Затем дверь приоткрылась, вошел Николаос. Дверь снова захлопнулась. Я не видела его лица. Я так лежала, что не могла видеть лицо Николаоса. Не знаю, видел ли он меня. Но он чувствовал. Я знала его чуткость. Он все чувствовал. Я знала, что он ответит, как надо.
– Я не знал, Николаос, что ты решил жениться, – прозвучал глубокий грудной голос. И это тоже был голос Теодоро-Мигеля.
– Да, – коротко ответил мой друг.
– Решил оставить меня?
– Нет. Вас невозможно оставить. Вы это знаете.
– Зачем тогда жениться?
– Так поступают все мужчины. Вам известно. Николаос говорил отчужденно. Впервые я расслышала странный его акцент, греческий выговор.
– На цыганочке жениться?
– Да.
– И чтобы титул тебе?
– Да.
– Обвели старика вокруг пальца, но я добрый. Я очень добрый. Я плачу, когда страдают люди. Но страдание необходимо. Пролитая кровь обновляет народ. Народ знает… знает и любит проливать кровь. И любит тех, кто проливает кровь. Да, только тех, – голос прозвучал жестко, затем вновь стал старчески расслабленным. – Значит, не бросишь, Николаос?
– Вам известно. То, наслаждение, что даете вы, его ничем не заменить.
– То-то! Целуй.
Он неуклюже повернулся задом, нагнулся и оголил зад. Я увидела, как Николаос наклонился, встал на одно колено и приложился губами к этому дряблому старческому заду. Немыслимо!
Николаос стоял, преклонив колено. Теодоро-Мигель повернулся к нему и посмотрел. Затем вдруг резко шагнул и отдернул занавес. Я увидела настоящую камеру пыток – дыба, щипцы, колеса.
– Ну, как тебя прикажешь? – спросил Теодоро-Мигель. – Как тебе угодно?
– Как будет угодно вам, – напряженно и тихо отвечал Николаос.
– Мне? Мне будет угодно просто. Я ведь простой и добрый человек. И напрасно, напрасно Леон Горди упрекает меня, будто бы я одержим неестественными страстями. Он, видите ли, презирает меня. Но не всем же быть такими пресно-правдивыми, как он! Встань!
Николаос поднялся.
И тогда Теодоро-Мигель с силой ударил его кулаком по лицу. Николаос пошатнулся, но не вскрикнул. Я почувствовала, как внезапная страшная дрожь охватила мое тело. Я сунула пальцы в рот, кусала костяшки. Теодоро-Мигель ударил еще раз. Я видела, как текла кровь. Он выбил Николаосу глаза. Я приподнялась на локтях и видела лицо Николаоса… как текло по лицу… Он стоял, не кричал… Но самое страшное было, что меня трясло в мучительных пароксизмах наслаждения… Это было самое страшное…
– Теперь уходи вместе со своей старой шлюхой. – Теодоро-Мигель теперь говорил лениво, словно сытый кот мурлыкал. – Кажется, я ее неплохо удовлетворил. Запомнит. Разрешаю тебе жениться на Ане де Монтойя. Титул перейдет к тебе. Я это сделаю. И не огорчайся. Я простил тебя. Я по-прежнему люблю тебя. Мы будем видеться, – он хихикнул на слове «видеться».
Как мы снова оказались в карете, не помню. Но помню, что Николаос шел прямой, не стонал, не кричал, только слегка опирался на мою руку.
Карета тронулась. Было уже по-утреннему холодно. Только теперь Николаос потерял сознание. Обморок был глубоким. Я не могла привести его в себя. Руки его, его окровавленное лицо были холодны, как лед.
Глава сто семидесятая
Карета остановилась у дверей нашего дома. Я выбралась и попыталась снова привести Николаоса в чувство. Но мне это никак не удавалось. Я выглянула из окошка кареты и тихо окликнула кучера:
– Помогите мне. Он без сознания. Не может выйти.
