– Друг мой единственный! Знаешь что? У меня никогда еще не было друзей-мужчин; настоящих – никогда. Да и женщин-друзей тоже, если уж на то пошло, – несмотря на то, что он говорил, вел он себя оживленно. И шел чуть ли не вприпрыжку. – Когда я был ребенком, у меня не было приятелей. Я всегда играл сам с собой. Я считал себя одиночкой. Но твой голос мне понравился сразу, как только я услышал его. Я сразу подумал, что вот с этим парнем мы могли бы быть друзьями.
Он отпер висячий замок и поднял гаражную дверь. Думаю, каким-то уголком сознания я знал, что там стоит, но действительно увидеть эту машину, было как получить разряд током. Шевроле-корветт «стингрэй» шестьдесят третьего года, двухместный, окно «сплит», безукоризненный, фосфоресцирующий синим сиянием, новенький и совершенный – такой же, каким он был на обложке альбома «Stingrays» двадцать лет назад.
– Моя первая настоящая тачка, – гордо сказал он, и, махнув рукой, добавил: – Нет, до нее были, конечно, и другие, но они не считаются. Старый «форд», «бьюик». Дерьмо собачье, – он улыбнулся во весь рот. – Я заплатил за него налом. Пять штук, в ноябре шестьдесят второго. Сейчас он стоит, по меньшей мере, раз в пять больше. Хотя, конечно, для тех, кто понимает, он вообще бесценен.
Это было просто удивительно: отполированный сверх всякой меры, на ярко-голубом – ни единой царапинки. Так заманчиво было воображать, что он действительно фосфоресцирует. Проезжая под уличными фонарями, он накапливает их свет, а потом, на скоростной магистрали, стряхивает его с себя неоново-синими крапинками. Остывая в гараже, он мог бы сиять часами. Вот и сейчас казалось, будто он сам испускает свет, неестественно яркий здесь, в полумраке.
Он поднял капот. Инжекторный двигатель 327-й модели блистал чистотой, как с завода.
– Прямо слюнки текут, – я шутил лишь наполовину. – И часто ты его отсюда выводишь?
– Только по ночам, – он опустил капот. – Солнечный свет портит машины вроде этой. А смог – это просто кошмар. Можешь проверить так тщательно, как захочется. Нигде ни пятнышка ржавчины. Ни пятнышка.
Это был совершеннейший «стингрэй», совершенство линий которого было и осталось непревзойденным. Ни вычурного хрома, ни изящненьких сводиков моделей пятидесятых; ни вульгарно-фаллических, похожих на бутылку кока-колы очертаний «кор-веттов» семидесятых. Это была глянцевая блестящая греза с впрыском топлива, трогательная, как воспоминание о первой любви.
Я всмотрелся в окно. Салон был новехонький. Четырехскоростная коробка передач «Borg-Warner», заводской запах. Глубокие сиденья черной кожи были сделаны на заказ, кожа насыщенного яркого цвета казалась живой.
Единственным незначительным изъяном в машине был рубчик на спинке пассажирского сиденья, по клиновидной форме можно было понять, что туда втискивали доску для серфа так, что она торчала из окна.
– Ты занимался серфингом?
– Руки убери, – резко ответил он.
Я касался хромированной дверной ручки. Деннис тщательно вытер отпечатки моих пальцев рукавом.
– Извини, – он добродушно засмеялся. – Но когда дело касается этой машины, я становлюсь прямо фанатиком, – я видел, что он мелко дрожит от возбуждения. – Ага, серфингом я занимался, – это прозвучало по-мальчишески. – Мало кто знал, сколько я тренировался. Я ходил на доске один. Вверх по побережью. На Ринкон. У меня хорошо получалось. Однако, я думаю, что мне просто не особо нравились остальные парни. Большинство серферов – мудаки. Поэтому я в конце концов бросил это занятие. Из-за того, что – спасибо «Beach Boys» – все волны были забиты мудаками. Типами вроде «Vectors», как Марк и Гарри. Я тебе о них рассказывал?
– Ага, рассказывал.
– Но у меня получалось отлично, Скотт. По-настоящему классно. Эх, приятель, да я выходил на доске перед рассветом, лишь бы не было всех этих мудаков. Сколько раз я себе задницу чуть не отмораживал. Даже в гидрокостюме. Как-то утром я ходил один и чуть не утонул. Порой я буквально чувствовал, что неподалеку кружат акулы, видел их плавники. Но они на меня ни разу не нападали, до сих пор не знаю, почему. Может, потому, что у меня настолько холодная кровь, что они даже не замечали меня, – он расхохотался, будто выдал отличную шутку. Потом указал на заднюю дверь гаража: – Пошли. Я хочу показать тебе кое-что еще.
Эта дверь выводила на узенькую внутреннюю лестницу. Солнечные лучи пробивались сквозь верхнее грязное окно, прорезали пыль. Деннис начал подниматься первым.
На половине подъема к стене была прислонена старая доска для серфа с пожелтелой смазкой; мумифицированная доска из сгинувших времен.
– Это твоя?
Он приспустился:
– Ага. Я сам ее сделал, – он перевернул доску, сдул с нее пыль. – Мой собственный дизайн. Тем летом я работал в магазинчике в Хермозе. Конечно, и дизайн потом сперли – как и все другое. Я мог бы на этом разбогатеть и всю жизнь отдыхать на Гавайях – если б вместо этого не подался в музыку. Я был инженерным гением. Видишь, какое ребро? – Он прошелся пальцем вдоль кромки. – Эту форму я придумал во время одного бензедринового прихода в июле шестьдесят второго, – он задумчиво улыбнулся. – До сих пор помню ту офигительную экстатическую ночь, – на миг на его лице появилось страдальческое выражение, но он тут же засмеялся, показывая, что не принимает себя слишком уж всерьез.
Мы продолжили подъем.
В комнате на самом верху было темно, окна были закрыты плотными жалюзи. Я почуял легкий аромат сладких духов Шарлен, и по спине пробежал холодок. Деннис распахнул жалюзи на одном из окон, впустив свет. Я понял, что это за комната еще до того, как он объявил:
– Моя старая спальня. Я в ней вырос.
Это была комната подростка из пригорода Лос-Анджелеса, где-то начала шестидесятых годов: двухъярусная кровать в колониальном стиле (на такой могли бы спать Дэвид и Рики).
Потускневшие розоватые фотографии серфинга, вырезанные из журналов, были приклеены к зеленовато-голубым обоям полосками желтого скотча. Хорошо сделанный ларь, тоже в колониальном стиле, на котором лежали кольца, наручные часы и пожелтелый носовой платок. Торшер с бирюзовым пластиковым абажуром стоял рядом с портативным черно-белым телевизором цвета морской волны. На прикроватном столике стоял проигрыватель RCA 45, на нем была поставлена пластинка «Stingrays» с песней «Шторм любви». Это было как оказаться в застывшем историческом святилище, в которое со времени его создания никто не заходил.
Я тронул глобус на столике в углу. Выступали очертания горных хребтов, а окрашенная в розовый территория в Африке была помечена «Бельгийское Конго». У меня был точно такой же. На самом деле, вся комната во многом была похожа на мою собственную. Я поглядел на шкаф, любопытствуя, не лежит ли в нижнем ящике колода игральных карт из Тихуаны, припрятанная под оставленным на память «Руководством для бойскаутов».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93