Эта страсть
окончательно примирила его с существованием Бухары, разбавив кипучую натуру
директора более спокойным и созерцательным отношением к жизни. Было только
одно неприятное последствие у этого увлечения. А именно то, что до той поры
трезвенник Илья Петрович пристрастился пить водку. Впрочем, немного и когда
наутро ему не надо было идти в школу.
Что же касается бухарян, то они действительно жили тихо, справляли свои
службы в особой моленной избе и никого до себя не допускали. Несколько раз с
иными из них сталкивались охотники в лесу. Они толковали с председателем об
охоте, как толкуют мужики, просто и спокойно. Видно было, как уважает хитрый
хохол своих собеседников, даже немножко заискивает перед ними. Никогда он не
курил и не выражался при них матом, а держался так, будто его вызвали к
высокому начальству. Сектанты принимали эти знаки внимания как нечто само
собой разумеющееся, расстояние блюли, и, казалось, никто и никогда из
мирских людей не перейдет границу, отделяющую Бухару от прочего мира.
Но настал тот злополучный день Ильи-Пророка, когда шальная молния угодила в
Машу Цыганову, нежданно-негаданно всплыла древняя и весьма сомнительная
история о несчастной Евстолии, и из, казалось, навеки затухшего вулкана
хлынула лава.
Глава IV. Ночной дозор
Всякой мистики Илья Петрович чурался. Он увлекался фотографией,
радиосеансами с Австралией, разглядывал в телескоп звездное небо, обожал
братьев Стругацких, Станислава Лема и Кира Булычева и скорее поверил бы в
то, что на лесной поляне приземлился НЛО, нежели действительно были найдены
останки попавшей в капкан семьдесят лет назад женщины. Директор был убежден,
что рано или поздно странному явлению будет найдено рациональное
истолкование, мало ли было в истории случаев, когда вмешательством
сверхъестественных сил объяснялись вполне естественные, хотя и кажущиеся
таинственными вещи. То, что не искали иных объяснений, верили в чудо и
молились на расщепленную сосну сектанты, его не слишком удивляло, но
перемена в обитателях "Сорок второго", их трепет и даже какое-то пугливое
отношение к случившемуся директора поразили.
Казалось, не было ни радио, ни телевидения, ни спутников - весь двадцатый
век рухнул в небытие, отступил со всеми своими чудесами перед напором
одного-единственного и не такого уж в конце концов сверхъестественного
происшествия. Илья Петрович заходил в дома к здравомыслящим людям, кому
чинил эти самые телевизоры и чьих детей учил в школе, взывал к их рассудку,
он повторял везде и всюду, что сон разума порождает чудовищ. Но там, где его
еще вчера так любили и он был самым желанным гостем, на него смотрели с
неприязнью и осуждением оттого, что он жив и здоров и самим фактом своего
существования противоречит чуду, не понимая того, что чудесным
выздоровлением именно Евстолии обязан.
Илью Петровича эта чушь только злила. Горечь пробуждал в учителе людской род
и заставлял убежденного рационалиста усомниться в самом прогрессе и
поступательном движении вперед человеческой цивилизации: какой уж там
прогресс, если люди остались такими же, что и во времена Галилея, Яна Гуса
или Джордано Бруно, и суть их - стадное безумство! Достаточно помешаться
одному, как сходят с ума все вокруг. Но его печалью были не взрос-
лые - самым страшным было то, что в темные сказки заставляли уверовать
детей. Директор с ужасом думал, что произойдет первого сентября и хватит ли
у него сил учеников переубедить, да и просто пустят ли их родители в школу,
или же образование теперь объявят навсегда запретным. Ради учеников Илья
Петрович был готов стать жертвой толпы, но остановить религиозное насилие
над детьми.
Существовало еще одно никому не ведомое и ревниво оберегаемое от чужих глаз
обстоятельство, подталкивающее директора пойти на крайние меры. Коснись эта
история любого из его учеников, Илья Петрович вел бы себя точно так же.
Никогда никаких любимцев или нелюбимцев у него не было, но все же к Маше
Цыгановой он испытывал особые чувства. Он запомнил ее с того дня, когда
семилетней девочкой в застиранном, линялом платье она переступила порог
школы и ее образ отозвался в нем прежде не ведомой нежностью. Бывший
студент-отличник больше уже не тосковал по друзьям, посиделкам в общежитии,
театрам, по большим городам и той жизни, к которой привык в молодые годы.
