При быстрой смерти это просто не успевает развиться…
Николаос вошел в комнату, прервав ход моих мыслей.
– Что? – машинально спросила я.
– Все то же, – коротко ответил я.
Затем сел к столу и спросил меня о приезде Анхелиты.
Я отвечала, что Анхелита получила письмо, очень встревожена и спешит увезти семью из Мадрида.
– В ту самую горную деревню, – уточнила я. – Анхелита, конечно, хотела узнать от меня подробности: откуда я знаю о грозящей Ане опасности и что это за опасность. Но, разумеется, она от меня никаких подробностей не узнала.
– Это попытка разузнать подробности и была, наверное, целью ее приезда.
– Да нет, не только это. Мне показалось, она действительно испытывала чувство неловкости из-за той моей встречи с дочерью, ведь Селия тогда не захотела говорить со мной. Но сейчас было иначе. Она стала мягче. Я узнала, что ей сказали обо мне много дурного. Но Анхелита здесь не при чем. Да, я должна сказать: Селия очень хотела увидеть моих друзей, вас и Чоки. Я подвела ее к окну и показала.
– И что же? – спросил Николаос.
Голос его звучал обыденно. Я не могла определить, какие чувства он испытывает.
– Она очень испугалась, растерялась и встревожилась, когда увидела Чоки. Все спрашивала, поправится ли он. Кажется, она впервые видела в таком состоянии такого молодого человека. Думаю, до этого ей казалось, что болезни – удел стариков. Она ведь много времени проводит в горной деревне. Там очень здоровый климат, люди болеют редко и доживают до глубокой старости. Я все-таки продолжаю надеяться, что мы еще привезем Чоки туда…
– Зачем это? – Николаос поморщился, как от внезапной боли. – Зачем? Не нужно. Ради Бога, не нужно…
Казалось, он с трудом сдерживается и вот-вот выкрикнет что-то грубое, отчаянное.
– Что? – я не понимала его сейчас, я растерялась.
Что он хочет сказать? Конечно, это может быть только одно: он не верит в выздоровление Чоки. Но… Я не успела додумать.
– Но ведь еще не все потеряно! Не надо терять надежду! – невольно вырвалось у меня.
– Не надо лгать понапрасну, донья Эльвира! – он говорил, не глядя на меня. – Я не верю, что вы еще можете надеяться на выздоровление Чоки. Но нет, не это самое страшное. Страшнее всего то, что надежду утратил я. Вы знаете, до каких мучительных пределов обострены сейчас чувства больного. Не надо обманывать себя. Он осознает, что я уже ни на что не надеюсь. Еще недавно он черпал в общении с нами, с вами и прежде всего со мной, надежду на чудо; теперь он читает в наших глаза, в наших лицах и позах безысходность и тягостное ожидание его близкой смерти…
Я помолчала. Возразить было нечего.
– Что я могу сказать… – наконец произнесла я беспомощно.
– Ничего. Ничего не нужно говорить, – откликнулся Николаос, нервно передернув плечами.
Глава сто тридцать восьмая
Дальше начались ужасные дни.
В сущности, это была агония. Агония, которая тянулась мучительно долго. Какой пыткой это было для больного! Как отдалялся он от нас, с каждым днем, с каждым часом. Я почувствовала, что мы уже раздражаем его, просто тем, что мы живые и будем жить, а он уходит, умирает. Потом в глазах его появилась эта мрачная опустошенность, ему стало все равно.
Казалось бы, душа его уже была мертва. Но тело все еще жило… И этот страшный запах… словно больной уже начал разлагаться… А видеть эти выпуклые, хотя и запавшие, темные глубокие глаза. Уже не было в них мольбы, отчаяния, боли, давно исчезла надежда…
Но как же это было ему тягостно – мертвый, но еще живой… Как же он мучился…
Мы ухаживали за ним – обмывали, кормили. Он едва пригубливал, и только жидкую пищу…
Мы ничего не могли сказать ему. Все было бы ложью. Только нежно гладили его исхудалые руки, прикладывались губами ко лбу и впалым щекам, нежно повторяли его имя… Однажды я не выдержала и расплакалась. Но ему было все равно. В глазах его осталась эта опустошенность.
Обычно мы оставались с больным вдвоем. Уже боялись покинуть его хотя бы ненадолго… Ели поочередно, в гостиной. В сущности, мы просто заставляли себя есть. Несколько раз Николаос говорил мне, чтобы я вышла в сад.
– Ступайте, глотните воздуха… – и ощутив мой немой вопрос, добавлял. – Нет, еще не сейчас, не сегодня…
Я послушно выходила. Что произошло? Мы, Николаос и я, сжились с этим тягостным умиранием Чоки. Парадоксально прозвучит, но мы привыкли к этому умиранию, оно сделалось нашей жизнью… Мы уже бессознательно хотели, чтобы оно продлилось, чтобы оно тянулось… Лишь бы не сейчас, не сегодня… лишь бы еще жил… жил…
Глава сто тридцать девятая
Но во время этих коротких прогулок по саду я не успокаивалась. Тревога мучила меня. Зелень деревьев, птицы, насекомые – все эти проявления жизни, живой жизни, раздражали меня. Все это уже стало для меня каким-то ненастоящим, не моим. Настоящее, мое было – комната умирающего, этот страшный гнилостный запах, эта ужасающая худоба, эта опустошенность во взгляде темных выпуклых глаз.
