Его
обморочная любовь к Петербургу схлынула столь же стремительно, как и пришла.
Через несколько дней давешний пьянчужка вернулся. Он пришел совершенно
трезвый, однако с бутылкой водки и в сопровождении молодой, но потрепанной
женщины.
- Пустишь к себе под грибок?
- А ведь говорил, что не принесешь.
- Я бы и не принес,- ухмыльнулся он.- Да вот встретил свою знакомую.
Когда-то налил ей, а она не забыла. Что только две рюмки?
- Я не пью.
- Ты, может быть, сектант? - встревожился гость.
- Нет, просто такой же беспутный человек, как и ты.
- Меня, между прочим, весь Ленинград когда-то знал,- сказал пьяница
надменно.
- А теперь чего ж? - спросила девица насмешливо.- Даже угла своего нет.
- Молчи!
- Да ведь и я тоже,- задумчиво произнес Илья Петрович,- не всю жизнь метлой
махал. А живу вот тут по чужой милости.
И неожиданно для самого себя достал фотографию предпоследнего выпуска.
- А, так ты учитель,- протянул мужик так разочарованно, что Илью Петровича
покоробило: он привык в поселке к тому, что его уважают, и это пренебрежение
было ему неприятно. Он пожалел, что достал фотографию, но вдруг в глазах его
гостя, не выпускавшего карточку из рук, промелькнуло что-то странное.
- Как зовут эту девушку? - Он указал на одно из лиц.
Теперь побледнел Илья Петрович.
- Почему она тебя интересует?
- Это из-за нее я искалечил пальцы и стал никому не нужным.
Девица мельком взглянула на фотографию.
- Он ее на вокзале снял, переспал и с тех пор мается, забыть не может.
- Не лги! - затрясся пьяница.- Не мерь всех по себе и не смей говорить, чего
не знаешь! Она святая.
- Подумаешь! - фыркнула девица.- Если каждую б... святой объявлять, места в
раю не хватит.
- Убирайся! - завопил калека.
- Ничего себе, мое пьет и меня же гонит.
Пьяница опустил голову на руки, и в глазах у него появилась такая знакомая
директору тоска.
Он ничего больше не говорил, только пил и курил. Подружка его заскучала и
стала собираться, но мужик никуда не торопился. Илья Петрович сходил к
Катерине за второй бутылкой - ему было с этим человеком хорошо, как когда-то
было покойно и хорошо с Алешей Цыгановым.
Меж тем назвавший себя скульптором совершенно опьянел и заплетающимся языком
начал рассказывать о ритуальных убийствах и закланиях в какой-то бане, о
сумасшедших плясках и радениях, из чего Илья Петрович сделал вывод, что его
новый знакомый просто тронулся умом. Никакую Машу на самом деле он не видел
и не знает, а вообразил себе, что именно она погубила его жизнь. Потом
пьяница принялся клясть людей, которых показывают по телевизору и с которыми
пил, а теперь никто не хочет его признавать и никому он не нужен, и когда
Илья Петрович, подобно девице, заскучал, он наклонился к дворнику и тихо
сказал:
- Поклянись, что никому не скажешь.
- Клянусь,- неуверенно произнес директор.
Пьяница заозирался.
- У тебя жучков нету?
- Тараканы только.
- Я,- зашептал он, жарко дыша директору в ухо и обдавая его теплой волной
перегара,- прельстился лукавым замыслом и впустил в сердце свое и в дом свой
лжеучителя. Он изуродовал мои пальцы, чтобы навсегда к себе привязать, но я
ушел от него, и теперь Сатана преследует меня.
От религиозной риторики Илье Петровичу стало не по себе, но человек этот,
вернее всего потерявший пальцы по пьяни и придумавший жалостливую историю
для того, чтобы ему наливали, необыкновенно тронул его тем, что из всех
учеников он избрал именно Машу.
- Хочешь, живи у меня,- сказал он.- Никакой Сатана тебя здесь вовек не
найдет.
- А ты меня ему не выдашь? - спросил пьяница подозрительно.
- Зачем мне тебя выдавать? - смиренно ответил дворник.
