Очевидно,
утверждал он, что Цыганов покончил с собой в состоянии сильного алкогольного
опьянения и под влиянием слов жены и если бы дело рассматривалось в обычном
московском или ленинградском суде, где хотя бы внешне соблюдается
законность, то ни один судья его к рассмотрению не принял бы. Он говорил,
что в Питере люди выходят на улицу, борются за свои права и только здесь, в
глухомани, по-прежнему медведь - прокурор.
Илья Петрович лишь грустно кивал головой. Ему было абсолютно все равно, что
его ждет. Он подписал то, что подсунули ему на следствии, и со всем
согласился. Директор был осужден и вопреки протесту молодого защитника
отправлен отбывать наказание. В поселке никто не верил, что Илья Петрович
убийца, но не сомневались, что оттуда он уже никогда не вернется. Когда как
по команде начали ломаться осиротевшие телевизоры, где как раз в ту пору
начался показ милых народному сердцу долгоиграющих фильмов, чинить технику
было некому.
Потерявшая разом сразу всех заступников Маша жила одна. Все ее
одноклассницы, окончив школу, уехали кто в города, кто в райцентр учиться
или искать работу. Ночами, оставаясь в пустой избе, она чувствовала, что
мать где-то рядом, и боялась, что она придет за ней и возьмет так же, как
взяла отца. За окном дул ветер, старый, давно не ремонтированный дом трясся
и скрипел, и страшно было не то что на двор выйти, а просто сдвинуться с
места.
Но она делала все так, будто родители не умерли, а куда-то уехали, и
поддерживала дом в порядке. Весной засадила огород картошкой, летом ходила в
лес и заготовляла ягоды, а потом ездила продавать их на станцию. Теперь
пассажиры заглядывались не столько на товар, сколько на саму продавщицу и
звали ее с собой в большие города, которые казались ей несуществующими.
Постепенно в поселке привыкли к тому, что она одна, хотя и удивлялись, что
никто из сестер не звал ее к себе. Много было среди старух говорено о
бесстыжих цыгановских девках, бросивших младшую, хотя этот скорый
деревенский суд был по-своему слишком пристрастен.
Настала зима с ее поздними, нехотя и ненадолго разгоняющими ночную мглу
рассветами и стремительно наступающими сумерками. Однажды вечером Маша шла
через то самое поле, где поразила ее молния и до сих пор чернела обугленная
сосна, как вдруг началась метель. Дорогу быстро замело. Девушка выбилась из
сил и села на снег передохнуть. Руки и ноги отяжелели, но холода она не
чувствовала, только очень клонило в сон. Вдруг кто-то ее толкнул. Маша
вздрогнула и увидела Шуру. Мать глядела сердито и знаками велела вставать.
Девушка с трудом открыла глаза. Метель кончилась, саму ее занесло снегом, а
над головой высыпали страшные и близкие звезды. Было невыносимо холодно,
вставать и идти никуда не хотелось, и сама мысль о том, что придется
стряхивать с себя снег и блаженное оцепенение, ее ужаснула. Она снова
закрыла глаза - точно так же, как делала иногда по утрам, когда Цыганиха ее
поднимала и заставляла идти в хлев.
- Вставай, кому говорю! - повторила мать.- Вставай и уезжай к
Катьке.
- Нужна я ей! - пробормотала Маша, отводя глаза и вспоминая самую хитрую и
настырную из своих сестер, устроившуюся на зависть другим в Ленинграде
продавщицей и с чувством искреннего превосходства рассказывавшую о городской
квартире и шикарной столичной жизни.
- Не поможет - прокляну! - сказала Шура разгневанно.
Маша разлепила глаза, завыла, кое-как выбралась из сугроба и поползла. Лаяли
на деревне собаки, и мерцали через снег и ветер огоньки, никому нужды не
было выходить в этот поздний час из дому.
Однако ж случилось так, что по занесенному снегом полю, где не было видно ни
зги, шел припоздалый путник. Он шел, с трудом волоча ноги и выбиваясь из
сил, казалось, сам не веря тому, что может идти вот так, не сопровождаемый
слева и справа конвоем. Одному Богу было ведомо, откуда он взялся,- никто не
ждал его ни здесь, ни в каком другом месте. Он умер, перестал существовать
для всех людей, которые его знали, и для себя самого, и теперь ему странно
было, что, оказывается, жизнь еще не кончилась. Что-то осталось в ней
невыполненным и нашептало ему не откладывать путь, не дожидаться утра, а
идти и идти через ночь, чтобы в огромном поле, где не было ни дорог, ни
путей, найти уснувшую ученицу, на лице которой уже не таяли снежинки.
