— Давай положим на живот!
— Нет! — В ее глазах бился ужас. — Не надо! Я боюсь! Боюсь, что ОНИ вывалятся, и я не смогу затолкать их обратно!
— Не бойся! Давай положим это вот сюда! Прижимай покрепче, а я сейчас сбегаю за доктором. Все… Все будет хорошо… Все будет хорошо… — Ружецкого охватил озноб, плечи его тряслись, зубы стучали, норовя отхватить язык. Он с силой тыкал свернутой простыней Ирине в живот, ему почему-то казалось, что от этого очень многое зависит. Ирина орала от боли — на одной долгой высокой ноте. Наконец ему удалось справиться с ней, и он запихнул успевшую пропитаться кровью тряпку глубоко в рану. Потом увидел, что слишком глубоко, он просто засунул ее в разодранный живот, как в мешок.
Так ведь… нельзя… Так может быть заражение!
Эта глупая мысль показалась ему настолько значительной и важной, что он решил немедленно вытащить простыню.
— Подожди! Давай немножко вытащим. Ты не переживай, все будет хорошо! — Ирина отбивалась, как могла, отпихивала его ногами. Она продолжала кричать, но уже не так громко, силы покидали ее.
«Сколько крови, — думал Ружецкий. — И она еще жива… Боже! Почему она еще жива?»
Ирина последний раз вскрикнула и затихла. Она задергала подбородком, словно давилась комочком, который никак не могла проглотить, краска отхлынула от лица, глаза закатились, и голова безжизненно повисла на тонкой белой шее.
Ружецкий вытащил кровавый ком простыни и бросил в угол. Он взглянул на рану и почувствовал, как его желудок снова подбирается к самой глотке. Из раны, медленно змеясь и извиваясь, выползали петли кишечника, напоминавшие спутанный клубок огромных дождевых червей. От них поднимался легкий пар и исходил специфический нутряной запах.
Ружецкий еле успел отвернуться, его вырвало — прямо на ноги Ирины, залитые кровью. Он поднялся, стараясь не смотреть на ее живот.
Надо закрыть… Обязательно… Могут налететь мухи. Значит, будет заражение. Нельзя этого допустить.
На глаза ему попалась подушка. Ружецкий схватил ее и крепко прижал к груди. На наволочке было три длинных волоса.
Ее… Это ее волосы…
Он приблизился к Ирине и, стараясь не смотреть на вывалившиеся внутренности, положил на живот подушку. — Ну вот… — пробормотал он. — Так лучше… Его сердце билось в грудной клетке, как пойманная в силки птица, с отчаянной силой колотило в ребра, и каждый удар острой болью отдавался в голове.
Подушка лежала немного неровно. Валерий заставил себя нагнуться и поправить ее.
Сейчас… Что надо делать сейчас? Надо идти за доктором…
Он опустился перед Ириной на колени и прислушался. Но его собственное дыхание и стук в ушах заглушали все звуки. Он набрал воздуха в грудь и затаился. Ирина была жива. Она все еще дышала. Надо бежать в больницу…
Ружецкий пошел к двери, но вдруг вспомнил, что на лестнице (или на первом этаже, или на улице) его может поджидать этот… Зеленоглазый. Ружецкий подхватил ружье, но опять остановился на пороге. Это все! — стучало в голове.
Да, да… Это все! Точнее, это еще не все. Еще не конец. Но… он обязательно настанет. Зачем же ей мучиться?
Он взвел курок — то, что в стволе заряжен патрон, который дважды дал осечку, вылетело у него из головы — и прицелился в Ирину. Над обрезом подушки. Справа. Там, где сердце.
Нет! Вдруг промахнусь? Рука дрогнет, и я не смогу точно попасть? Только продлю ее мучения…
Он поднял ружье повыше, прицелившись в середину лба. Затем представил себе картину: грохот выстрела, оранжевый язычок пламени, вырвавшийся из ствола, голова разлетается кроваво-серыми брызгами, и к остаткам черепа прилипает черный от порохового дыма войлочный пыж. Нет, я не смогу… А если? Если закрыть глаза? Он попробовал закрыть глаза и почувствовал, как сильно дрожит ружье у него в руках.
Нет, так я точно промахнусь. С закрытыми глазами нельзя…
Ружецкий почувствовал, что в комнате стало жарко. Или не в комнате: просто ему вдруг стало жарко? Но — невыносимо жарко. Он рванул на груди фланелевую рубашку, пуговицы с треском отлетели. Грудь под рубашкой была мокрая от пота, волосы (раньше, давно, много жизней назад, Ирина любила их гладить и частенько засыпала на его мохнатой груди) спутались и слиплись.
Безжалостная холодная рука сжимала сердце, Валерий скривился от боли и закусил губу.
Он не мог выстрелить в жену. Даже для того, чтобы прекратить ее мучения. Не мог. Это было выше его сил. От бессилия и жалости — к себе, к Ирине, к загубленной жизни, ко всему, что он когда-то имел и любил, — Ружецкий заплакал. Громко, в голос.
