— Смот­ри, Эло­ди, ко­те­но­чек…
— Эй! Не тро­гай его — у не­го мо­жет быть че­сот­ка.
Тре­пе­ща от вол­не­ния, юная па­ра вме­сте с ре­бен­ком дол­го блу­ж­да­ет по ни­щим квар­та­лам, ми­мо ха­лу­пок, хар­че­вен, ко­нур, по­хо­жих на клет­ки для обезь­ян, по ули­цам, за­му­со­рен­ным хла­мом, очи­ст­ка­ми, дни­ща­ми би­тых бу­ты­лок, где око­ло стоя­щих на при­ко­ле фур­го­нов тол­пят­ся цы­га­ня­та с гряз­ны­ми, но кра­си­вы­ми ли­ца­ми. Имен­но в этих мес­тах юти­лась бед­но­та, са­мая ни­щая из всех не­иму­щих, имен­но здесь лю­дей уби­ва­ла вод­ка, а стра­ни­цы про­ис­ше­ст­вий в га­зе­тах на­хо­ди­ли се­бе нуж­ную пи­щу.
— Эло­ди, ка­кая со­ба­чи­ща…
— Она уку­сит те­бя, она бе­ше­ная…
И Оли­вье вспо­ми­нал кар­тин­ку, на ко­то­рой Пас­тер вво­дит вак­ци­ну маль­чи­ку из Эль­за­са. Вско­ре они по­ки­да­ли эти гряз­ные ули­цы, воз­вра­ща­лись на ры­нок, на­де­ясь об­на­ру­жить сле­ды бы­лой рос­ко­ши, ка­кие-ни­будь ве­щи, уже ви­ден­ные ими в дру­гих мес­тах, у тет­ки, у ба­буш­ки, и ос­та­нав­ли­ва­лись, по­тря­сен­ные ке­ро­си­но­вой лам­пой, ста­ро­мод­ной ка­ст­рю­лей или люс­т­рой с под­вес­ка­ми.
Тут, на рын­ке, лю­ди тор­го­ва­лись по­дол­гу, то уже со­всем со­гла­ша­ясь, то уда­ля­ясь с воз­му­щен­ны­ми ли­ца­ми, но не слиш­ком бы­ст­ро, ожи­дая, что про­да­вец по­зо­вет их об­рат­но, что­бы про­дол­жить торг под взгля­да­ми ара­бов — боль­ших зна­то­ков ба­за­ра, ко­то­рым эти жар­кие спо­ры на­по­ми­на­ли мно­го­слов­ные пре­ния куп­цов с по­ку­па­те­ля­ми в род­ном му­суль­ман­ском го­ро­де.
Ко­ло­рит­ные фи­гу­ры это­го рын­ка при­вле­ка­ли к се­бе вни­ма­ние Оли­вье боль­ше, чем оби­лие жи­во­пис­ных ве­щей. Он не ус­та­вал изу­чать в этой пе­ст­рой тол­пе гла­за, рты, ру­ки, но­ги, оде­тые в са­мую раз­лич­ную обувь; все это су­ще­ст­во­ва­ло как бы са­мо по се­бе, не­за­ви­си­мо, точ­но пти­цы в не­бе, — осо­бен­но взгля­ды лю­дей: ко­гда его гла­за, не­пре­рыв­но стран­ст­вуя, встре­ча­лись с дру­ги­ми, со мно­же­ст­вом дру­гих глаз, смот­ря­щих при­сталь­но или ук­рад­кой, с взаи­мо­по­ни­ма­ни­ем или не­при­яз­нью, Оли­вье пья­нел от это­го не­мо­го об­ме­на взгля­да­ми и на­чи­нал гру­стить, слов­но в не­го все­ля­лась вся тос­ка и все оди­но­че­ст­во, ко­то­рые он чув­ст­во­вал в этих лю­дях.
Маль­чик вспо­ми­нал Да­ни­эля и пред­став­лял его се­бе в про­сто­рном свет­лом за­ле с бе­ло­снеж­ной кро­ва­тью. Он ви­дел лишь его го­ло­ву, ле­жа­щую на по­душ­ке, и ду­мал, что, мо­жет быть, те­ло ка­ле­ки пре­об­ра­зи­лось под про­сты­ней и ста­ло иным, нор­маль­ным. Во­об­ра­же­ние Оли­вье ри­со­ва­ло си­де­лок, вра­чей, но он к ним от­но­сил­ся вра­ж­деб­но — ведь это они за­пря­та­ли Да­ни­эля ку­да-то да­ле­ко от род­ной ули­цы.
Оли­вье пы­тал­ся чи­тать кни­ги, ос­тав­лен­ные дру­гом, ко­то­ро­го он так бы­ст­ро ут­ра­тил, не ус­пев об­ме­нять­ся с ним хо­тя бы де­сят­ком фраз, но все бы­ло не­по­нят­но на этих стра­ни­цах и да­же ав­то­ры но­си­ли не­обыч­ные име­на: Шо­пен­гау­эр, Ма­рия Баш­кир­це­ва, Элен Кел­лер … Ре­бе­нок чи­тал строч­ки, не по­ни­мая их смыс­ла. На­вер­но, по­на­до­бит­ся мно­го вре­ме­ни, по­ка он бу­дет в со­стоя­нии по­чув­ст­во­вать их так, как чув­ст­во­вал сам Да­ни­эль. Ду­мал ли Оли­вье, что та­кой день ко­гда-ни­будь на­ста­нет? Он был очень хру­пок и ощу­щал у се­бя внут­ри пус­то­ту, ко­то­рую ни­что не мог­ло за­пол­нить, как буд­то это ужас­ное вре­мя вы­ры­ло ма­лень­кую мо­гил­ку в его гру­ди.