Он принес ее домой, раздел и стал растирать спиртом, и когда открылось ему
обнаженное тело уже совсем взрослой девушки, когда коснулись ее огрубевшие
ладони, то в глазах у него помутилось. Казалось, не удержится
истосковавшийся в неволе человек, воспользуется беспомощностью своей жертвы.
Но смирил себя директор и укрыл девушку шубой, положил на печку, а сам
выбежал на улицу. Звезды, как сумасшедшие, горели на небе и неярко
вспыхивали чередующиеся малиновые, зеленые и голубые полосы далеких
всполохов. До самого утра Илья Петрович бродил по двору в одной легкой
рубашке, растирая лицо снегом и унимая дрожь в теле и тоску в душе.
Глава VIII. Прощание с "Сорок вторым"
В поселке все были убеждены, что Илья Петрович бежал из заключения, и
ожидали, что как только стихнет метель, за ним тотчас же приедет милиция.
Покуда же выходить на улицу опасались: кто знает, что на уме у уголовника,
даже если он и был совсем недавно уважаемым человеком. Однако назавтра
директор явился в поссовет и показал председателю чистый паспорт.
Бывший бендеровец, не понаслышке знавший, что такое справедливость и
несправедливость, репрессии, реабилитация и прочие драматические понятия
века, достал из шкафа непочатую бутылку и стал жадно расспрашивать
дружка-охотника, почему его освободили. Директор пить не стал. Он коротко
лишь сказал, что его адвокат написал жалобу в перестроечный журнал "Огонек",
дело было отправлено на доследование, в результате его освободили. Больше он
ничего не добавил, потому что спешил домой.
Он не отходил от больной ни на шаг. Вся деревня с недоумением взирала на
восставшего из мертвых трезвого директора и ожидала того, что последует.
Маша лежала в огне, звала Шуру, ничего не ела, исхудала и с трудом узнавала
окружающих. Скорый деревенский вердикт был таков: не жиличка. В поселке
снова вспомнили про Евстолию и про Машину святость и снова стали говорить о
том, что если девочка не выживет, то начнутся в "Сорок втором" беды.
Стояли под окнами избы Божьи старухи, стучали клюкой в окна и подговаривали
мужиков, чтобы те забрали отроковицу и отвели умирать или жить в Бухару. Но
Илья Петрович снова сделался страшен и тверд, как в молодости, и никого в
дом не допускал. Когда на улице стало слишком шумно, он вышел на крыльцо с
ружьем, и вид у недавнего арестанта был настолько решительный, что старухи
пугливо отступили.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58
утверждал он, что Цыганов покончил с собой в состоянии сильного алкогольного
опьянения и под влиянием слов жены и если бы дело рассматривалось в обычном
московском или ленинградском суде, где хотя бы внешне соблюдается
законность, то ни один судья его к рассмотрению не принял бы. Он говорил,
что в Питере люди выходят на улицу, борются за свои права и только здесь, в
глухомани, по-прежнему медведь - прокурор.
Илья Петрович лишь грустно кивал головой. Ему было абсолютно все равно, что
его ждет. Он подписал то, что подсунули ему на следствии, и со всем
согласился. Директор был осужден и вопреки протесту молодого защитника
отправлен отбывать наказание. В поселке никто не верил, что Илья Петрович
убийца, но не сомневались, что оттуда он уже никогда не вернется. Когда как
по команде начали ломаться осиротевшие телевизоры, где как раз в ту пору
начался показ милых народному сердцу долгоиграющих фильмов, чинить технику
было некому.
Потерявшая разом сразу всех заступников Маша жила одна. Все ее
одноклассницы, окончив школу, уехали кто в города, кто в райцентр учиться
или искать работу. Ночами, оставаясь в пустой избе, она чувствовала, что
мать где-то рядом, и боялась, что она придет за ней и возьмет так же, как
взяла отца. За окном дул ветер, старый, давно не ремонтированный дом трясся
и скрипел, и страшно было не то что на двор выйти, а просто сдвинуться с
места.
Но она делала все так, будто родители не умерли, а куда-то уехали, и
поддерживала дом в порядке. Весной засадила огород картошкой, летом ходила в
лес и заготовляла ягоды, а потом ездила продавать их на станцию. Теперь
пассажиры заглядывались не столько на товар, сколько на саму продавщицу и
звали ее с собой в большие города, которые казались ей несуществующими.
Постепенно в поселке привыкли к тому, что она одна, хотя и удивлялись, что
никто из сестер не звал ее к себе. Много было среди старух говорено о
бесстыжих цыгановских девках, бросивших младшую, хотя этот скорый
деревенский суд был по-своему слишком пристрастен.
