Единственное ружье на всех — это сильный аргумент. Ну что поделаешь? Если уж ему не удалось уговорить их остаться в больнице… Он вздохнул.
— Пойдемте, только старайтесь не шуметь.
— Мы и не шумим, — обиженно сказал Тамбовцев.
— Вы так дышите мне в спину, что она уже мокрая. Боюсь простудиться.
— Это не самое страшное, что может с вами случиться, — парировал Тамбовцев.
Пинт поднял руки, словно говорил: «Сдаюсь!»
— Пойдемте. Только давайте по очереди. Когда мы идем кучей, в нас трудно не попасть. Я иду первый, а вы — считаете до ста и потом идете за мной. Валерий, — Пинт обернулся, — а вы будете прикрывать наш тыл. Все понятно?
— Понятно, — пробурчал Тамбовцев. Ружецкий кивнул.
— Ну, с богом!
Пинт пригнулся и короткими зигзагами побежал к воротам.
Он делал это автоматически. Если бы кто-нибудь сказал ему, что он в точности повторяет действия солдата в бою, записанные в боевом уставе, он бы сильно удивился.
Пинт не стал входить в ворота: он притаился за забором, чутко прислушиваясь. Глупее всего было встать во весь рост и заорать: «Эй, свои! Не стреляйте!» Это был верный способ нарваться на пулю или заряд картечи. Поэтому он тихонько прополз на четвереньках вдоль забора, пытаясь хоть что-то рассмотреть сквозь щели между штакетником.
Брюки были мокрые от росы до самых коленей, пиджак стеснял движения, и Пинт пожалел, что не оставил его в больнице. Правда, там, в бумажнике, лежали фотографии. Лизины фотографии.
С ними он ни за что бы не расстался.
Пинт прополз достаточно далеко, чтобы рассмотреть, что происходит за углом дома. Он видел только темный мужской силуэт с ружьем, подходящий к открытому окну. Из окна пробивался еле видный свет, слишком слабый для того, чтобы получше разглядеть мужчину с ружьем.
Но что-то в его облике было не так. Пинт не мог понять, что именно не так, но он был уверен, что что-то не так.
За его спиной послышались тяжелые шаги и сопение Тамбовцева. Пинт обернулся и отчаянно махнул рукой. Этот жест должен был означать: «Замрите! Тихо!», но в темноте его, конечно, не было видно.
Пинт перевел взгляд на силуэт у окна. Внезапно его осенило. Он понял, что здесь не так. Шляпа! А где же знаменитая ковбойская шляпа Шерифа?
Ответ пришел быстро. Это не он! Но за ним возник следующий вопрос. Тогда кто? Кто это, черт возьми, крадется к окну дома Баженова с его ружьем в руках? И где сам Шериф?
И, хотя он не знал наверняка, но каким-то внутренним чутьем понял, что с Шерифом случилось непоправимое. Пинт стиснул зубы и взвел курки. Он осторожно поднялся из-за забора и взял черный силуэт на мушку.
Он не знал, насколько действенной окажется картечь на таком расстоянии, но понимал, что другого выхода у него нет. Он ДОЛЖЕН выстрелить! Человеку, у которого в руках ружье, рано или поздно приходится стрелять. В кого? В другого человека? Или в полночного демона, в этого самого Микки, про которого так много рассказывал Шериф? Сейчас это не имело значения. Он просто должен был выстрелить. И, желательно, не промахнуться.
Он скосил глаза: сзади подбегал Тамбовцев, крепко держа Лену за руку. Они так и бежали: взявшись за руки, как парочка детишек, сбежавших от воспитательницы.
Пинт прищурил левый глаз, поймал силуэт на мушку и осторожно положил палец на курок.
* * *
Левенталь сидел в зарослях орешника, боясь пошевелиться. Он крепко прижимал к груди драгоценный сверток. Тихий голос по-прежнему звучал. Он не стал менее настойчивым, он повторял: «Беги! Спасай! Нельзя отдавать!» Но Левенталь больше не мог бежать.
Правая лодыжка распухла и, как квашня, вываливалась из ботинка. Нога нестерпимо болела.
Левенталь сидел и тихонько хныкал от боли и страха. Он очень боялся увидеть того, кто придет за тетрадью. Того, кто отнимет его сокровище. Того, кто ПОСЛАН за тетрадью.
Он понимал, что именно тетрадь — причина всех его бед, но никак не мог с ней расстаться. Он знал, что самым логичным было бы зашвырнуть ее куда подальше и бежать прочь, не оглядываясь. А еще правильнее было бы оставить ее дома на столе. И — бежать.
Но он так же ясно понимал, что не в силах это сделать. Как мать не может бросить своего ребенка, когда дом объят пламенем, так и Левенталь не мог оставить тетрадь. И то, что он должен погибнуть вместе с ней, его не останавливало. Сильно пугало, но не останавливало.
