ОНА! Сейчас ОНА выйдет на крыльцо, и на этом все закончится. Нет! С этого все начнется. Все начнется заново: у них с Лизой.
— ЛИЗА! — закричал Пинт во весь голос. — Я здесь! ЛИЗА!
Он услышал, как щелкнул засов: коротко и глухо, как ружейный затвор. Дверь приоткрылась, и на фоне черной пустоты возник бледный силуэт.
— Лиза! — прошептал Пинт. — Это я. Выходи. Пожалуйста, выходи!
Ирина Ружецкая слышала, как муж хлопнул входной дверью.
О господи, да иди куда хочешь! Хоть бы вообще не приходил. Зануда чертов!
Нет, конечно, надо было отдать ему должное. Он старался. Зарабатывал, как мог, на жизнь. Приносил деньги в дом. Не такие уж и плохие деньги: она могла себе позволить не работать.
«Большие женщины рождены для работы, а маленькие — для любви» — так обычно говорила ее подруга, Тамара Бирюкова, миниатюрная, но не очень-то красивая брюнетка. По молчаливому соглашению между подругами считалось, что она рождена именно для любви, а не для скучной работы на почте, где Тамара проводила целый день среди писем, газет и чужих пенсий, зарабатывая свою. У нее было живое обезьянье лицо, широкий таз и толстые бедра, что, с одной стороны, выгодно подчеркивало тонкую талию, это так, но при ее фигуре надо с умом подбирать вещи, носить что-нибудь расклешенное, лучше всего — черную юбку чуть ниже колена, а Бирюкова норовила обтянуться брюками или джинсами, что делало ее задницу похожей на виолончель в футляре.
Ирину миниатюрной назвать было нельзя, но и большой она не была. Метр семьдесят — нормальный женский рост. На каблуках — чуть выше, почти вровень с мужем.
«Мужем…» Ирина поморщилась. Она привыкла называть Ружецкого мужем, но это было только делом привычки. Привычка…
Пожалуй, она не смогла бы четко объяснить, что в Ружецком ей не нравилось. Хозяйственный, заботливый, нежный, внимательный к сыну… Но и только.
Валерий мог сходить в магазин, приготовить обед — ничуть не хуже, а то и лучше, чем она, — но ведь это не главные мужские достоинства. Точнее, это совсем не мужские достоинства. Это может быть бесплатным — и очень приятным — приложением ко всему прочему. Но только приложением.
Собственно говоря, у нее не было претензий к мужу. Какие могут быть претензии? «На жабу поступила жалоба: зачем не канарейка жаба?» Не может быть жаба канарейкой, хоть она тресни. Так же и Ружецкий: что бы он ни делал, он не мог стать тем мужчиной, которого она хотела. В Горной Долине вообще не было таких мужчин.
Баженов — ха! представляете, девочки, мой дурак одно время ревновал меня к Шерифу! — казался ей просто грубым мужланом. Да, конечно, у него есть ярко-выраженное мужское начало: характер, мощь, сила, упорство. И, как довесок (точнее, противовес) к этим очевидным достоинствам — тупость, отсутствие душевной тонкости, примитивность, толстый загривок, поросший густыми рыжими волосами, и, самое противное — этот вечный звериный запах, который от него постоянно исходит, словно он месяцами не моется.
Представляю, как пахнут его носки. Или — что он там носит? — портянки. Пусть такая дура, как Настасья, стирает его носки. Она уже небось не может отличить розу от дерьма, так привыкла к запаху мужниных носков.
Нет, достойных мужчин вокруг себя Ирина не видела. Мужчины, как биологический вид, перестали ее интересовать.
Хотя… конечно, это неправда. Однажды ей все-таки повезло. Наверное, каждой женщине хотя бы раз в жизни везет. А может, и не каждой. Нет, скорее всего, далеко не каждой.
Она мысленно перебрала своих подруг и убедилась, что ни одна их них не пережила того, что довелось изведать ей. Максимум что у них было — это пьяное траханье со своими мужьями на берегу речки Тихой, у костра, под звон расстроенной гитары. Они — мужья то есть — называли это: «Дать выхлоп!» И жены повторяли эту глупую фразу, вспоминая, кто как скакал, кто что делал, кто первым разделся, да кто когда упал и больше не поднялся — уснул. Между —собой жены называли это «оргиями». «Оргии!» Глупое слово, усвоенное из школьной программы по истории. Древний Рим. Плебеи, патриции, Клеопатра и все такое. Разве это — оргии? Каждая пыхтит со своим супружником в сторонке, метрах в двадцати от остальных, голая спина чувствует каждый камешек, каждую травинку, копчик бьется об холодную твердую землю, а он — мой зверь! мой ненасытный зверь! — никак не может кончить, потому что напился в рубли и если и напоминает кого-нибудь из представителей животного мира, так это жирную потную свинью. Вся эта гоп-компания «давала выхлоп» не реже трех раз за лето, но им ни разу не пришло в голову поменяться партнерами. А может, и пришло, но они вовремя поняли, что от этого ничего не изменится: все пьяные бабы одинаково красивы, все пьяные мужики одинаково бессильны. Пусть лучше запретный плод щекочет воображение, оставаясь висеть на ветке, по крайней мере, никто не будет разочарован, узнав, что он, оказывается, совсем невкусный, да к тому же и с тухлецой.
