– А ты, парнишка, не настолько тупой, каким кажешься.
День был пасмурный, и небо напоминало перевернутую чашу, наполненную толстыми серыми облаками, тем не менее золотое кольцо в ухе Сиагрия блестело. В Эчмиадзине ему не было нужды носить его для того, чтобы не выдать свою веру, потому что это был город фанасиотов. Но он не снял его и здесь.
– Сиагрий, говорить, что человек может быть хорошим фанасиотом, только решившись на голодовку, значит противоречить нашей вере в том виде, как ее изложил святой Фанасий, и тебе это прекрасно известно. – Голос Оливрии прозвучал так, словно терпение у нее на пределе.
Сиагрий уловил намек, и внезапно из равного собеседника превратился в охранника.
– Как скажете, моя госпожа, – произнес он. Если бы подобное сказал Фостий, бандит наверняка вызвал бы его на спор, в котором дополнительными аргументами послужили бы кулаки и каблуки.
Однако Фостий, хотя и считался в Эчмиадзине пленником, не был слугой Оливрии. Более того, теологические споры доставляли ему удовольствие, и он, повернувшись к Оливрии, сказал:
– Но если ты выберешь жизнь в мире Скотоса, то неизбежно вступишь в компромисс со злом, а такой компромисс приведет тебя прямиком в лед, разве не так?
– Не каждый способен или может стать способным покинуть мир по собственной воле, – ответила Оливрия. – Святой Фанасий учит, что для тех, кто чувствует, что должен остаться во владениях Скотоса, остаются еще два ответвления светлого пути.
На одном из них люди могут уменьшать искушение материального мира как для себя, так и для окружающих.
– Должно быть, твой отец возглавляет именно таких людей? – спросил Фостий.
Оливрия кивнула:
– И таких тоже. Важно также ограничивать свои потребности более простыми вещами: черным хлебом вместо белого, грубой тканью вместо тонкой, и так далее.
Чем меньшим человек обходится, тем меньше поддается искушениям Скотоса.
– Да, я понял твою мысль, – медленно произнес Фостий. «А также чем больше ты жжешь и уничтожаешь», – подумал он, но оставил эту мысль при себе, а вместо этого спросил:
– А о каком втором ответвлении ты говорила?
– Конечно же, об услужении тем, кто вступил на путь отказа от всего мирского. Помогая им двигаться по светлому пути далее, оставшиеся сзади, образно говоря, купаются в отраженном сиянии их набожности.
– Гм, – буркнул Фостий. На первый взгляд это казалось разумным, но через секунду он поинтересовался:
– А чем же их отношения с теми, кто достиг большей святости, отличаются от отношений между любым крестьянином и вельможей?
Оливрия бросила на него возмущенный взгляд:
– Отличаются, потому что вельможи погрязли в продажности и думают только о своей мошне и своем… члене, поэтому и крестьянин, который служит такому вельможе, лишь еще глубже вязнет в болоте мирских соблазнов. Но наши набожные герои отвергают все мирские приманки и вдохновляют остальных поступать так же в меру своих сил.
– Гм, – повторил Фостий. – Пожалуй, что-то в этом есть. – Интересно только, насколько много. Хороший вельможа, пусть и не фанасиот, помогает своим крестьянам пережить тяжелые времена неурожая, защищает от набегов, если живет неподалеку от границы, и не обольщает крестьянок. Он был знаком со многими такими вельможами и еще про многих слышал. Интересно, как забота о тех, кто от тебя зависит, соотносится с личными поисками святости? Благой бог наверняка это знал, но Фостий сомневался, что простому смертному по силам в этом разобраться.
Не успел Фостий высказать эти соображения вслух, как заметил знакомую личность из миниатюрного двора Ливания: того самого типа, что, кажется, был главным волшебником ересиарха. Даже немало прожив в Эчмиадзине, Фостий так и не узнал имени этого человека. Сейчас на нем был темный шерстяной кафтан со светлыми вертикальными полосками, а на голове – меховая шапка с наушниками, словно только что доставленная из степей Пардрайи.
Приветствуя Оливрию, волшебник коснулся лба, губ и груди, оценивающе взглянул на Фостия и проигнорировал Сиагрия.
– Он направляется к дому Страбона, – заметил Фостий. – Но что ему нужно от того, кто покинет этот мир через две недели, а то и завтра?
– Он приходит к каждому, кто решает покинуть материальный мир, – ответила Оливрия. – Но я не знаю почему. Если он столь же любопытен, как и большинство магов, то, наверное, хочет узнать как можно больше о будущем мире, оставаясь пока в этом.
– Может быть. – Фостий предположил, что, став фанасиотом, человек не перестает быть магом, кожевником или портным. – А как его, кстати, зовут?