Катерина была страшно недовольна, но Илья Петрович уперся, и дворничиха
вынуждена была примириться с новым жильцом. Пальцы скульптора не приобрели
той ловкости, которая была им некогда присуща, но открывать бутылку он
приспособился, равно как и держать в руках лом и лопату. Теперь они убирали
двор вдвоем - два бывших великолепных профессионала: кладбищенский скульптор
и школьный директор. Техник-смотритель, тридцатипятилетняя стервозная баба,
знавшая, что эти двое не имеют прописки, пугала их тем, что донесет в
милицию, и взвалила, помимо уборки территории, кучу посторонней работы. Она
заставляла невольников разбирать подвалы, подсобки, грузить старую
сантехнику, кирпичи и мешки с цементом, убирать чужие участки, так что
начинавшийся с рассветом рабочий день заканчивался только поздним вечером.
После Нового года декабрьские морозы сменила обычная для середины последних
русских зим ростепель. То и дело выпадал снег, таял, замерзал, опять
выпадал, и работы было много, как никогда. Илья Петрович по причине
совестливости махнуть рукой на непогоду не мог и не приходил домой, пока не
убирал участок.
Скульптор же в те дни, когда не напивался, ходил по редакциям газет и
пытался привлечь внимание общественности к тому, что творится в его
мастерской, рассказывал о психотропных средствах, гипнозе и кодировании,
используемых Божественным Искупителем. Однако в городе боролись с фашистами,
обсуждали строительство дамбы, смотрели "Пятое колесо" и "600 секунд", а то,
что рассказывал Колдаев, никому интересно не было. Отчаявшись сыскать правду
в Питере, он принялся писать письма в Москву, в прокуратуру, Горбачеву, в
Патриархию, в патриотические и демократические газеты, в тонкие и толстые
журналы, но ему нигде не отвечали. Заинтересовались только в одной бойкой
московской редакции, но, когда выяснилось, что Борис Филиппович не еврей,
быстро охладели.
Колдаев продолжал собирать материалы по тоталитарным сектам и твердить об их
дьявольской изворотливости и опасности, куда большей, чем все опасности
фашистской и коммунистической сил, вместе взятых. Он утомлял Илью Петровича
разговорами и рассказами о таких вещах, в какие даже бывшему
фантасту-графоману трудно было поверить, и тот относил их на счет неуемной
фантазии коллеги.
- Ну, хочешь, я сам туда схожу? - предложил он скульптору.
- Не смей! Они затянут тебя. Я не знаю, как это получается, но когда он
начинает читать свои проповеди, то превращается из обычного человека в
дьявольского пророка. Если сегодня его не остановить, то завтра за ним
пойдут миллионы.
- Так уж прям миллионы?
Они убирались в насквозь пропыленном подвале - у скульптора начался страшный
чих, и он яростно швырял на улицу ящики.
- Боже мой, как вы все слепы! Ты видишь мои пальцы? Так вот у них такие
души! Ты знаешь, кто мы там были такие? Счастливые рабы. Мы часами делали
глиняную посуду, расписывали, потом продавали ее туристам и все деньги
отдавали. У нас не было ничего своего, все забирал он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58
обморочная любовь к Петербургу схлынула столь же стремительно, как и пришла.
Через несколько дней давешний пьянчужка вернулся. Он пришел совершенно
трезвый, однако с бутылкой водки и в сопровождении молодой, но потрепанной
женщины.
- Пустишь к себе под грибок?
- А ведь говорил, что не принесешь.
- Я бы и не принес,- ухмыльнулся он.- Да вот встретил свою знакомую.
Когда-то налил ей, а она не забыла. Что только две рюмки?
- Я не пью.
- Ты, может быть, сектант? - встревожился гость.
- Нет, просто такой же беспутный человек, как и ты.
- Меня, между прочим, весь Ленинград когда-то знал,- сказал пьяница
надменно.
- А теперь чего ж? - спросила девица насмешливо.- Даже угла своего нет.
- Молчи!
- Да ведь и я тоже,- задумчиво произнес Илья Петрович,- не всю жизнь метлой
махал. А живу вот тут по чужой милости.
И неожиданно для самого себя достал фотографию предпоследнего выпуска.
- А, так ты учитель,- протянул мужик так разочарованно, что Илью Петровича
покоробило: он привык в поселке к тому, что его уважают, и это пренебрежение
было ему неприятно. Он пожалел, что достал фотографию, но вдруг в глазах его
гостя, не выпускавшего карточку из рук, промелькнуло что-то странное.
