оно то совершало резкий бросок, то застывало на месте, словно собиралось с силами.
И тогда Пинт начал считать. Он подумал, что так будет легче. Пусть из головы уйдут ненужные мысли о прошлом и невозможном будущем. Пусть она будет пустой и звонкой, как у первоклассника, считающего назад: пять, четыре, три, два…
Он напряг палец, лежащий на курке. Два… Один…
Грязная капля была уже в метре от брезентовой сумки.
В этот момент он услышал раздирающий слух и душу крик:
— Помогите! Помогите мне кто-нибудь!
Пинт вздрогнул и убрал палец, не желая повторять ошибку Баженовой. Не поворачивая головы, он скосил глаза влево: по Первому переулку, высоко поднимая колени, как физкультурник из «группы здоровья», бежал Ружецкий — в свете пламени Пинт хорошо разглядел его.
Огромная черная капля застыла на месте. В той стороне, которая была обращена к подбегающему человеку, вырос бугорок: чудовище прислушивалось.
Все это походило на музыкальную пьесу со множеством ложных финалов: инструменты замолкают, и неискушенные слушатели приготовились наградить музыкантов обязательными аплодисментами, но вот смычки снова летят по струнам, извлекая из них чарующие звуки, и ладони застывают в воздухе, не успев встретиться друг с другом, в зале смущенное ерзанье, нервные смешки и покашливание. Это еще не все? А когда же конец?
* * *
Ружецкий бежал, прижимая к груди плоский сверток. Он несся, как одержимый, не глядя по сторонам. Пинт увидел его белое лицо и вытаращенные глаза и понял, что он вообще ничего не видит.
— Стой! — крикнул Пинт, но его крик подействовал на Ружецкого не более, чем на разогнавшуюся электричку. У Ружецкого не было никакой цели, он бежал не «куда», а «откуда». Он убегал.
Он убегал и никак не мог убежать. Казалось, весь ужас сегодняшней ночи гнался за ним по пятам, хватал острыми зубами за щиколотки и никак не хотел отпускать. Ружецкий выл — от страха и боли, раздиравшей грудь.
Сердце его колотилось с бешеной силой, оно ломало ребра и стремилось порвать в клочья аорту. В висках стучали два огромных паровых молота, забивающие в мозг слова, как сваи: «Папа! Я не могу от него избавиться! Неужели ты не понимаешь, что ты ДОЛЖЕН? Ты ДОЛЖЕН… Ты ДОЛЖЕН…»
Ружецкий бежал на последнем пределе, ему казалось, что достаточно поделиться своим ужасом, своей болью с кем-нибудь живым, и все сразу станет на свои места. Он бежал к Пинту с тем отчаянием, с которым обиженный хулиганами мальчик мчится к постовому на перекрестке.
Он старался делать большие прыжки, чтобы успеть. Оттолкнувшись в очередной раз от земли, он заметил, что она стала таять, дрожать, уменьшаться в размерах. Он летел и никак не мог опуститься. Он все летел и летел, и это было такое блаженное чувство, что Ружецкий молил лишь об одном — чтобы оно продолжалось как можно дольше. И он летел… И летел… Витал в облаках, подставляя обнаженные бока их прохладным прикосновениям… Он парил и больше не чувствовал ничего: ни боли, ни страха, ни жуткой тоски, терзавшей душу. Он просто летел и никак не мог приземлиться.
Пинт увидел, что ноги у Ружецкого заплелись невероятным узлом, совсем как несколько часов назад, когда они вышли с Шерифом покурить во дворик больницы. Тогда Шериф был еще жив, и двор не был усеян кучками грязи, как сейчас. Тогда все было по-другому.
Ему показалось, что и Ружецкий упал как-то по-другому. Он не выставил руки, чтобы смягчить падение, не постарался сжаться в комок… Он даже не вскрикнул. Он просто упал на бегу, как подкошенный: солдат, сраженный пулей.
Сверток, который он прижимал к груди, вырвался и, пролетев несколько метров по воздуху, упал рядом с чудовищем, любившим плотно закусить на ночь.
Близость свертка оказала на существо из грязи необычное действие: бабушка Пинта говорила в таких случаях: «шарахается, как черт от ладана».