Оливрия промолчала, явно не желая отвечать. Ее заминкой воспользовался Сиагрий:
– Он не любит сообщать людям свое имя – опасается, что им воспользуются в магических целях.
– Глупость какая. В таком случае жалкий он, должно быть, волшебник, заявил Фостий. – Главного мага моего отца зовут Заид, и ему совершенно все равно, сколько людей будет знать его имя. Он говорит, что если маг не в силах защитить себя от магии имен, то нечего было и совать свой нос в магию.
– Не все волшебники так считают, – заметила Оливрия.
Поскольку столь очевидная истина не требовала комментариев, Фостий промолчал.
Через две-три минуты тип в полосатом кафтане вышел из домика Страбона. Вид у него был разочарованный, и он что-то бормотал себе под нос. Фостию показалось, что бормотал он не только на видесском, и задумался, не явился ли маг из соседнего Васпуракана. Из произнесенных им слов на родном языке Фостий уловил только одну фразу: «Старая сволочь еще не созрела».
Волшебник прошел мимо и удалился.
– Еще не созрел? – удивился Фостий, когда полосатый кафтан скрылся за углом. – Не созрел для чего?
– Не знаю, – ответил Сиагрий. – Я с магами не связываюсь, в дела их не лезу и не хочу, чтобы они лезли в мои.
Подобный подход был весьма разумен для любого и особенно, как подумал Фостий, для таких, как Сиагрий, чьи пути-дороги с большой вероятностью могли пересечься с интересами магов, особенно тех, кто занимался поисками внезапно исчезнувших предметов или людей. Фостий улыбнулся, поймав себя на непроизвольно возникшей озабоченности о головорезе, ставшем его тюремщиком. Сиагрий заметил его улыбку и ответил Фостию напряженным подозрительным взглядом. Юноша напустил на себя невинный вид, что оказалось нелегко сделать, потому что вину за собой он чувствовал.
– А как насчет пожрать? – сменил тему Сиагрий. – С утра хожу с пустым брюхом. Не знаю, как вы, а я сейчас и ослиную отбивную слопал бы сырой.
– Убирайся отсюда, животное! С глаз моих долой! – рявкнула Оливрия. Ее голос дрожал от гнева. – Вон! Прочь! Да как ты посмел – как можешь ты быть таким низким и грубым – и заговорил о еде сразу после того, как мы увидели святого Страбона, решившего покинуть мир и столь далеко ушедшего по светлому пути?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128
День был пасмурный, и небо напоминало перевернутую чашу, наполненную толстыми серыми облаками, тем не менее золотое кольцо в ухе Сиагрия блестело. В Эчмиадзине ему не было нужды носить его для того, чтобы не выдать свою веру, потому что это был город фанасиотов. Но он не снял его и здесь.
– Сиагрий, говорить, что человек может быть хорошим фанасиотом, только решившись на голодовку, значит противоречить нашей вере в том виде, как ее изложил святой Фанасий, и тебе это прекрасно известно. – Голос Оливрии прозвучал так, словно терпение у нее на пределе.
Сиагрий уловил намек, и внезапно из равного собеседника превратился в охранника.
– Как скажете, моя госпожа, – произнес он. Если бы подобное сказал Фостий, бандит наверняка вызвал бы его на спор, в котором дополнительными аргументами послужили бы кулаки и каблуки.
Однако Фостий, хотя и считался в Эчмиадзине пленником, не был слугой Оливрии. Более того, теологические споры доставляли ему удовольствие, и он, повернувшись к Оливрии, сказал:
– Но если ты выберешь жизнь в мире Скотоса, то неизбежно вступишь в компромисс со злом, а такой компромисс приведет тебя прямиком в лед, разве не так?
– Не каждый способен или может стать способным покинуть мир по собственной воле, – ответила Оливрия. – Святой Фанасий учит, что для тех, кто чувствует, что должен остаться во владениях Скотоса, остаются еще два ответвления светлого пути.
На одном из них люди могут уменьшать искушение материального мира как для себя, так и для окружающих.
– Должно быть, твой отец возглавляет именно таких людей? – спросил Фостий.
Оливрия кивнула:
– И таких тоже. Важно также ограничивать свои потребности более простыми вещами: черным хлебом вместо белого, грубой тканью вместо тонкой, и так далее.
Чем меньшим человек обходится, тем меньше поддается искушениям Скотоса.
– Да, я понял твою мысль, – медленно произнес Фостий. «А также чем больше ты жжешь и уничтожаешь», – подумал он, но оставил эту мысль при себе, а вместо этого спросил:
– А о каком втором ответвлении ты говорила?
– Конечно же, об услужении тем, кто вступил на путь отказа от всего мирского. Помогая им двигаться по светлому пути далее, оставшиеся сзади, образно говоря, купаются в отраженном сиянии их набожности.