Он выбежал в коридор, кубарем скатился по лестнице, выскочил за дверь и побежал прочь, в больницу, туда, где белые занавески и голубой кафель, туда, где ему помогут, туда, где он не будет видеть, как смертельная бледность медленно, но неотвратимо заливает лицо его неверной жены, а на подушке, лежащей на ее развороченном животе, проступает розовое пятно с нечеткими контурами.
* * *
Невысокий зеленоглазый человек… Хотя человеком он был только наполовину, даже меньше, чем наполовину — он просто использовал человеческую плоть, более устойчивую в земных условиях — быстро шагал в темноте.
В Горной Долине кое-где горели редкие фонари. Их слабый свет, словно просеянный через сито холодного воздуха с мелкими каплями дождя, из последних сил разгонял подступавшую со всех сторон к городу тьму.
Зеленоглазый подошел к первому фонарю, встретившемуся на его пути. Достал из заднего кармана штанов рогатку. Это оказалось непросто. Ткань туго натянулась на бедрах, сковывая движения. Куртка трещала под мышками. Он с трудом завел руку назад, и рукав оторвался, повис на нитках.
Зеленоглазый нагнулся, чтобы поднять с земли камень, и все его тело свело судорогой. Он покачнулся и упал на колени, испустив страшный вопль. Густая черная слюна, мерцающая в темноте зеленоватым светом, вытекла из углов рта и повисла двумя толстыми нитями. Со стороны — если бы кто-нибудь видел его в этот момент — могло показаться, будто он жует шнурки. Лицо его исказилось гримасой страшной муки, на какое-то мгновение он вновь стал похож на того, кем был еще сегодня утром — маленьким мальчиком с ровными белыми зубами, мечтавшим о густых черных усах. Затем лицо вновь стало меняться, словно кто-то лепил его из пластилина. Он опять стал… Микки… Зовите меня Микки…
Зеленоглазый подождал, пока судороги отпустят. Ему нужна была новая одежда, он слишком быстро рос. Одежда и… еще кое-что. Чтобы расти дальше.
За оградой, в соседнем доме, испуганно завыла собака. Пес почувствовал близость чего-то страшного, потустороннего.
Микки оскалил зубы — они почему-то очень быстро крошились — и указательным пальцем начертил в воздухе замысловатый знак.
Большой пес заметался по веранде, шерсть на спине встала дыбом, хвост прилип к дрожащему брюху.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126
— Нет! — В ее глазах бился ужас. — Не надо! Я боюсь! Боюсь, что ОНИ вывалятся, и я не смогу затолкать их обратно!
— Не бойся! Давай положим это вот сюда! Прижимай покрепче, а я сейчас сбегаю за доктором. Все… Все будет хорошо… Все будет хорошо… — Ружецкого охватил озноб, плечи его тряслись, зубы стучали, норовя отхватить язык. Он с силой тыкал свернутой простыней Ирине в живот, ему почему-то казалось, что от этого очень многое зависит. Ирина орала от боли — на одной долгой высокой ноте. Наконец ему удалось справиться с ней, и он запихнул успевшую пропитаться кровью тряпку глубоко в рану. Потом увидел, что слишком глубоко, он просто засунул ее в разодранный живот, как в мешок.
Так ведь… нельзя… Так может быть заражение!
Эта глупая мысль показалась ему настолько значительной и важной, что он решил немедленно вытащить простыню.
— Подожди! Давай немножко вытащим. Ты не переживай, все будет хорошо! — Ирина отбивалась, как могла, отпихивала его ногами. Она продолжала кричать, но уже не так громко, силы покидали ее.
«Сколько крови, — думал Ружецкий. — И она еще жива… Боже! Почему она еще жива?»
Ирина последний раз вскрикнула и затихла. Она задергала подбородком, словно давилась комочком, который никак не могла проглотить, краска отхлынула от лица, глаза закатились, и голова безжизненно повисла на тонкой белой шее.
Ружецкий вытащил кровавый ком простыни и бросил в угол. Он взглянул на рану и почувствовал, как его желудок снова подбирается к самой глотке. Из раны, медленно змеясь и извиваясь, выползали петли кишечника, напоминавшие спутанный клубок огромных дождевых червей. От них поднимался легкий пар и исходил специфический нутряной запах.
Ружецкий еле успел отвернуться, его вырвало — прямо на ноги Ирины, залитые кровью. Он поднялся, стараясь не смотреть на ее живот.
Надо закрыть… Обязательно… Могут налететь мухи. Значит, будет заражение. Нельзя этого допустить.
На глаза ему попалась подушка. Ружецкий схватил ее и крепко прижал к груди. На наволочке было три длинных волоса.
Ее… Это ее волосы…
Он приблизился к Ирине и, стараясь не смотреть на вывалившиеся внутренности, положил на живот подушку. — Ну вот… — пробормотал он. — Так лучше… Его сердце билось в грудной клетке, как пойманная в силки птица, с отчаянной силой колотило в ребра, и каждый удар острой болью отдавался в голове.