Черная капля забулькала, на ее поверхности появилось множество небольших вулканчиков, извергающих грязь, чудовище задымилось и завизжало. Пинт даже не услышал этот визг, он ощутил его. Впечатление было такое, словно холодный ветер разворошил волосы и хотел сорвать пиджак. Это продолжалось одно короткое мгновение. Все закончилось очень быстро: под ногами Пинта лежала обычная лужа, высохшая в полуденную летнюю жару. Просто лужа.
Пинт подошел и взял сверток.
Он посмотрел вокруг и не увидел ничего, кроме догорающих домов и засохшей грязи, лежавшей комочками здесь и там.
Полоска неба на востоке стала светлее. Близился рассвет.
Пинт развернулся и, сунув сверток под мышку, медленно побрел по Центральной улице к пограничному столбу с проржавевшей по краям табличкой: «Горная Долина». Горной Долины больше не было, и Пинт стал уже сомневаться, а была ли она вообще.
Тишина, непроницаемая и пустая тишина опустилась на мир, накрыла пространство от горизонта до горизонта прозрачным стеклянным колпаком. Пинт не слышал даже своих шагов, ничего, кроме тихого мелодичного пения неведомой птички. Маленькой коричневой птички с оранжевым хохолком и острым клювом. Птички, поющей на границе между СВЕТОМ и ТЬМОЙ. Той птички, которую сестры Воронцовы называли «читой».
И Пинт шел на ее пение, пробиваясь к СВЕТУ.
Он крепко прижимал к сердцу сверток. И ему не нужно было разворачивать его, чтобы понять, что там лежит. Толстая тетрадь в обложке из черной кожи, скрепленная черным кожаным шнурком. На обложке — наполовину стершиеся золотые буквы. «История Горной Долины».
У любой загадки есть ответ. У этой загадки — плохой ответ.
Ответ, который ему предстояло найти. И он знал, что найдет. Обязательно найдет. Потому что в свертке была еще маленькая черно-белая фотография размером три на четыре. Шестая.
На обороте ничего не было написано, да это было и ни к чему. Чистое, спокойное лицо девушки с ясными глазами.
ЗНАК.
Ибо в мире нет ничего, кроме ЗНАКОВ. Надо только уметь их читать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126
И тогда Пинт начал считать. Он подумал, что так будет легче. Пусть из головы уйдут ненужные мысли о прошлом и невозможном будущем. Пусть она будет пустой и звонкой, как у первоклассника, считающего назад: пять, четыре, три, два…
Он напряг палец, лежащий на курке. Два… Один…
Грязная капля была уже в метре от брезентовой сумки.
В этот момент он услышал раздирающий слух и душу крик:
— Помогите! Помогите мне кто-нибудь!
Пинт вздрогнул и убрал палец, не желая повторять ошибку Баженовой. Не поворачивая головы, он скосил глаза влево: по Первому переулку, высоко поднимая колени, как физкультурник из «группы здоровья», бежал Ружецкий — в свете пламени Пинт хорошо разглядел его.
Огромная черная капля застыла на месте. В той стороне, которая была обращена к подбегающему человеку, вырос бугорок: чудовище прислушивалось.
Все это походило на музыкальную пьесу со множеством ложных финалов: инструменты замолкают, и неискушенные слушатели приготовились наградить музыкантов обязательными аплодисментами, но вот смычки снова летят по струнам, извлекая из них чарующие звуки, и ладони застывают в воздухе, не успев встретиться друг с другом, в зале смущенное ерзанье, нервные смешки и покашливание. Это еще не все? А когда же конец?
* * *
Ружецкий бежал, прижимая к груди плоский сверток. Он несся, как одержимый, не глядя по сторонам. Пинт увидел его белое лицо и вытаращенные глаза и понял, что он вообще ничего не видит.
— Стой! — крикнул Пинт, но его крик подействовал на Ружецкого не более, чем на разогнавшуюся электричку. У Ружецкого не было никакой цели, он бежал не «куда», а «откуда». Он убегал.
Он убегал и никак не мог убежать. Казалось, весь ужас сегодняшней ночи гнался за ним по пятам, хватал острыми зубами за щиколотки и никак не хотел отпускать. Ружецкий выл — от страха и боли, раздиравшей грудь.