Ед­ва он по­ки­дал ули­цу, как сра­зу стре­мил­ся вер­нуть­ся об­рат­но — она ка­за­лась ему та­кой ожив­лен­ной, бо­га­той со­бы­тия­ми, дви­же­ни­ем, сме­хом, иг­ра­ми, пес­ня­ми, кри­ка­ми, шут­ка­ми. Но и в ней все­гда бы­ло мерт­вое про­стран­ст­во, слов­но пу­зы­рек воз­ду­ха, став­ший плен­ни­ком во­ды: это бы­ла га­лан­те­рей­ная ла­воч­ка его дет­ст­ва, ис­чез­нув­ше­го вме­сте с жен­щи­ной, ко­то­рую он лю­бил и ко­то­рая до скон­ча­ния ве­ка так для не­го и ос­та­нет­ся не­по­хо­жей на ос­таль­ных жен­щин — Вир­жи­ни, его мать и лю­би­мая, дочь и се­ст­ра, чье имя вы­зы­ва­ет у не­го сдав­лен­ное ры­да­ние.
Тря­пич­ни­ки, ста­рые ве­ло­си­пе­ды, при­шед­шая в не­год­ность по­су­да, улич­ные старь­ев­щи­ки, тор­гов­цы жа­ре­ной кар­тош­кой в па­ке­ти­ках, все эти за­бе­га­лов­ки с их де­ше­вой му­зы­кой, за­па­хом та­ба­ка и спирт­но­го еще, воз­мож­но, ко­гда-ни­будь по­па­дут­ся на его пу­ти, поз­же, го­раз­до поз­же, а вот этой кар­ти­ны их воз­вра­ще­ния с про­гул­ки не бу­дет уже ни­ко­гда: Жан и Эло­ди, мо­ло­дые муж­чи­на и жен­щи­на, идут, об­няв­шись, как два цвет­ка, сме­шав­шие свои ле­пе­ст­ки, а за ни­ми сле­ду­ет маль­чик, то за­бе­гая впе­ред, то но­сясь во­круг них, то пры­гая, как коз­ле­нок, то опус­тив го­ло­ву и гля­дя на пли­ты тро­туа­ра, а то пор­хая, как хмель­ная от све­та ба­боч­ка — и все для то­го, что­бы ка­за­лось, буд­то он в этом ми­ре не оди­нок.
Глава десятая
На ули­це во­ца­ри­лось ле­то. Ожи­да­ли празд­ни­ка 14 ию­ля, яр­ко­го, как по­лот­на Мо­не и Дю­фи, с ок­на­ми, раз­ук­ра­шен­ны­ми трех­цвет­ны­ми фла­га­ми, с во­ен­ным па­ра­дом, на ко­то­рый съе­дут­ся вой­ска со всей ко­ло­ни­аль­ной дер­жа­вы — ле­гио­не­ры, стрел­ки аль­пий­ские и аф­ри­кан­ские, спа­ги, ка­ва­ле­ри­сты, ки­ра­си­ры, пе­хо­тин­цы, жи­во на­по­ми­наю­щие оло­вян­ных сол­да­ти­ков дет­ст­ва, — сколь­ко му­зы­ки, раз­лич­ных во­ен­ных мун­ди­ров; бу­дет и на­род­ное гу­ля­нье, и мэр Сво­бод­ной ком­му­ны ста­ро­го Мон­мар­тра на­де­нет на го­ло­вы ре­бят фри­гий­ские кол­пач­ки из крас­ной бу­ма­ги, та­кие же, как у маль­чиш­ки из бед­ных квар­та­лов на ри­сун­ках Фран­ци­ска Пуль­бо, и уго­ще­ние уст­ро­ят для пре­ста­ре­лых. Ули­цы ста­нут та­ки­ми ожив­лен­ны­ми от на­род­ных толп, от трес­ка ра­кет, от шу­ма крыль­ев вы­пу­щен­ных в не­бо го­лу­бей, а к по­лу­но­чи, уже со­всем опь­я­нен­ные этим празд­нич­ным гу­лом, лю­ди дви­нут­ся вверх, к со­бо­ру Сак­ре-Кёр, чтоб от­ту­да по­лю­бо­вать­ся боль­шим фей­ер­вер­ком.
Эло­ди и Жан пе­ре­жи­ва­ли тя­же­лый пе­ри­од: ну­ж­да не да­ва­ла им воз­мож­но­сти от­пра­вить­ся в от­пуск в Сен-Ше­ли, а они так дав­но об этом меч­та­ли. И не бу­дут они си­деть у ок­на в ноч­ном по­ез­де, ко­то­рый обыч­но мчит в от­пуск жи­те­лей Па­ри­жа ро­дом из Овор­ни — го­ро­жан, ко­то­рые со­хра­ни­ли тра­ди­ци­он­ные при­выч­ки и ве­зут с со­бой чу­дес­ную кол­ба­су соб­ст­вен­но­го из­го­тов­ле­ния, кру­тые яй­ца, хо­лод­ную ку­ри­цу, сыр, до­маш­ние пи­ро­ги, за­вер­ну­тые в чис­тые по­ло­тен­ца, и за­пи­ва­ют все это ви­ном из Бор­до. А ут­ром, по­сле ко­рот­ко­го сна, ко­гда те­ло еще ка­жет­ся оде­ре­ве­не­лым, во­ло­сы рас­тре­па­ны, ли­цо отек­ло, за ок­ном уже по­яв­ля­ют­ся пре­крас­ные ви­ды Овер­ни, и все пас­са­жи­ры, гля­дя сквозь пят­ни­стые от уголь­ной пы­ли стек­ла, гром­ко чи­та­ют на­зва­ния стан­ций:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91