И в тот день я ходила по дорожке, раздосадованная, то и дело нервно скрещивая пальцы рук. Я чувствовала, как лицо мое хмуро морщится.
Внезапно какое-то странное новое ощущение отвлекло меня, заставило словно бы очнуться.
Мне даже вдруг показалось, что это какой-то иной сад, более яркий, светлый… И в этом саду происходило что-то, уже не имеющее отношения к этому тягостному умиранию, только что заполнявшему все вокруг… Какая-то завеса прорвалась…
Мне вдруг почудилось, что в саду кто-то есть.
Я невольно приостановилась. Сердце забилось, сменило ритм в новой тревоге, в новом страхе…
Правда? Или почудилось?..
Если правда…
Хрустнула ветка. Снова тишина. Но и в этой обманчивой тишине я ощущаю присутствие другого, чужого человека. Дело даже не в том, что ветка хрустнула. Я просто ощущаю – и все! Я вгляделась в кустарниковую чащу… теперь деревья… Нет. Никого. И все же есть! Здесь кто-то есть.
Но вот что странно: в саду чужой, а у меня не возникло ощущение страха. Я не боюсь. Почему? За время этого мучительного умирания Чоки обострились и мои чувства. Но если я не чувствую страха, значит, опасности нет.
Снова воцарилась тишина. Я отчетливо ощущаю чье-то присутствие. Это «кто-то» напряженно наблюдает за мной. Но это нестрашно. Почему-то это нестрашно.
Но все же я быстро повернулась и пошла в дом.
Остановилась в прихожей.
Сказать Николаосу?
Внезапно я поняла, кто это. Конечно же соглядатаи Теодоро-Мигеля, Великого инквизитора. Все прояснилось.
Ну что ж, я знаю, зачем они здесь. Теодоро-Мигель опасается самоубийства Николаоса…
Я подумала, что пожалуй, я в этом заодно с Теодоро-Мигелем. Я ведь тоже не хочу, чтобы Николаос убивал себя… Чоки… Чоки может умереть каждый час. Я не знаю, как предупредить самоубийство Николаоса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121
Николаос вошел в комнату, прервав ход моих мыслей.
– Что? – машинально спросила я.
– Все то же, – коротко ответил я.
Затем сел к столу и спросил меня о приезде Анхелиты.
Я отвечала, что Анхелита получила письмо, очень встревожена и спешит увезти семью из Мадрида.
– В ту самую горную деревню, – уточнила я. – Анхелита, конечно, хотела узнать от меня подробности: откуда я знаю о грозящей Ане опасности и что это за опасность. Но, разумеется, она от меня никаких подробностей не узнала.
– Это попытка разузнать подробности и была, наверное, целью ее приезда.
– Да нет, не только это. Мне показалось, она действительно испытывала чувство неловкости из-за той моей встречи с дочерью, ведь Селия тогда не захотела говорить со мной. Но сейчас было иначе. Она стала мягче. Я узнала, что ей сказали обо мне много дурного. Но Анхелита здесь не при чем. Да, я должна сказать: Селия очень хотела увидеть моих друзей, вас и Чоки. Я подвела ее к окну и показала.
– И что же? – спросил Николаос.
Голос его звучал обыденно. Я не могла определить, какие чувства он испытывает.
– Она очень испугалась, растерялась и встревожилась, когда увидела Чоки. Все спрашивала, поправится ли он. Кажется, она впервые видела в таком состоянии такого молодого человека. Думаю, до этого ей казалось, что болезни – удел стариков. Она ведь много времени проводит в горной деревне. Там очень здоровый климат, люди болеют редко и доживают до глубокой старости. Я все-таки продолжаю надеяться, что мы еще привезем Чоки туда…
– Зачем это? – Николаос поморщился, как от внезапной боли. – Зачем? Не нужно. Ради Бога, не нужно…
Казалось, он с трудом сдерживается и вот-вот выкрикнет что-то грубое, отчаянное.
– Что? – я не понимала его сейчас, я растерялась.
Что он хочет сказать? Конечно, это может быть только одно: он не верит в выздоровление Чоки. Но… Я не успела додумать.
– Но ведь еще не все потеряно! Не надо терять надежду! – невольно вырвалось у меня.
– Не надо лгать понапрасну, донья Эльвира! – он говорил, не глядя на меня. – Я не верю, что вы еще можете надеяться на выздоровление Чоки. Но нет, не это самое страшное. Страшнее всего то, что надежду утратил я. Вы знаете, до каких мучительных пределов обострены сейчас чувства больного. Не надо обманывать себя. Он осознает, что я уже ни на что не надеюсь. Еще недавно он черпал в общении с нами, с вами и прежде всего со мной, надежду на чудо; теперь он читает в наших глаза, в наших лицах и позах безысходность и тягостное ожидание его близкой смерти…
Я помолчала. Возразить было нечего.