Кучер молча слез с козел, вытащил Николаоса из кареты и положил на землю. Затем так же молча снова взобрался на козлы, карета тронулась.
Я постучала в ворота. Привратник тотчас отозвался. Значит, в доме нас ждали; может быть, и вовсе не ложились. Ворота отворились. Да, нас ждали – привратник и Альберто. Они не стали суетиться, вскрикивать, удивляться. Наверное, они о многом подозревали или даже знали. Наверняка они и сами прошли все муки в застенках инквизиции.
Они отнесли Николаоса в его комнату.
– Пошлите за доктором Пересом, скорее, – попросила я.
Перес явился быстрее, чем я ожидала. До его прихода мы так и не смогли привести Николаоса в чувство. Перес сумел оказать ему помощь, обморок перешел в глубокий сон. Мы смыли кровь с лица. Перес наложил повязку. Не о чем было спрашивать. Ясно было, что у Николаоса теперь нет глаз, видеть он больше никогда не будет. Как воспримет это Чоки? Что ему сказать, как объяснить?
Пересу ничего не надо было объяснять.
– Я знал, что этим кончится…
И вдруг он глухо зарыдал, уткнув голову в колени, сидя на краю постели своего друга.
– Знал? – У меня от боли сердце зашлось, я стояла перед ним грязная, окровавленная, оскверненная. – Знал?! И терпел? И пользовался? Да?!
– То, что я делаю, нужно людям, – глухо отозвался он.
– Нет! Не нужно, не нужно, не может быть нужно людям то, что дается такой ценой! Нет!.
– А твое освобождение какой ценой добыто?
– Хорошо. Ты прав. Молчи. Я знаю, что я сделаю.
– Нет! – Он схватил меня за руки, вскочив. – Ты этого не сделаешь. Не сумеешь. Ты этим только навредишь. Всем. И ему. – Перес кивнул на Николаоса. – Ему в первую очередь.
– Но так невозможно! Невозможно терпеть и пользоваться. Невозможно.
– Права и ты. Надо обдумать. Но так, чтобы это не повредило нам всем. А сейчас иди вымойся. На тебя страшно смотреть.
Я покорно отправилась в ванную.
Смывая с себя грязь минувшей ночи, я снова и снова представляла себе Николаоса. Вот мы сидим в гостиной. Вот он разговаривает со мной, улыбается, заботится о Чоки. А вот что стояло за всем этим. За моим освобождением. Господи! Но где же в этом мире можно спастись? Где есть такая земля, такая страна, чтобы не было таких мучений, чтобы не зависеть от тех, у кого власть? Нет. Нигде нет. Всюду одно.
Я вымылась, переоделась в чистое и вернулась в комнату Николаоса. Перес сидел теперь на стуле у его изголовья. Я тоже пододвинула стул и села.
Кажется, мы просидели неподвижно более часа. Потом раздался голос Николаоса, голос был слабый, но это был его голос.
– Где я? Кто со мной?
Это было совсем странно, но он спрашивал спокойно.
– Ты дома. – Я опустилась на колени у постели и гладила его щеки. – Это я, Эльвира. И Сантьяго Перес здесь.
– Это хорошо, – спокойно сказал Николаос. – Сантьяго! – Он протянул руку. – Как ты думаешь, когда я смогу встать?
– Думаю, через несколько дней будешь на ногах. – Перес старался, чтобы его голос не дрожал. – Пока тебе надо лежать.
– Хорошо. Я посплю еще немного. Устал. Но вдруг он вспомнил.
– Донья Эльвира, пойдите к девочке. Ей, должно быть, страшно и тревожно.
– Да, сейчас, Николаос, сейчас.
Я машинально кивнула, но он не мог этого видеть. Почти тотчас уснул.
– Какая девочка? – тихо спросил Перес, – Могу я знать?
– Теперь все равно, – отвечала я так же тихо. – Это Ана де Монтойя, дочь тех людей, у которых воспитывались мои дети.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121