Оргии! Девочки, что вы в этом понимаете? Если бы я вам могла рассказать, вы бы умерли от зависти! Истекли бы слюнями и еще кое-чем! Но… рассказывать об этом нельзя. Никогда. И никому.
Глаза Ирины заволокло пеленой. Внизу живота появилось знакомое жжение: пока еще совсем слабое, как предвестник надвигающегося пожара. В такие моменты она чувствовала себя собачкой Павлова, перед которой зажгли лампочку: слюна отделяется, стекает через фистулу в пробирку, из дырки на брюхе льется желудочный сок, разъедая нежную кожу вокруг искусственного соустья, хвост закручен в бодрое колечко, горячий влажный нос жадно впитывает запахи, пытаясь определить: ну, на этот-то раз меня будут наконец кормить? Или опять обманут?
Но ее, в отличие от несчастных собачек, слабое жжение внизу живота никогда не обманывало. Не зря же он тогда сказал: «Ты всегда будешь помнить обо мне. Ты не сможешь меня забыть. Это мой подарок…» Подарок! Конечно, это не дар. Но очень дорогой подарок. Еще никто и никогда не получал такого подарка.
Небось ее дурачок муж — мой сладенький, все ручки в мозолях! — потакая уязвленному мужскому самолюбию, рассказывает спьяну дружкам о свечках, морковках и огурцах.
Ты бы очень удивился, дорогой, узнав, что мне не нужны ни свечки, ни морковки, ни огурцы. И даже твой вялый корешок меня ничуть не интересует. Оторви его и выбрось— никто и не заметит!
Ирина отложила журнал с рецептом яблочного штруделя, который она так никогда и не испечет. Ей хотелось поскорее добраться до своей комнаты.
Она встала. Так резко, что табуретка упала, но Ирина не обратила на это внимания. Сейчас ничто — никакой посторонний звук, шум, запах или даже яркий свет — не могло ее отвлечь. Чувствуя, как горячее пламя разливается все ниже и ниже, скользит по ногам и лижет колени, она поспешила к лестнице.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126
— ЛИЗА! — закричал Пинт во весь голос. — Я здесь! ЛИЗА!
Он услышал, как щелкнул засов: коротко и глухо, как ружейный затвор. Дверь приоткрылась, и на фоне черной пустоты возник бледный силуэт.
— Лиза! — прошептал Пинт. — Это я. Выходи. Пожалуйста, выходи!
Ирина Ружецкая слышала, как муж хлопнул входной дверью.
О господи, да иди куда хочешь! Хоть бы вообще не приходил. Зануда чертов!
Нет, конечно, надо было отдать ему должное. Он старался. Зарабатывал, как мог, на жизнь. Приносил деньги в дом. Не такие уж и плохие деньги: она могла себе позволить не работать.
«Большие женщины рождены для работы, а маленькие — для любви» — так обычно говорила ее подруга, Тамара Бирюкова, миниатюрная, но не очень-то красивая брюнетка. По молчаливому соглашению между подругами считалось, что она рождена именно для любви, а не для скучной работы на почте, где Тамара проводила целый день среди писем, газет и чужих пенсий, зарабатывая свою. У нее было живое обезьянье лицо, широкий таз и толстые бедра, что, с одной стороны, выгодно подчеркивало тонкую талию, это так, но при ее фигуре надо с умом подбирать вещи, носить что-нибудь расклешенное, лучше всего — черную юбку чуть ниже колена, а Бирюкова норовила обтянуться брюками или джинсами, что делало ее задницу похожей на виолончель в футляре.
Ирину миниатюрной назвать было нельзя, но и большой она не была. Метр семьдесят — нормальный женский рост. На каблуках — чуть выше, почти вровень с мужем.
«Мужем…» Ирина поморщилась. Она привыкла называть Ружецкого мужем, но это было только делом привычки. Привычка…
Пожалуй, она не смогла бы четко объяснить, что в Ружецком ей не нравилось. Хозяйственный, заботливый, нежный, внимательный к сыну… Но и только.
Валерий мог сходить в магазин, приготовить обед — ничуть не хуже, а то и лучше, чем она, — но ведь это не главные мужские достоинства. Точнее, это совсем не мужские достоинства. Это может быть бесплатным — и очень приятным — приложением ко всему прочему. Но только приложением.
