку под борт пиджака, во внутренний карман. Он предвкушал, какое станет сейчас лицо у Ельчика… Вот он вынет документы…
В кармане не было ничего.
Глава двадцать седьмая
Косте стало даже нехорошо на секунду.
Даже не на секунду, а значительно дольше. Пока он не сообразил, что документы не потеряны им, а просто остались в старом пиджаке, в чемодане под Лешкиной койкой.
Ельчик только ядовито рассмеялся, когда Костя сказал об этом и попросил послать кого-нибудь в общежитие за пиджаком. Обмакнув перо, Ельчик стал писать протокол дальше.
Костя, вцепившись в прутья, затряс решетку.
– Срок себе только надбавляешь, – сказал Ельчик, как бы даже сочувственно. – Здесь же культурное учреждение, и ты веди себя культурно.
Наконец он все же согласился послать за Костиными вещами. Не потому, что хоть отчасти поверил его словам, а потому, что для протокола требовалось документально установить Костину личность – его фамилию, имя, место постоянного жительства.
Послать было некого – час был поздний, ночной, в милиции они находились лишь вдвоем. Ельчик попытался дозвониться до общежития; телефонистка соединяла линию, давала долгие звонки, но телефон общежития безмолвствовал, никто к нему не подходил.
Тогда Ельчик вышел на улицу, дождался какого-то знакомого прохожего и поручил ему операцию по доставке Костиных вещей. Пока посланный ходил, Ельчик съел еще один сухарь и выпил еще стакан чая из термоса. У Кости, как и в первый раз, только прибавилось во рту слюны от этого зрелища.
– Так… – сказал Ельчик, с лицом, не сулящим Косте ничего доброго, беря в руки и раскрывая его бумажник, когда дешевенький, поцарапанный Костин чемодан появился у него на столе.
Минуту-другую он углубленно читал. Выражение его менялось. И наконец-то Костя увидел в его лице то, что предвкушал увидеть. Но таким лицо Ельчика оставалось недолго. Оно тут же снова стало холодным и твердым. И подозрительным. Тонкие его губы сжались в ниточку. «Нет, ты меня не проведешь, не на такого напал», – как бы сказало лицо Ельчика Косте.
– Где ты взял эти документы? – спросил он строго.
– Как – где? Мои документы.
Ельчик опять впился в них глазами. Несколько раз взглянул он на Костю, сличая его облик с фотографической карточкой. Удостоверение личности он даже повернул перед собою вкруговую, чтобы прочесть буквы по ободку печати.
– Да-а… – сказал он растерянно.
Он откинулся на спинку стула, запустил под фуражку руку, почесал в голове всей пятерней.
И вдруг захохотал.
Он захохотал так, что под ним заскрипел стул, а фуражка свалилась с головы и покатилась, как обруч, по полу.
– Значит… это все правда? С Марчуком-то? Так это и есть, что ты его дважды с ног свалил?
– Так и есть. Святая, истинная правда, – сказал Костя.
– Да откуда ж в тебе сила? – продолжая неудержимо смеяться, Ельчик критически оглядел Костину фигуру, его плечи, руки.
– Это не сила, это техника. Школа Гаррика Мартыненко, – сказал Костя.
Ельчик закатился опять.
– Слушай, – сказал он, чем-то страшно довольный. – Ты же его уничтожил! Морально! Марчука этого! Он же тут по дракам самый первый, всех побивает. Его же боятся, как черта, слава у него какая! Кто, может, и дал бы ему окорот, – так одной его славой уже запуган… А теперь он сам побит! Да как! Он же теперь сам бояться будет, теперь он и руку в кулак не сожмет – а вдруг снова такой же позор!
– Вот знал бы заранее, каков он, Марчук этот ваш знаменитый, так тоже, наверное… Ты все-таки решетку отомкнуть думаешь? – сказал Костя, называя Ельчика на «ты» и начиная вдруг его любить. – А вообще не Марчук у них главарь, а другой, с усиками – Чик, что ли, его прозвище…
– Чик – это «чик»! – щелкнул в воздухе пальцами младший лейтенант. – Просто сказать – пустое место. Сам он не может ничего – и слабосилен, и трус. Но коварен. Тактика у него такая: за чужими спинами хорониться, чужими руками действовать. А руки его – это в основном Марчук. Нам с ними уже сколько возни было! И сажали их не раз, и штрафовали, и общественным судом Марчука этого однажды судили… Но теперь ты ихний авторитет подорвал! Всё! Главное – на глазах у народа. Ведь сколько людей это видело!
Здесь же, в милицейской дежурке, Костя и провел остаток ночи. Возвращаться в общежитие всего на три-четыре часа, будить сторожиху, чтоб отперла наружную дверь, беспокоить соседей по комнате показалось ему не имеющим смысла. Ельчик устроил его на составленных в ряд стульях, собственноручно постелив для мягкости свою шинель. В головах у Кости лежали свернутые валиком милицейские плащи-накидки, а еще один плащ накрывал его сверху…
Ельчик ходил по комнате на цыпочках. На электрическую лампочку он навесил кулек из газеты, чтобы ее свет не мешал Косте…
Клавдия Михайловна приехала с утренним поездом, и в полдень Костя уже сидел в ее комнатке и беседовал с ней об Артамонове.
Встретила его Клавдия Михайловна несколько недоуменно и первые минуты держалась замкнуто, пока, чтобы вызвать в ней доверие к себе и разговорить, Костя не объяснил ей все подробно, сказав также и про убийство. Клавдия Михайловна разахалась, побледнела, выпила даже какие-то капли…
Она действительно могла многое порассказать, и, согласись Костя слушать все то, что она могла поведать, она бы, наверно, плела нить своих воспоминаний бесконечно.
– А что, Клавдия Михайловна, были ли у Артамонова враги? Такие, что хотели ему отомстить, сквитаться за что-либо? – спросил Костя, когда уже довольно наслушался об Артамонове, узнал, каким болезненным и слабым он был человеком – после фронтовых ранений, плена; как, приехав сюда, не хотела соглашаться на жительство в Лайве его жена; при своем начале, десять лет тому назад, Лайва была совершеннейшим болотом, царством комаров и гнуса, и на всякого свежего, не обвыкшего человека производила впечатление не просто тяжкое, но прямо-таки жуткое, угнетающее. Артамонов жену не удерживал, говорил: «Что ж, уезжай, коли не можешь… Но я тут поработаю. Это мой долг – человеческий, гражданский. Везде я буду человек необязательный.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163