И тихий голос — он чувствовал — был ему за это благодарен.
Внезапно он услышал треск ломающихся веток. Кто-то крупный продирался сквозь заросли орешника.
Левенталь поджал ноги и тихо заскулил. Затем тихий скулеж перешел в громкий плач, но он не двинулся с места.
Слезы градом катились по щекам, но он только радовался, что его никто сейчас не видит. Он мог плакать сколько угодно. Он не мог сделать лишь одного: бросить тетрадь. Потому что он был настоящим КНИЖНИКОМ. Как тот человек (или демон), который усеял голубоватые листы плотной бумаги загадочными значками.
В значках был скрыт огромный смысл — Левенталь чувствовал это, хотя так и не смог их расшифровать.
Треск приближался, но Левенталь только крепче прижимал сверток к груди. Живот содрогался от рыданий, лицо горело и распухло от слез, но два слова неотвязно бились в его голове: «Нельзя отдавать! Нельзя отдавать! Нельзя отдавать!»
Голос становился все громче и громче, и теперь Левенталь отчетливо слышал, что этот голос — немного глухой и надтреснутый, как удар палочки по разбитому горшку— принадлежит мужчине. Старому мужчине, готовящемуся к страшной и мучительной смерти, но не сдающемуся. «Нельзя отдавать!!!»
Левенталь понял, что мужчина так и твердил только два этих слова: до тех пор, пока последнее дыхание не сорвалось с его запекшихся и искусанных в кровь губ.
Перед глазами возникло странное видение: долина, зажатая между двух высоких гор, вся, сколько хватало глаз, покрытая белоснежной простыней первого снега, и в самом центре, у подножия гор, чьи очертания показались ему неуловимо знакомыми, черное дымящееся пятно. Пятно приближалось: Левенталь словно летел на вертолете над съемочной площадкой. Постепенно он увидел людей, уменьшенных расстоянием до размеров небольших жуков. Пятно оказалось огромным круглым котлом с закопченными стенками. Над ним поднимался густой пар, смешанный с белым дымом. Прозрачные языки пламени, плясавшие на аккуратно сложенных дровах, облизывали днище котла, а люди тащили новые и новые поленья.
Завывал северный ветер. Левенталь не слышал его, но видел: густые черные волосы на головах людей разлетались, как вороньи крылья. Но все это: и вой ветра, и треск дров, и шипение нагревающейся воды, — заглушал надтреснутый мужской голос:
«Нельзя отдавать!» В этом голосе слышались предчувствие скорого мучительного конца, смертельная тоска и… страх.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126
— Пойдемте, только старайтесь не шуметь.
— Мы и не шумим, — обиженно сказал Тамбовцев.
— Вы так дышите мне в спину, что она уже мокрая. Боюсь простудиться.
— Это не самое страшное, что может с вами случиться, — парировал Тамбовцев.
Пинт поднял руки, словно говорил: «Сдаюсь!»
— Пойдемте. Только давайте по очереди. Когда мы идем кучей, в нас трудно не попасть. Я иду первый, а вы — считаете до ста и потом идете за мной. Валерий, — Пинт обернулся, — а вы будете прикрывать наш тыл. Все понятно?
— Понятно, — пробурчал Тамбовцев. Ружецкий кивнул.
— Ну, с богом!
Пинт пригнулся и короткими зигзагами побежал к воротам.
Он делал это автоматически. Если бы кто-нибудь сказал ему, что он в точности повторяет действия солдата в бою, записанные в боевом уставе, он бы сильно удивился.
Пинт не стал входить в ворота: он притаился за забором, чутко прислушиваясь. Глупее всего было встать во весь рост и заорать: «Эй, свои! Не стреляйте!» Это был верный способ нарваться на пулю или заряд картечи. Поэтому он тихонько прополз на четвереньках вдоль забора, пытаясь хоть что-то рассмотреть сквозь щели между штакетником.
Брюки были мокрые от росы до самых коленей, пиджак стеснял движения, и Пинт пожалел, что не оставил его в больнице. Правда, там, в бумажнике, лежали фотографии. Лизины фотографии.
С ними он ни за что бы не расстался.
Пинт прополз достаточно далеко, чтобы рассмотреть, что происходит за углом дома. Он видел только темный мужской силуэт с ружьем, подходящий к открытому окну. Из окна пробивался еле видный свет, слишком слабый для того, чтобы получше разглядеть мужчину с ружьем.
Но что-то в его облике было не так. Пинт не мог понять, что именно не так, но он был уверен, что что-то не так.
За его спиной послышались тяжелые шаги и сопение Тамбовцева. Пинт обернулся и отчаянно махнул рукой. Этот жест должен был означать: «Замрите! Тихо!», но в темноте его, конечно, не было видно.
Пинт перевел взгляд на силуэт у окна. Внезапно его осенило. Он понял, что здесь не так. Шляпа! А где же знаменитая ковбойская шляпа Шерифа?