Собственно говоря, у нее не было претензий к мужу. Какие могут быть претензии? «На жабу поступила жалоба: зачем не канарейка жаба?» Не может быть жаба канарейкой, хоть она тресни. Так же и Ружецкий: что бы он ни делал, он не мог стать тем мужчиной, которого она хотела. В Горной Долине вообще не было таких мужчин.
Баженов — ха! представляете, девочки, мой дурак одно время ревновал меня к Шерифу! — казался ей просто грубым мужланом. Да, конечно, у него есть ярко-выраженное мужское начало: характер, мощь, сила, упорство. И, как довесок (точнее, противовес) к этим очевидным достоинствам — тупость, отсутствие душевной тонкости, примитивность, толстый загривок, поросший густыми рыжими волосами, и, самое противное — этот вечный звериный запах, который от него постоянно исходит, словно он месяцами не моется.
Представляю, как пахнут его носки. Или — что он там носит? — портянки. Пусть такая дура, как Настасья, стирает его носки. Она уже небось не может отличить розу от дерьма, так привыкла к запаху мужниных носков.
Нет, достойных мужчин вокруг себя Ирина не видела. Мужчины, как биологический вид, перестали ее интересовать.
Хотя… конечно, это неправда. Однажды ей все-таки повезло. Наверное, каждой женщине хотя бы раз в жизни везет. А может, и не каждой. Нет, скорее всего, далеко не каждой.
Она мысленно перебрала своих подруг и убедилась, что ни одна их них не пережила того, что довелось изведать ей. Максимум что у них было — это пьяное траханье со своими мужьями на берегу речки Тихой, у костра, под звон расстроенной гитары. Они — мужья то есть — называли это: «Дать выхлоп!» И жены повторяли эту глупую фразу, вспоминая, кто как скакал, кто что делал, кто первым разделся, да кто когда упал и больше не поднялся — уснул. Между —собой жены называли это «оргиями». «Оргии!» Глупое слово, усвоенное из школьной программы по истории. Древний Рим. Плебеи, патриции, Клеопатра и все такое. Разве это — оргии? Каждая пыхтит со своим супружником в сторонке, метрах в двадцати от остальных, голая спина чувствует каждый камешек, каждую травинку, копчик бьется об холодную твердую землю, а он — мой зверь! мой ненасытный зверь! — никак не может кончить, потому что напился в рубли и если и напоминает кого-нибудь из представителей животного мира, так это жирную потную свинью. Вся эта гоп-компания «давала выхлоп» не реже трех раз за лето, но им ни разу не пришло в голову поменяться партнерами. А может, и пришло, но они вовремя поняли, что от этого ничего не изменится: все пьяные бабы одинаково красивы, все пьяные мужики одинаково бессильны. Пусть лучше запретный плод щекочет воображение, оставаясь висеть на ветке, по крайней мере, никто не будет разочарован, узнав, что он, оказывается, совсем невкусный, да к тому же и с тухлецой.
Оргии! Девочки, что вы в этом понимаете? Если бы я вам могла рассказать, вы бы умерли от зависти! Истекли бы слюнями и еще кое-чем! Но… рассказывать об этом нельзя. Никогда. И никому.
Глаза Ирины заволокло пеленой. Внизу живота появилось знакомое жжение: пока еще совсем слабое, как предвестник надвигающегося пожара. В такие моменты она чувствовала себя собачкой Павлова, перед которой зажгли лампочку: слюна отделяется, стекает через фистулу в пробирку, из дырки на брюхе льется желудочный сок, разъедая нежную кожу вокруг искусственного соустья, хвост закручен в бодрое колечко, горячий влажный нос жадно впитывает запахи, пытаясь определить: ну, на этот-то раз меня будут наконец кормить? Или опять обманут?
Но ее, в отличие от несчастных собачек, слабое жжение внизу живота никогда не обманывало. Не зря же он тогда сказал: «Ты всегда будешь помнить обо мне. Ты не сможешь меня забыть. Это мой подарок…» Подарок! Конечно, это не дар. Но очень дорогой подарок. Еще никто и никогда не получал такого подарка.
Небось ее дурачок муж — мой сладенький, все ручки в мозолях! — потакая уязвленному мужскому самолюбию, рассказывает спьяну дружкам о свечках, морковках и огурцах.
Ты бы очень удивился, дорогой, узнав, что мне не нужны ни свечки, ни морковки, ни огурцы. И даже твой вялый корешок меня ничуть не интересует. Оторви его и выбрось— никто и не заметит!
Ирина отложила журнал с рецептом яблочного штруделя, который она так никогда и не испечет. Ей хотелось поскорее добраться до своей комнаты.
Она встала. Так резко, что табуретка упала, но Ирина не обратила на это внимания. Сейчас ничто — никакой посторонний звук, шум, запах или даже яркий свет — не могло ее отвлечь. Чувствуя, как горячее пламя разливается все ниже и ниже, скользит по ногам и лижет колени, она поспешила к лестнице.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126