Жужжание было каким-то чересчур назойливым, оно заставляло все тело мелко вибрировать, меняло высоту, то становилось громче, то почти совсем пропадало. Баженов помотал головой, будто отгонял муху: он старался избавиться от неприятного ощущения, словно кто-то сверлит ему мозги бормашиной. Он не помнил, кто первый сказал: «Это кровь!» Баженов не узнал голос. Все голоса изменились, словно воздух нарочно искажал звуки. Единственное, что он знал наверняка, — это сказал не он. Он уже понял, что означали темные брызги на траве.
След тянулся от центра поляны к высокому кустарнику, росшему по краю. Где-то там, вдалеке, между густыми ветвями кустов, просвечивало что-то белое. Баженов хотел направить туда луч фонарика, но никак не мог решиться, что-то останавливало его. Он светил себе под ноги, будто ничего интереснее примятой травы и темных брызг на ней никогда в своей жизни не видел.
Ему не надо было смотреть по сторонам, чтобы понять, что и другие чувствуют то же самое: боятся поднять взгляд от примятой травы, боятся убить последнюю надежду. Мало ли что, вдруг здесь побывали браконьеры, подстрелили кабана или косулю и потом волокли тушу в кусты, чтобы спрятать добычу.
Он отчетливо слышал, как справа от него громко сопел Ружецкий, слева доносилось отрывистое дыхание Сереги Бирюкова, а за спиной тихо и очень быстро, глотая окончания слов, матерился Иван.
Это продолжалось бесконечно долго: они все шли и шли к кустам. К тому БЕЛОМУ, что светилось между ветвей. Они удалялись от штольни, и жужжание в ушах становилось все тише и тише. Вдруг все шестеро, не сговариваясь, подняли лучи фонарей и осветили то, что белело за кустами.
Баженов понял, что послужило сигналом: они снова стали слышать себя. Шорох и треск под ногами, стук собственных сердец и биение крови в висках. Если бы Баженов верил в такое понятие, как «душа», он сказал бы, что их души вернулись на место. Но он ни за что не смог, бы ответить, ГДЕ они были до этого.
Шесть желтых лучей от дешевеньких китайских фонариков скрестились в одной точке. Их общего света оказалось достаточно, чтобы понять, ЧТО висит на суку старого дуба, скрытое густыми ветвями кустарника. МАЛЕНЬКАЯ ДЕВОЧКА в белой рубашке до колен, с подолом, измазанным кровью.
У Баженова перехватило дыхание. Он услышал, как справа Ружецкий повалился на колени и стал громко, утробно рычать: его рвало, долго и мучительно. Слева послышался глухой стук: Серега Бирюков, балагур и храбрец за столом заведения усатой Белки, свалился в обмороке.
— Иван! — заорал Баженов. Он не ждал ответа и сам не знал, зачем крикнул: просто вырвалось. Почему-то вырвался крик, сложившийся в эти четыре звука.
Перед глазами все плавало, как в тумане. Он крепко сжал пистолет и двинулся вперед, проламываясь сквозь кусты.
Острые ветки больно хлестнули по лицу, но Баженов едва почувствовал боль. Он шел вперед, стиснув зубы, потому что должен был что-то делать. Движение давало ему понять, что это — не сон. Что он еще жив.
За кустами, окружавшими поляну наподобие живой изгороди, высились толстые старые деревья, в основном дубы. На ближнем, на корявом суку, изогнутом, как рог чудовищного быка, в петле висело безжизненное тело. А под ним…
А под ним, на коленях, повернувшись спиной к Баженову, сидел тот самый… Микки.
Баженов ощерился. Это произошло само собой, независимо от его воли. Он вдруг почувствовал, как натянулась кожа на лице — так туго, будто вот-вот лопнет.
Баженов медленно, как в фильмах Джона By, поднял пистолет и прицелился Микки в затылок. Сейчас он нажмет на курок, и в голове у подонка возникнет аккуратная девятимиллиметровая дырочка, а лицо превратится в кровавое месиво. Возможно, глаза от гидравлического удара вывалятся и повиснут на белых жгутах зрительных нервов, а вместо носа останется только дыра, как… Как жерло штольни на таинственной поляне.
Баженов медленно надавил на спуск. Он даже не пытался скрыть от самого себя, что делает это с удовольствием, поэтому не дергал курок судорожно, второпях, а давил медленно, с наслаждением.
Спусковой крючок не поддавался. Баженов нажал сильнее, но палец уперся, будто в стену. Это подействовало на него, как прикосновение иглы к туго надутому шарику. Бух! — и все кончилось.