Сердце его колотилось с бешеной силой, оно ломало ребра и стремилось порвать в клочья аорту. В висках стучали два огромных паровых молота, забивающие в мозг слова, как сваи: «Папа! Я не могу от него избавиться! Неужели ты не понимаешь, что ты ДОЛЖЕН? Ты ДОЛЖЕН… Ты ДОЛЖЕН…»
Ружецкий бежал на последнем пределе, ему казалось, что достаточно поделиться своим ужасом, своей болью с кем-нибудь живым, и все сразу станет на свои места. Он бежал к Пинту с тем отчаянием, с которым обиженный хулиганами мальчик мчится к постовому на перекрестке.
Он старался делать большие прыжки, чтобы успеть. Оттолкнувшись в очередной раз от земли, он заметил, что она стала таять, дрожать, уменьшаться в размерах. Он летел и никак не мог опуститься. Он все летел и летел, и это было такое блаженное чувство, что Ружецкий молил лишь об одном — чтобы оно продолжалось как можно дольше. И он летел… И летел… Витал в облаках, подставляя обнаженные бока их прохладным прикосновениям… Он парил и больше не чувствовал ничего: ни боли, ни страха, ни жуткой тоски, терзавшей душу. Он просто летел и никак не мог приземлиться.
Пинт увидел, что ноги у Ружецкого заплелись невероятным узлом, совсем как несколько часов назад, когда они вышли с Шерифом покурить во дворик больницы. Тогда Шериф был еще жив, и двор не был усеян кучками грязи, как сейчас. Тогда все было по-другому.
Ему показалось, что и Ружецкий упал как-то по-другому. Он не выставил руки, чтобы смягчить падение, не постарался сжаться в комок… Он даже не вскрикнул. Он просто упал на бегу, как подкошенный: солдат, сраженный пулей.
Сверток, который он прижимал к груди, вырвался и, пролетев несколько метров по воздуху, упал рядом с чудовищем, любившим плотно закусить на ночь.
Близость свертка оказала на существо из грязи необычное действие: бабушка Пинта говорила в таких случаях: «шарахается, как черт от ладана».
Черная капля забулькала, на ее поверхности появилось множество небольших вулканчиков, извергающих грязь, чудовище задымилось и завизжало. Пинт даже не услышал этот визг, он ощутил его. Впечатление было такое, словно холодный ветер разворошил волосы и хотел сорвать пиджак. Это продолжалось одно короткое мгновение. Все закончилось очень быстро: под ногами Пинта лежала обычная лужа, высохшая в полуденную летнюю жару. Просто лужа.
Пинт подошел и взял сверток.
Он посмотрел вокруг и не увидел ничего, кроме догорающих домов и засохшей грязи, лежавшей комочками здесь и там.
Полоска неба на востоке стала светлее. Близился рассвет.
Пинт развернулся и, сунув сверток под мышку, медленно побрел по Центральной улице к пограничному столбу с проржавевшей по краям табличкой: «Горная Долина». Горной Долины больше не было, и Пинт стал уже сомневаться, а была ли она вообще.
Тишина, непроницаемая и пустая тишина опустилась на мир, накрыла пространство от горизонта до горизонта прозрачным стеклянным колпаком. Пинт не слышал даже своих шагов, ничего, кроме тихого мелодичного пения неведомой птички. Маленькой коричневой птички с оранжевым хохолком и острым клювом. Птички, поющей на границе между СВЕТОМ и ТЬМОЙ. Той птички, которую сестры Воронцовы называли «читой».
И Пинт шел на ее пение, пробиваясь к СВЕТУ.
Он крепко прижимал к сердцу сверток. И ему не нужно было разворачивать его, чтобы понять, что там лежит. Толстая тетрадь в обложке из черной кожи, скрепленная черным кожаным шнурком. На обложке — наполовину стершиеся золотые буквы. «История Горной Долины».
У любой загадки есть ответ. У этой загадки — плохой ответ.
Ответ, который ему предстояло найти. И он знал, что найдет. Обязательно найдет. Потому что в свертке была еще маленькая черно-белая фотография размером три на четыре. Шестая.
На обороте ничего не было написано, да это было и ни к чему. Чистое, спокойное лицо девушки с ясными глазами.
ЗНАК.
Ибо в мире нет ничего, кроме ЗНАКОВ. Надо только уметь их читать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126