Подушка лежала немного неровно. Валерий заставил себя нагнуться и поправить ее.
Сейчас… Что надо делать сейчас? Надо идти за доктором…
Он опустился перед Ириной на колени и прислушался. Но его собственное дыхание и стук в ушах заглушали все звуки. Он набрал воздуха в грудь и затаился. Ирина была жива. Она все еще дышала. Надо бежать в больницу…
Ружецкий пошел к двери, но вдруг вспомнил, что на лестнице (или на первом этаже, или на улице) его может поджидать этот… Зеленоглазый. Ружецкий подхватил ружье, но опять остановился на пороге. Это все! — стучало в голове.
Да, да… Это все! Точнее, это еще не все. Еще не конец. Но… он обязательно настанет. Зачем же ей мучиться?
Он взвел курок — то, что в стволе заряжен патрон, который дважды дал осечку, вылетело у него из головы — и прицелился в Ирину. Над обрезом подушки. Справа. Там, где сердце.
Нет! Вдруг промахнусь? Рука дрогнет, и я не смогу точно попасть? Только продлю ее мучения…
Он поднял ружье повыше, прицелившись в середину лба. Затем представил себе картину: грохот выстрела, оранжевый язычок пламени, вырвавшийся из ствола, голова разлетается кроваво-серыми брызгами, и к остаткам черепа прилипает черный от порохового дыма войлочный пыж. Нет, я не смогу… А если? Если закрыть глаза? Он попробовал закрыть глаза и почувствовал, как сильно дрожит ружье у него в руках.
Нет, так я точно промахнусь. С закрытыми глазами нельзя…
Ружецкий почувствовал, что в комнате стало жарко. Или не в комнате: просто ему вдруг стало жарко? Но — невыносимо жарко. Он рванул на груди фланелевую рубашку, пуговицы с треском отлетели. Грудь под рубашкой была мокрая от пота, волосы (раньше, давно, много жизней назад, Ирина любила их гладить и частенько засыпала на его мохнатой груди) спутались и слиплись.
Безжалостная холодная рука сжимала сердце, Валерий скривился от боли и закусил губу.
Он не мог выстрелить в жену. Даже для того, чтобы прекратить ее мучения. Не мог. Это было выше его сил. От бессилия и жалости — к себе, к Ирине, к загубленной жизни, ко всему, что он когда-то имел и любил, — Ружецкий заплакал. Громко, в голос.
Он выбежал в коридор, кубарем скатился по лестнице, выскочил за дверь и побежал прочь, в больницу, туда, где белые занавески и голубой кафель, туда, где ему помогут, туда, где он не будет видеть, как смертельная бледность медленно, но неотвратимо заливает лицо его неверной жены, а на подушке, лежащей на ее развороченном животе, проступает розовое пятно с нечеткими контурами.
* * *
Невысокий зеленоглазый человек… Хотя человеком он был только наполовину, даже меньше, чем наполовину — он просто использовал человеческую плоть, более устойчивую в земных условиях — быстро шагал в темноте.
В Горной Долине кое-где горели редкие фонари. Их слабый свет, словно просеянный через сито холодного воздуха с мелкими каплями дождя, из последних сил разгонял подступавшую со всех сторон к городу тьму.
Зеленоглазый подошел к первому фонарю, встретившемуся на его пути. Достал из заднего кармана штанов рогатку. Это оказалось непросто. Ткань туго натянулась на бедрах, сковывая движения. Куртка трещала под мышками. Он с трудом завел руку назад, и рукав оторвался, повис на нитках.
Зеленоглазый нагнулся, чтобы поднять с земли камень, и все его тело свело судорогой. Он покачнулся и упал на колени, испустив страшный вопль. Густая черная слюна, мерцающая в темноте зеленоватым светом, вытекла из углов рта и повисла двумя толстыми нитями. Со стороны — если бы кто-нибудь видел его в этот момент — могло показаться, будто он жует шнурки. Лицо его исказилось гримасой страшной муки, на какое-то мгновение он вновь стал похож на того, кем был еще сегодня утром — маленьким мальчиком с ровными белыми зубами, мечтавшим о густых черных усах. Затем лицо вновь стало меняться, словно кто-то лепил его из пластилина. Он опять стал… Микки… Зовите меня Микки…
Зеленоглазый подождал, пока судороги отпустят. Ему нужна была новая одежда, он слишком быстро рос. Одежда и… еще кое-что. Чтобы расти дальше.
За оградой, в соседнем доме, испуганно завыла собака. Пес почувствовал близость чего-то страшного, потустороннего.
Микки оскалил зубы — они почему-то очень быстро крошились — и указательным пальцем начертил в воздухе замысловатый знак.
Большой пес заметался по веранде, шерсть на спине встала дыбом, хвост прилип к дрожащему брюху.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126