– Гм, – буркнул Фостий. На первый взгляд это казалось разумным, но через секунду он поинтересовался:
– А чем же их отношения с теми, кто достиг большей святости, отличаются от отношений между любым крестьянином и вельможей?
Оливрия бросила на него возмущенный взгляд:
– Отличаются, потому что вельможи погрязли в продажности и думают только о своей мошне и своем… члене, поэтому и крестьянин, который служит такому вельможе, лишь еще глубже вязнет в болоте мирских соблазнов. Но наши набожные герои отвергают все мирские приманки и вдохновляют остальных поступать так же в меру своих сил.
– Гм, – повторил Фостий. – Пожалуй, что-то в этом есть. – Интересно только, насколько много. Хороший вельможа, пусть и не фанасиот, помогает своим крестьянам пережить тяжелые времена неурожая, защищает от набегов, если живет неподалеку от границы, и не обольщает крестьянок. Он был знаком со многими такими вельможами и еще про многих слышал. Интересно, как забота о тех, кто от тебя зависит, соотносится с личными поисками святости? Благой бог наверняка это знал, но Фостий сомневался, что простому смертному по силам в этом разобраться.
Не успел Фостий высказать эти соображения вслух, как заметил знакомую личность из миниатюрного двора Ливания: того самого типа, что, кажется, был главным волшебником ересиарха. Даже немало прожив в Эчмиадзине, Фостий так и не узнал имени этого человека. Сейчас на нем был темный шерстяной кафтан со светлыми вертикальными полосками, а на голове – меховая шапка с наушниками, словно только что доставленная из степей Пардрайи.
Приветствуя Оливрию, волшебник коснулся лба, губ и груди, оценивающе взглянул на Фостия и проигнорировал Сиагрия.
– Он направляется к дому Страбона, – заметил Фостий. – Но что ему нужно от того, кто покинет этот мир через две недели, а то и завтра?
– Он приходит к каждому, кто решает покинуть материальный мир, – ответила Оливрия. – Но я не знаю почему. Если он столь же любопытен, как и большинство магов, то, наверное, хочет узнать как можно больше о будущем мире, оставаясь пока в этом.
– Может быть. – Фостий предположил, что, став фанасиотом, человек не перестает быть магом, кожевником или портным. – А как его, кстати, зовут?
Оливрия промолчала, явно не желая отвечать. Ее заминкой воспользовался Сиагрий:
– Он не любит сообщать людям свое имя – опасается, что им воспользуются в магических целях.
– Глупость какая. В таком случае жалкий он, должно быть, волшебник, заявил Фостий. – Главного мага моего отца зовут Заид, и ему совершенно все равно, сколько людей будет знать его имя. Он говорит, что если маг не в силах защитить себя от магии имен, то нечего было и совать свой нос в магию.
– Не все волшебники так считают, – заметила Оливрия.
Поскольку столь очевидная истина не требовала комментариев, Фостий промолчал.
Через две-три минуты тип в полосатом кафтане вышел из домика Страбона. Вид у него был разочарованный, и он что-то бормотал себе под нос. Фостию показалось, что бормотал он не только на видесском, и задумался, не явился ли маг из соседнего Васпуракана. Из произнесенных им слов на родном языке Фостий уловил только одну фразу: «Старая сволочь еще не созрела».
Волшебник прошел мимо и удалился.
– Еще не созрел? – удивился Фостий, когда полосатый кафтан скрылся за углом. – Не созрел для чего?
– Не знаю, – ответил Сиагрий. – Я с магами не связываюсь, в дела их не лезу и не хочу, чтобы они лезли в мои.
Подобный подход был весьма разумен для любого и особенно, как подумал Фостий, для таких, как Сиагрий, чьи пути-дороги с большой вероятностью могли пересечься с интересами магов, особенно тех, кто занимался поисками внезапно исчезнувших предметов или людей. Фостий улыбнулся, поймав себя на непроизвольно возникшей озабоченности о головорезе, ставшем его тюремщиком. Сиагрий заметил его улыбку и ответил Фостию напряженным подозрительным взглядом. Юноша напустил на себя невинный вид, что оказалось нелегко сделать, потому что вину за собой он чувствовал.
– А как насчет пожрать? – сменил тему Сиагрий. – С утра хожу с пустым брюхом. Не знаю, как вы, а я сейчас и ослиную отбивную слопал бы сырой.
– Убирайся отсюда, животное! С глаз моих долой! – рявкнула Оливрия. Ее голос дрожал от гнева. – Вон! Прочь! Да как ты посмел – как можешь ты быть таким низким и грубым – и заговорил о еде сразу после того, как мы увидели святого Страбона, решившего покинуть мир и столь далеко ушедшего по светлому пути?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128