Ответ пришел быстро. Это не он! Но за ним возник следующий вопрос. Тогда кто? Кто это, черт возьми, крадется к окну дома Баженова с его ружьем в руках? И где сам Шериф?
И, хотя он не знал наверняка, но каким-то внутренним чутьем понял, что с Шерифом случилось непоправимое. Пинт стиснул зубы и взвел курки. Он осторожно поднялся из-за забора и взял черный силуэт на мушку.
Он не знал, насколько действенной окажется картечь на таком расстоянии, но понимал, что другого выхода у него нет. Он ДОЛЖЕН выстрелить! Человеку, у которого в руках ружье, рано или поздно приходится стрелять. В кого? В другого человека? Или в полночного демона, в этого самого Микки, про которого так много рассказывал Шериф? Сейчас это не имело значения. Он просто должен был выстрелить. И, желательно, не промахнуться.
Он скосил глаза: сзади подбегал Тамбовцев, крепко держа Лену за руку. Они так и бежали: взявшись за руки, как парочка детишек, сбежавших от воспитательницы.
Пинт прищурил левый глаз, поймал силуэт на мушку и осторожно положил палец на курок.
* * *
Левенталь сидел в зарослях орешника, боясь пошевелиться. Он крепко прижимал к груди драгоценный сверток. Тихий голос по-прежнему звучал. Он не стал менее настойчивым, он повторял: «Беги! Спасай! Нельзя отдавать!» Но Левенталь больше не мог бежать.
Правая лодыжка распухла и, как квашня, вываливалась из ботинка. Нога нестерпимо болела.
Левенталь сидел и тихонько хныкал от боли и страха. Он очень боялся увидеть того, кто придет за тетрадью. Того, кто отнимет его сокровище. Того, кто ПОСЛАН за тетрадью.
Он понимал, что именно тетрадь — причина всех его бед, но никак не мог с ней расстаться. Он знал, что самым логичным было бы зашвырнуть ее куда подальше и бежать прочь, не оглядываясь. А еще правильнее было бы оставить ее дома на столе. И — бежать.
Но он так же ясно понимал, что не в силах это сделать. Как мать не может бросить своего ребенка, когда дом объят пламенем, так и Левенталь не мог оставить тетрадь. И то, что он должен погибнуть вместе с ней, его не останавливало. Сильно пугало, но не останавливало.
И тихий голос — он чувствовал — был ему за это благодарен.
Внезапно он услышал треск ломающихся веток. Кто-то крупный продирался сквозь заросли орешника.
Левенталь поджал ноги и тихо заскулил. Затем тихий скулеж перешел в громкий плач, но он не двинулся с места.
Слезы градом катились по щекам, но он только радовался, что его никто сейчас не видит. Он мог плакать сколько угодно. Он не мог сделать лишь одного: бросить тетрадь. Потому что он был настоящим КНИЖНИКОМ. Как тот человек (или демон), который усеял голубоватые листы плотной бумаги загадочными значками.
В значках был скрыт огромный смысл — Левенталь чувствовал это, хотя так и не смог их расшифровать.
Треск приближался, но Левенталь только крепче прижимал сверток к груди. Живот содрогался от рыданий, лицо горело и распухло от слез, но два слова неотвязно бились в его голове: «Нельзя отдавать! Нельзя отдавать! Нельзя отдавать!»
Голос становился все громче и громче, и теперь Левенталь отчетливо слышал, что этот голос — немного глухой и надтреснутый, как удар палочки по разбитому горшку— принадлежит мужчине. Старому мужчине, готовящемуся к страшной и мучительной смерти, но не сдающемуся. «Нельзя отдавать!!!»
Левенталь понял, что мужчина так и твердил только два этих слова: до тех пор, пока последнее дыхание не сорвалось с его запекшихся и искусанных в кровь губ.
Перед глазами возникло странное видение: долина, зажатая между двух высоких гор, вся, сколько хватало глаз, покрытая белоснежной простыней первого снега, и в самом центре, у подножия гор, чьи очертания показались ему неуловимо знакомыми, черное дымящееся пятно. Пятно приближалось: Левенталь словно летел на вертолете над съемочной площадкой. Постепенно он увидел людей, уменьшенных расстоянием до размеров небольших жуков. Пятно оказалось огромным круглым котлом с закопченными стенками. Над ним поднимался густой пар, смешанный с белым дымом. Прозрачные языки пламени, плясавшие на аккуратно сложенных дровах, облизывали днище котла, а люди тащили новые и новые поленья.
Завывал северный ветер. Левенталь не слышал его, но видел: густые черные волосы на головах людей разлетались, как вороньи крылья. Но все это: и вой ветра, и треск дров, и шипение нагревающейся воды, — заглушал надтреснутый мужской голос:
«Нельзя отдавать!» В этом голосе слышались предчувствие скорого мучительного конца, смертельная тоска и… страх.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126