Он растерялся. Поднес пистолет к глазам, направил на него луч фонаря и обнаружил, что тот стоит на предохранителе. Этого не могло быть! Он точно помнил, что снял оружие с предохранителя перед тем, как ступить на поляну. — Он сделал это, чтобы быть готовым выстрелить в любое мгновение. И все равно оказался не готов.
Вспышка гнева, на мгновение озарившая его, погасла так же быстро, как и возникла. Он передвинул флажок предохранителя в боевое положение, но понял, что выстрелить уже не сможет. Баженов ощущал, что его злоба уходит в никуда, утекает, как песок сквозь пальцы, оставляя место… Чему? Неуверенности? Сомнениям? Он не мог подобрать точное слово.
За своей спиной он слышал хриплое дыхание Ивана. Еще дальше блевал Ружецкий, но уже не так громко и часто. Еще дальше и чуть в стороне раздавался такой звук, будто кто-то хлопал в ладоши. Хлопки перемежались словами: «Серега! Очнись! Эй! Очнись, черт тебя возьми!»
Но это все было сзади. А спереди, со стороны Микки, донеслось: «По делам их узнаете их». Баженов насторожился. Нет, ему не могло показаться. Микки, не поднимаясь с земли и не поворачивая головы, обращался именно к нему:
— Где конец? И где начало? Нам не дано узнать, ибо грядущее скрыто во мраке. Непроглядном мраке вечной ночи.
Это звучало как дешевое пророчество в низкосортном фильме ужасов. Но только… В этом был смысл. Он проглядывал сквозь вычурные слова, как тело в белой рубашке — сквозь густые ветки кустарника.
У Баженова вихрем пронеслись в голове те несколько фраз, которыми он обменялся с чужаком при первой встрече. Тогда он решил, что парень явно не в себе. «Какая разница, откуда я взялся? Я был всегда… И я буду всегда».
Но сейчас… Это звучало по-другому. На каждом слове алела кровь убитой девочки. Маленькой Лизы Воронцовой, для которой конец уже наступил, и не дай бог никому такого ужасного конца! И ее будущее не было скрыто во мраке вечной ночи. Потому что у нее не было никакого будущего.
Баженов стоял и не мог пошевелиться. Ружецкий прекратил блевать, поднялся и подошел к нему вихляющей походкой. От него воняло кислятиной. Хлопки на галерке тоже стихли. Криков «браво!» и «бис!» не предвиделось.
Баженов понял, что настал поворотный момент. Или он овладеет ситуацией, или она — им.
— Валерка! — Голос у него сорвался, дал «петуха». Он судорожно сглотнул, но глотать было нечего: во рту все пересохло. Баженов чувствовал себя Шерифом, достающим из промасленной кожаной кобуры верный кольт.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126
След тянулся от центра поляны к высокому кустарнику, росшему по краю. Где-то там, вдалеке, между густыми ветвями кустов, просвечивало что-то белое. Баженов хотел направить туда луч фонарика, но никак не мог решиться, что-то останавливало его. Он светил себе под ноги, будто ничего интереснее примятой травы и темных брызг на ней никогда в своей жизни не видел.
Ему не надо было смотреть по сторонам, чтобы понять, что и другие чувствуют то же самое: боятся поднять взгляд от примятой травы, боятся убить последнюю надежду. Мало ли что, вдруг здесь побывали браконьеры, подстрелили кабана или косулю и потом волокли тушу в кусты, чтобы спрятать добычу.
Он отчетливо слышал, как справа от него громко сопел Ружецкий, слева доносилось отрывистое дыхание Сереги Бирюкова, а за спиной тихо и очень быстро, глотая окончания слов, матерился Иван.
Это продолжалось бесконечно долго: они все шли и шли к кустам. К тому БЕЛОМУ, что светилось между ветвей. Они удалялись от штольни, и жужжание в ушах становилось все тише и тише. Вдруг все шестеро, не сговариваясь, подняли лучи фонарей и осветили то, что белело за кустами.
Баженов понял, что послужило сигналом: они снова стали слышать себя. Шорох и треск под ногами, стук собственных сердец и биение крови в висках. Если бы Баженов верил в такое понятие, как «душа», он сказал бы, что их души вернулись на место. Но он ни за что не смог, бы ответить, ГДЕ они были до этого.
Шесть желтых лучей от дешевеньких китайских фонариков скрестились в одной точке. Их общего света оказалось достаточно, чтобы понять, ЧТО висит на суку старого дуба, скрытое густыми ветвями кустарника. МАЛЕНЬКАЯ ДЕВОЧКА в белой рубашке до колен, с подолом, измазанным кровью.
У Баженова перехватило дыхание. Он услышал, как справа Ружецкий повалился на колени и стал громко, утробно рычать: его рвало, долго и мучительно. Слева послышался глухой стук: Серега Бирюков, балагур и храбрец за столом заведения усатой Белки, свалился в обмороке.
