Василий выбрался тогда целым и невредимым. Конечно, сыграла свою
роль и бешеная пальба, поднятая сотоварищами. В девяносто первом джигиты
еще не так были привычны к ночным дракам. Однако Косарев так и не вышел
из боя. А при подрыве противоселевой стенки на повороте дороги осколком
камня резануло переводчика Кальнишевского, и горцы, догнав его по кровавом
следу, покромсали кинжалами. Об этом позднее, при встрече у рухнувшего
мостика, рассказал Мухаметшин, который все видел, но не имел права
вернуться. Как казалось тогда Василию, три человека
погибли ни за что, а если добавить еще ту старуху, то и все четыре.
Впоследствии он не любил ни рассказывать, ни даже вспоминать этот эпизод за
его бессмысленность и непонятность, пусть и хотел порой блеснуть перед
какой-нибудь дамочкой.
Еще он боялся, что за старуху ему придется ответить перед какой-то
высшей или низшей силой, собственно из-за этого он и начал набираться
экстраморфина регулярно.
Зарубка 2. (там же) "Удар третьей рукой"
Василий переправился через озеро даже не на плоту, а на полусгнившей
коряге. На большее у него не хватило бы последних сил и желаний. Во время
"паромной" переправы ноги пассажира оставались в воде. Это было удобно,
потому что пассажир по совместительству являлся и двигателем. Можно было
грести в самом нужном направлении. С другой стороны организм не справился
с переохлаждением и быстро пал в объятия простуды. Так что в Камышинском
Василий Самуилович появился с температурой, весь в соплях, нос работал, как
неисправный кран.
Дядя Егор встретил его еще на тропе, ведущей мимо деревни, и сразу
признал, несмотря на то, что не виделись они с тех пор как у Васеньки
прорезались клыки. Ехал Е.Рютин на телеге с лошадью, так что доставил на
хату с ветерком и уложил поближе к растопленной печке, из-за которой
высовывали свои рыжеватые мордочки нелегалы-грызуны.
Дядя не только признал племянника, но и стал потчевать всякими
отварами да наварами, из которых особенно запомнился суп из молодых
мухоморов и кислой капусты под водку. Из-за такого лечения-кормления
Василий вообще света белого не видел. У него сразу поплыло перед глазами и
показалось, что температура тела подскочила минимум до ста градусов. Затем
все залило вдруг ярким светом, и больной почувствовал, что испаряется.
Однако моральных мучений никаких: полностью выложился на дистанции,
показал себя настоящим спортсменом и джентльменом.
К утру температура исчезла, почти полностью: и лишняя, и
необходимая. Василий не только охладел, но вдобавок высох; само собой, от
соплей и следа не осталось, также как от слюней и других внутренних
жидкостей. Больной, в целом, тоже как будто съежился. Даже кожа потемнела
и заморщинилась.
-- Это поправимо. Много -- не мало,-- изрек дядя Егор и притащил ведро
кваса, который был тут же выпит. Из-за этого бывший больной раздулся и
покрылся отеками.
-- Понятно, что оказался ты здесь не от хорошей жизни, поэтому
привередничать не будешь,-- приговорил дядя Егор.-- И меня сюда кривая да
нелегкая вывела. Батяня мой срок тянул под Красноярском. Освободился в 56
без права проживания в крупных городах, вот и осел
по дороге к Уралу.
Камышинское тогда побольше чем сейчас раз в пять было: и
ссыльные, и местные тут ютились. Но затем, кто смылся, кто
помер. И зря, кстати. Здесь тоже хорошая жизнь обнаруживается
безо всякого телескопа. Выпить -- всегда пожалуйста. Выйти с
голым задом в огород -- выходи, и никто выговора не сделает.
Бабы -- вот тебе нате, от пятидесяти до девяноста лет, любых
размеров, и даже жаниться не обязательно. Так что тебе не
придется здесь кручиниться.
Первые два дня кручиниться в натуре не пришлось. Рыбалка, грибочки,
охота на призрак зайца, деревенские жирные харчи. Вечером яблочные вино и
самогон на сон грядущий. Была, правда, странность одна, причем
малоприятная.
Во сне постоянно ощущалась теснота. Будто нет у него ни ручек, ни
ножек, только два хвостика... и большой голодный рот, и адская пустота в
животе, и скудный умишко. А вокруг еще сотни таких голодных ртов и
хвостиков с ядовитыми иголочками на концах. И надо постоянно сновать,
ползать, дергаться, увиливать от ядовитых иголок и сосущих-грызущих
ротовых отверстий. И самому разить-колоть и кусать, впиваться, грызть,
сосать, размачивать едкой слюной, потому что голодно, голодно и тоскливо. А
потом еще стало холодно и страшно -- он словно прорвал какую-то преграду и
из теплой, теперь уже уютной полости вылетел в огромный и страшный мир.
Он был крохотной тварью, маленькой пиявочкой-козявочкой, которую носят
бурные потоки и разят мощные заряды, которую всасывают огромные
водовороты и сбрасывают высоченные водопады.
И при том Василию все
тяжелее было просыпаться. И даже когда просыпался он, то впечатление
большой уязвимости и уносимости сохранялось. Так что он порадовался тому,
что не развеял целиком пакетик с экстраморфином. Доза, как всегда
помогла. Конечно это снадобье может снова
повернуть мозги, но они и так повернуты, так что получится
полный кругооборот.
На третий день Василий проснулся с ранья. В рассветных сумерках
комната колыхалась перед ним, словно морская волна, готовящаяся схлынуть.
Даже цвет у нее был какой-то необычайный, ультрамариновый.
Когда он потер ладони, те показались какими-то влажными даже
намыленными. Василий встал с кровати, зажег керосиновую лампу.
Посмотрелся в зеркало, висящее над тазом для умывания. И его передернуло от
отвращения -- на шее, груди и спине появились какие-то удлиненные
красноватые вздутия. Глазные же радужки же с чего-то порыжели.
-- Что за говно,-- горло перехватило, и слова получились какими-то
сдавленными, шипящими. Не "говно", а "гуанооо". Так могла бы говорить
рептилия.
Василий судорожно сжал пальцы в кулак и почувствовал мокроту на
коже. Так и есть -- из-под ногтей сочилась слизь.
Нехорошо сделалось, гадко. Взгляд как будто мутью заволокло.
Из-за этого все вокруг стало немного ненастоящее, словно бы
нарисованное. Просто ширма какая-то. Ширма к тому же еще
потрескалась. И в трещины просачивалось некое сияние -- как
будто где-то там, за ней, светил яркий день.
Но дальше -- больше. Совершенно неожиданно Василий осознал, что
комната -- это всего лишь крохотная норка в том месте, где слиплись четыре
протяженные поверхности. А пара дырок, затянутых фанерой и мутными
стекляшками, что называются окном и дверью, собственно никуда не ведут. И
совершенно удивительно, что такая примитивная замкнутая клетушка, где и
дышать невозможно, сумела стать жилищем.
Василий выскочил из дома. Но ощущение замкнутости и тесноты
осталось.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115