– Что я могу сказать… – наконец произнесла я беспомощно.
– Ничего. Ничего не нужно говорить, – откликнулся Николаос, нервно передернув плечами.
Глава сто тридцать восьмая
Дальше начались ужасные дни.
В сущности, это была агония. Агония, которая тянулась мучительно долго. Какой пыткой это было для больного! Как отдалялся он от нас, с каждым днем, с каждым часом. Я почувствовала, что мы уже раздражаем его, просто тем, что мы живые и будем жить, а он уходит, умирает. Потом в глазах его появилась эта мрачная опустошенность, ему стало все равно.
Казалось бы, душа его уже была мертва. Но тело все еще жило… И этот страшный запах… словно больной уже начал разлагаться… А видеть эти выпуклые, хотя и запавшие, темные глубокие глаза. Уже не было в них мольбы, отчаяния, боли, давно исчезла надежда…
Но как же это было ему тягостно – мертвый, но еще живой… Как же он мучился…
Мы ухаживали за ним – обмывали, кормили. Он едва пригубливал, и только жидкую пищу…
Мы ничего не могли сказать ему. Все было бы ложью. Только нежно гладили его исхудалые руки, прикладывались губами ко лбу и впалым щекам, нежно повторяли его имя… Однажды я не выдержала и расплакалась. Но ему было все равно. В глазах его осталась эта опустошенность.
Обычно мы оставались с больным вдвоем. Уже боялись покинуть его хотя бы ненадолго… Ели поочередно, в гостиной. В сущности, мы просто заставляли себя есть. Несколько раз Николаос говорил мне, чтобы я вышла в сад.
– Ступайте, глотните воздуха… – и ощутив мой немой вопрос, добавлял. – Нет, еще не сейчас, не сегодня…
Я послушно выходила. Что произошло? Мы, Николаос и я, сжились с этим тягостным умиранием Чоки. Парадоксально прозвучит, но мы привыкли к этому умиранию, оно сделалось нашей жизнью… Мы уже бессознательно хотели, чтобы оно продлилось, чтобы оно тянулось… Лишь бы не сейчас, не сегодня… лишь бы еще жил… жил…
Глава сто тридцать девятая
Но во время этих коротких прогулок по саду я не успокаивалась. Тревога мучила меня. Зелень деревьев, птицы, насекомые – все эти проявления жизни, живой жизни, раздражали меня. Все это уже стало для меня каким-то ненастоящим, не моим. Настоящее, мое было – комната умирающего, этот страшный гнилостный запах, эта ужасающая худоба, эта опустошенность во взгляде темных выпуклых глаз.
И в тот день я ходила по дорожке, раздосадованная, то и дело нервно скрещивая пальцы рук. Я чувствовала, как лицо мое хмуро морщится.
Внезапно какое-то странное новое ощущение отвлекло меня, заставило словно бы очнуться.
Мне даже вдруг показалось, что это какой-то иной сад, более яркий, светлый… И в этом саду происходило что-то, уже не имеющее отношения к этому тягостному умиранию, только что заполнявшему все вокруг… Какая-то завеса прорвалась…
Мне вдруг почудилось, что в саду кто-то есть.
Я невольно приостановилась. Сердце забилось, сменило ритм в новой тревоге, в новом страхе…
Правда? Или почудилось?..
Если правда…
Хрустнула ветка. Снова тишина. Но и в этой обманчивой тишине я ощущаю присутствие другого, чужого человека. Дело даже не в том, что ветка хрустнула. Я просто ощущаю – и все! Я вгляделась в кустарниковую чащу… теперь деревья… Нет. Никого. И все же есть! Здесь кто-то есть.
Но вот что странно: в саду чужой, а у меня не возникло ощущение страха. Я не боюсь. Почему? За время этого мучительного умирания Чоки обострились и мои чувства. Но если я не чувствую страха, значит, опасности нет.
Снова воцарилась тишина. Я отчетливо ощущаю чье-то присутствие. Это «кто-то» напряженно наблюдает за мной. Но это нестрашно. Почему-то это нестрашно.
Но все же я быстро повернулась и пошла в дом.
Остановилась в прихожей.
Сказать Николаосу?
Внезапно я поняла, кто это. Конечно же соглядатаи Теодоро-Мигеля, Великого инквизитора. Все прояснилось.
Ну что ж, я знаю, зачем они здесь. Теодоро-Мигель опасается самоубийства Николаоса…
Я подумала, что пожалуй, я в этом заодно с Теодоро-Мигелем. Я ведь тоже не хочу, чтобы Николаос убивал себя… Чоки… Чоки может умереть каждый час. Я не знаю, как предупредить самоубийство Николаоса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121