Все самое сокровенное сосредоточилось теперь для него в окруженной черемухой
деревянной школе с большими светлыми окнами. Именно случайной Шуриной дочке,
сами того не ведая, обязаны были жители поселка тем, что Илья Петрович,
отработав три года по распределению, так здесь и остался.
Когда она приходила в класс, ему казалось, что он рассказывает только для
нее. Когда ее не было, он скучал и сердился, шел ругаться с ее сквалыжной
мамашей и чем больше ее узнавал, тем меньше мог понять, как в глухом краю и
у таких родителей могла появиться эта удивительная девочка. Он чувствовал
себя ее единственным покровителем и защитником и теперь решился на
совершенно отчаянный, безумный поступок, грозивший ему самыми ужасными
последствиями, лишь бы избавить свою возлюбленную ученицу от
нежданно-негаданно свалившегося на нее непомерного груза прижизненной
святости.
В сумерках местность выглядела довольно мрачно. Погода была ненастная, уже
начали расцветать желтыми и красными красками лиственные леса, потянулась
мокрая паутина, и пейзаж этот навевал грустные мысли. Илья Петрович
задумчиво прошелся взад-вперед по болоту, оглядел недавние раскопки и
пожалел, что в тот день в "Сорок втором" его не оказалось - быть может, ему
удалось бы увидеть нечто такое, чего не разглядел никто.
Вот здесь его ослепило молнией и он нашел под расщепленным деревом девочку,
подбежал к ней, стал делать искусственное дыхание и был счастлив, когда она
пришла в себя. Эти воспоминания были ему так дороги, что и теперь он не мог
оправиться от волнения и, точно наяву, видел ее просветленное лицо,
разметавшиеся по траве волосы, нежные плечи и уже начавшую оформляться
грудь.
Выглянула некстати луна, идти было чуть больше часа, но ни страха, ни дрожи
директор не ощущал. Он хорошо знал эту тропу и шел в темноте довольно легко,
лишь изредка посвечивая фонариком. Наконец миновал последний подъем и в
рощице на берегу увидел горевший огонек. Директор приблизился, впрочем,
теперь чуть с меньшей долей уверенности, но никакие огоньки остановить его
не могли. Кладбище было просторным - на нем стояли мощные, коренастые, как
боровики, кресты, а смутивший его огонек освещал могилу Евстолии. Там
теплилась лампадка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58
окончательно примирила его с существованием Бухары, разбавив кипучую натуру
директора более спокойным и созерцательным отношением к жизни. Было только
одно неприятное последствие у этого увлечения. А именно то, что до той поры
трезвенник Илья Петрович пристрастился пить водку. Впрочем, немного и когда
наутро ему не надо было идти в школу.
Что же касается бухарян, то они действительно жили тихо, справляли свои
службы в особой моленной избе и никого до себя не допускали. Несколько раз с
иными из них сталкивались охотники в лесу. Они толковали с председателем об
охоте, как толкуют мужики, просто и спокойно. Видно было, как уважает хитрый
хохол своих собеседников, даже немножко заискивает перед ними. Никогда он не
курил и не выражался при них матом, а держался так, будто его вызвали к
высокому начальству. Сектанты принимали эти знаки внимания как нечто само
собой разумеющееся, расстояние блюли, и, казалось, никто и никогда из
мирских людей не перейдет границу, отделяющую Бухару от прочего мира.
Но настал тот злополучный день Ильи-Пророка, когда шальная молния угодила в
Машу Цыганову, нежданно-негаданно всплыла древняя и весьма сомнительная
история о несчастной Евстолии, и из, казалось, навеки затухшего вулкана
хлынула лава.
Глава IV. Ночной дозор
Всякой мистики Илья Петрович чурался. Он увлекался фотографией,
радиосеансами с Австралией, разглядывал в телескоп звездное небо, обожал
братьев Стругацких, Станислава Лема и Кира Булычева и скорее поверил бы в
то, что на лесной поляне приземлился НЛО, нежели действительно были найдены
останки попавшей в капкан семьдесят лет назад женщины. Директор был убежден,
что рано или поздно странному явлению будет найдено рациональное
истолкование, мало ли было в истории случаев, когда вмешательством
сверхъестественных сил объяснялись вполне естественные, хотя и кажущиеся
таинственными вещи. То, что не искали иных объяснений, верили в чудо и
молились на расщепленную сосну сектанты, его не слишком удивляло, но
перемена в обитателях "Сорок второго", их трепет и даже какое-то пугливое
отношение к случившемуся директора поразили.