Настала зима с ее поздними, нехотя и ненадолго разгоняющими ночную мглу
рассветами и стремительно наступающими сумерками. Однажды вечером Маша шла
через то самое поле, где поразила ее молния и до сих пор чернела обугленная
сосна, как вдруг началась метель. Дорогу быстро замело. Девушка выбилась из
сил и села на снег передохнуть. Руки и ноги отяжелели, но холода она не
чувствовала, только очень клонило в сон. Вдруг кто-то ее толкнул. Маша
вздрогнула и увидела Шуру. Мать глядела сердито и знаками велела вставать.
Девушка с трудом открыла глаза. Метель кончилась, саму ее занесло снегом, а
над головой высыпали страшные и близкие звезды. Было невыносимо холодно,
вставать и идти никуда не хотелось, и сама мысль о том, что придется
стряхивать с себя снег и блаженное оцепенение, ее ужаснула. Она снова
закрыла глаза - точно так же, как делала иногда по утрам, когда Цыганиха ее
поднимала и заставляла идти в хлев.
- Вставай, кому говорю! - повторила мать.- Вставай и уезжай к
Катьке.
- Нужна я ей! - пробормотала Маша, отводя глаза и вспоминая самую хитрую и
настырную из своих сестер, устроившуюся на зависть другим в Ленинграде
продавщицей и с чувством искреннего превосходства рассказывавшую о городской
квартире и шикарной столичной жизни.
- Не поможет - прокляну! - сказала Шура разгневанно.
Маша разлепила глаза, завыла, кое-как выбралась из сугроба и поползла. Лаяли
на деревне собаки, и мерцали через снег и ветер огоньки, никому нужды не
было выходить в этот поздний час из дому.
Однако ж случилось так, что по занесенному снегом полю, где не было видно ни
зги, шел припоздалый путник. Он шел, с трудом волоча ноги и выбиваясь из
сил, казалось, сам не веря тому, что может идти вот так, не сопровождаемый
слева и справа конвоем. Одному Богу было ведомо, откуда он взялся,- никто не
ждал его ни здесь, ни в каком другом месте. Он умер, перестал существовать
для всех людей, которые его знали, и для себя самого, и теперь ему странно
было, что, оказывается, жизнь еще не кончилась. Что-то осталось в ней
невыполненным и нашептало ему не откладывать путь, не дожидаться утра, а
идти и идти через ночь, чтобы в огромном поле, где не было ни дорог, ни
путей, найти уснувшую ученицу, на лице которой уже не таяли снежинки.
Он принес ее домой, раздел и стал растирать спиртом, и когда открылось ему
обнаженное тело уже совсем взрослой девушки, когда коснулись ее огрубевшие
ладони, то в глазах у него помутилось. Казалось, не удержится
истосковавшийся в неволе человек, воспользуется беспомощностью своей жертвы.
Но смирил себя директор и укрыл девушку шубой, положил на печку, а сам
выбежал на улицу. Звезды, как сумасшедшие, горели на небе и неярко
вспыхивали чередующиеся малиновые, зеленые и голубые полосы далеких
всполохов. До самого утра Илья Петрович бродил по двору в одной легкой
рубашке, растирая лицо снегом и унимая дрожь в теле и тоску в душе.
Глава VIII. Прощание с "Сорок вторым"
В поселке все были убеждены, что Илья Петрович бежал из заключения, и
ожидали, что как только стихнет метель, за ним тотчас же приедет милиция.
Покуда же выходить на улицу опасались: кто знает, что на уме у уголовника,
даже если он и был совсем недавно уважаемым человеком. Однако назавтра
директор явился в поссовет и показал председателю чистый паспорт.
Бывший бендеровец, не понаслышке знавший, что такое справедливость и
несправедливость, репрессии, реабилитация и прочие драматические понятия
века, достал из шкафа непочатую бутылку и стал жадно расспрашивать
дружка-охотника, почему его освободили. Директор пить не стал. Он коротко
лишь сказал, что его адвокат написал жалобу в перестроечный журнал "Огонек",
дело было отправлено на доследование, в результате его освободили. Больше он
ничего не добавил, потому что спешил домой.
Он не отходил от больной ни на шаг. Вся деревня с недоумением взирала на
восставшего из мертвых трезвого директора и ожидала того, что последует.
Маша лежала в огне, звала Шуру, ничего не ела, исхудала и с трудом узнавала
окружающих. Скорый деревенский вердикт был таков: не жиличка. В поселке
снова вспомнили про Евстолию и про Машину святость и снова стали говорить о
том, что если девочка не выживет, то начнутся в "Сорок втором" беды.
Стояли под окнами избы Божьи старухи, стучали клюкой в окна и подговаривали
мужиков, чтобы те забрали отроковицу и отвели умирать или жить в Бухару. Но
Илья Петрович снова сделался страшен и тверд, как в молодости, и никого в
дом не допускал. Когда на улице стало слишком шумно, он вышел на крыльцо с
ружьем, и вид у недавнего арестанта был настолько решительный, что старухи
пугливо отступили.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58