— Иван! — заорал Баженов. Он не ждал ответа и сам не знал, зачем крикнул: просто вырвалось. Почему-то вырвался крик, сложившийся в эти четыре звука.
Перед глазами все плавало, как в тумане. Он крепко сжал пистолет и двинулся вперед, проламываясь сквозь кусты.
Острые ветки больно хлестнули по лицу, но Баженов едва почувствовал боль. Он шел вперед, стиснув зубы, потому что должен был что-то делать. Движение давало ему понять, что это — не сон. Что он еще жив.
За кустами, окружавшими поляну наподобие живой изгороди, высились толстые старые деревья, в основном дубы. На ближнем, на корявом суку, изогнутом, как рог чудовищного быка, в петле висело безжизненное тело. А под ним…
А под ним, на коленях, повернувшись спиной к Баженову, сидел тот самый… Микки.
Баженов ощерился. Это произошло само собой, независимо от его воли. Он вдруг почувствовал, как натянулась кожа на лице — так туго, будто вот-вот лопнет.
Баженов медленно, как в фильмах Джона By, поднял пистолет и прицелился Микки в затылок. Сейчас он нажмет на курок, и в голове у подонка возникнет аккуратная девятимиллиметровая дырочка, а лицо превратится в кровавое месиво. Возможно, глаза от гидравлического удара вывалятся и повиснут на белых жгутах зрительных нервов, а вместо носа останется только дыра, как… Как жерло штольни на таинственной поляне.
Баженов медленно надавил на спуск. Он даже не пытался скрыть от самого себя, что делает это с удовольствием, поэтому не дергал курок судорожно, второпях, а давил медленно, с наслаждением.
Спусковой крючок не поддавался. Баженов нажал сильнее, но палец уперся, будто в стену. Это подействовало на него, как прикосновение иглы к туго надутому шарику. Бух! — и все кончилось.
Он растерялся. Поднес пистолет к глазам, направил на него луч фонаря и обнаружил, что тот стоит на предохранителе. Этого не могло быть! Он точно помнил, что снял оружие с предохранителя перед тем, как ступить на поляну. — Он сделал это, чтобы быть готовым выстрелить в любое мгновение. И все равно оказался не готов.
Вспышка гнева, на мгновение озарившая его, погасла так же быстро, как и возникла. Он передвинул флажок предохранителя в боевое положение, но понял, что выстрелить уже не сможет. Баженов ощущал, что его злоба уходит в никуда, утекает, как песок сквозь пальцы, оставляя место… Чему? Неуверенности? Сомнениям? Он не мог подобрать точное слово.
За своей спиной он слышал хриплое дыхание Ивана. Еще дальше блевал Ружецкий, но уже не так громко и часто. Еще дальше и чуть в стороне раздавался такой звук, будто кто-то хлопал в ладоши. Хлопки перемежались словами: «Серега! Очнись! Эй! Очнись, черт тебя возьми!»
Но это все было сзади. А спереди, со стороны Микки, донеслось: «По делам их узнаете их». Баженов насторожился. Нет, ему не могло показаться. Микки, не поднимаясь с земли и не поворачивая головы, обращался именно к нему:
— Где конец? И где начало? Нам не дано узнать, ибо грядущее скрыто во мраке. Непроглядном мраке вечной ночи.
Это звучало как дешевое пророчество в низкосортном фильме ужасов. Но только… В этом был смысл. Он проглядывал сквозь вычурные слова, как тело в белой рубашке — сквозь густые ветки кустарника.
У Баженова вихрем пронеслись в голове те несколько фраз, которыми он обменялся с чужаком при первой встрече. Тогда он решил, что парень явно не в себе. «Какая разница, откуда я взялся? Я был всегда… И я буду всегда».
Но сейчас… Это звучало по-другому. На каждом слове алела кровь убитой девочки. Маленькой Лизы Воронцовой, для которой конец уже наступил, и не дай бог никому такого ужасного конца! И ее будущее не было скрыто во мраке вечной ночи. Потому что у нее не было никакого будущего.
Баженов стоял и не мог пошевелиться. Ружецкий прекратил блевать, поднялся и подошел к нему вихляющей походкой. От него воняло кислятиной. Хлопки на галерке тоже стихли. Криков «браво!» и «бис!» не предвиделось.
Баженов понял, что настал поворотный момент. Или он овладеет ситуацией, или она — им.
— Валерка! — Голос у него сорвался, дал «петуха». Он судорожно сглотнул, но глотать было нечего: во рту все пересохло. Баженов чувствовал себя Шерифом, достающим из промасленной кожаной кобуры верный кольт.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126