Казалось, не было ни радио, ни телевидения, ни спутников - весь двадцатый
век рухнул в небытие, отступил со всеми своими чудесами перед напором
одного-единственного и не такого уж в конце концов сверхъестественного
происшествия. Илья Петрович заходил в дома к здравомыслящим людям, кому
чинил эти самые телевизоры и чьих детей учил в школе, взывал к их рассудку,
он повторял везде и всюду, что сон разума порождает чудовищ. Но там, где его
еще вчера так любили и он был самым желанным гостем, на него смотрели с
неприязнью и осуждением оттого, что он жив и здоров и самим фактом своего
существования противоречит чуду, не понимая того, что чудесным
выздоровлением именно Евстолии обязан.
Илью Петровича эта чушь только злила. Горечь пробуждал в учителе людской род
и заставлял убежденного рационалиста усомниться в самом прогрессе и
поступательном движении вперед человеческой цивилизации: какой уж там
прогресс, если люди остались такими же, что и во времена Галилея, Яна Гуса
или Джордано Бруно, и суть их - стадное безумство! Достаточно помешаться
одному, как сходят с ума все вокруг. Но его печалью были не взрос-
лые - самым страшным было то, что в темные сказки заставляли уверовать
детей. Директор с ужасом думал, что произойдет первого сентября и хватит ли
у него сил учеников переубедить, да и просто пустят ли их родители в школу,
или же образование теперь объявят навсегда запретным. Ради учеников Илья
Петрович был готов стать жертвой толпы, но остановить религиозное насилие
над детьми.
Существовало еще одно никому не ведомое и ревниво оберегаемое от чужих глаз
обстоятельство, подталкивающее директора пойти на крайние меры. Коснись эта
история любого из его учеников, Илья Петрович вел бы себя точно так же.
Никогда никаких любимцев или нелюбимцев у него не было, но все же к Маше
Цыгановой он испытывал особые чувства. Он запомнил ее с того дня, когда
семилетней девочкой в застиранном, линялом платье она переступила порог
школы и ее образ отозвался в нем прежде не ведомой нежностью. Бывший
студент-отличник больше уже не тосковал по друзьям, посиделкам в общежитии,
театрам, по большим городам и той жизни, к которой привык в молодые годы.
Все самое сокровенное сосредоточилось теперь для него в окруженной черемухой
деревянной школе с большими светлыми окнами. Именно случайной Шуриной дочке,
сами того не ведая, обязаны были жители поселка тем, что Илья Петрович,
отработав три года по распределению, так здесь и остался.
Когда она приходила в класс, ему казалось, что он рассказывает только для
нее. Когда ее не было, он скучал и сердился, шел ругаться с ее сквалыжной
мамашей и чем больше ее узнавал, тем меньше мог понять, как в глухом краю и
у таких родителей могла появиться эта удивительная девочка. Он чувствовал
себя ее единственным покровителем и защитником и теперь решился на
совершенно отчаянный, безумный поступок, грозивший ему самыми ужасными
последствиями, лишь бы избавить свою возлюбленную ученицу от
нежданно-негаданно свалившегося на нее непомерного груза прижизненной
святости.
В сумерках местность выглядела довольно мрачно. Погода была ненастная, уже
начали расцветать желтыми и красными красками лиственные леса, потянулась
мокрая паутина, и пейзаж этот навевал грустные мысли. Илья Петрович
задумчиво прошелся взад-вперед по болоту, оглядел недавние раскопки и
пожалел, что в тот день в "Сорок втором" его не оказалось - быть может, ему
удалось бы увидеть нечто такое, чего не разглядел никто.
Вот здесь его ослепило молнией и он нашел под расщепленным деревом девочку,
подбежал к ней, стал делать искусственное дыхание и был счастлив, когда она
пришла в себя. Эти воспоминания были ему так дороги, что и теперь он не мог
оправиться от волнения и, точно наяву, видел ее просветленное лицо,
разметавшиеся по траве волосы, нежные плечи и уже начавшую оформляться
грудь.
Выглянула некстати луна, идти было чуть больше часа, но ни страха, ни дрожи
директор не ощущал. Он хорошо знал эту тропу и шел в темноте довольно легко,
лишь изредка посвечивая фонариком. Наконец миновал последний подъем и в
рощице на берегу увидел горевший огонек. Директор приблизился, впрочем,
теперь чуть с меньшей долей уверенности, но никакие огоньки остановить его
не могли. Кладбище было просторным - на нем стояли мощные, коренастые, как
боровики, кресты, а смутивший его огонек освещал могилу Евстолии. Там
теплилась лампадка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58