- Как зовут эту девушку? - Он указал на одно из лиц.
Теперь побледнел Илья Петрович.
- Почему она тебя интересует?
- Это из-за нее я искалечил пальцы и стал никому не нужным.
Девица мельком взглянула на фотографию.
- Он ее на вокзале снял, переспал и с тех пор мается, забыть не может.
- Не лги! - затрясся пьяница.- Не мерь всех по себе и не смей говорить, чего
не знаешь! Она святая.
- Подумаешь! - фыркнула девица.- Если каждую б... святой объявлять, места в
раю не хватит.
- Убирайся! - завопил калека.
- Ничего себе, мое пьет и меня же гонит.
Пьяница опустил голову на руки, и в глазах у него появилась такая знакомая
директору тоска.
Он ничего больше не говорил, только пил и курил. Подружка его заскучала и
стала собираться, но мужик никуда не торопился. Илья Петрович сходил к
Катерине за второй бутылкой - ему было с этим человеком хорошо, как когда-то
было покойно и хорошо с Алешей Цыгановым.
Меж тем назвавший себя скульптором совершенно опьянел и заплетающимся языком
начал рассказывать о ритуальных убийствах и закланиях в какой-то бане, о
сумасшедших плясках и радениях, из чего Илья Петрович сделал вывод, что его
новый знакомый просто тронулся умом. Никакую Машу на самом деле он не видел
и не знает, а вообразил себе, что именно она погубила его жизнь. Потом
пьяница принялся клясть людей, которых показывают по телевизору и с которыми
пил, а теперь никто не хочет его признавать и никому он не нужен, и когда
Илья Петрович, подобно девице, заскучал, он наклонился к дворнику и тихо
сказал:
- Поклянись, что никому не скажешь.
- Клянусь,- неуверенно произнес директор.
Пьяница заозирался.
- У тебя жучков нету?
- Тараканы только.
- Я,- зашептал он, жарко дыша директору в ухо и обдавая его теплой волной
перегара,- прельстился лукавым замыслом и впустил в сердце свое и в дом свой
лжеучителя. Он изуродовал мои пальцы, чтобы навсегда к себе привязать, но я
ушел от него, и теперь Сатана преследует меня.
От религиозной риторики Илье Петровичу стало не по себе, но человек этот,
вернее всего потерявший пальцы по пьяни и придумавший жалостливую историю
для того, чтобы ему наливали, необыкновенно тронул его тем, что из всех
учеников он избрал именно Машу.
- Хочешь, живи у меня,- сказал он.- Никакой Сатана тебя здесь вовек не
найдет.
- А ты меня ему не выдашь? - спросил пьяница подозрительно.
- Зачем мне тебя выдавать? - смиренно ответил дворник.
Катерина была страшно недовольна, но Илья Петрович уперся, и дворничиха
вынуждена была примириться с новым жильцом. Пальцы скульптора не приобрели
той ловкости, которая была им некогда присуща, но открывать бутылку он
приспособился, равно как и держать в руках лом и лопату. Теперь они убирали
двор вдвоем - два бывших великолепных профессионала: кладбищенский скульптор
и школьный директор. Техник-смотритель, тридцатипятилетняя стервозная баба,
знавшая, что эти двое не имеют прописки, пугала их тем, что донесет в
милицию, и взвалила, помимо уборки территории, кучу посторонней работы. Она
заставляла невольников разбирать подвалы, подсобки, грузить старую
сантехнику, кирпичи и мешки с цементом, убирать чужие участки, так что
начинавшийся с рассветом рабочий день заканчивался только поздним вечером.
После Нового года декабрьские морозы сменила обычная для середины последних
русских зим ростепель. То и дело выпадал снег, таял, замерзал, опять
выпадал, и работы было много, как никогда. Илья Петрович по причине
совестливости махнуть рукой на непогоду не мог и не приходил домой, пока не
убирал участок.
Скульптор же в те дни, когда не напивался, ходил по редакциям газет и
пытался привлечь внимание общественности к тому, что творится в его
мастерской, рассказывал о психотропных средствах, гипнозе и кодировании,
используемых Божественным Искупителем. Однако в городе боролись с фашистами,
обсуждали строительство дамбы, смотрели "Пятое колесо" и "600 секунд", а то,
что рассказывал Колдаев, никому интересно не было. Отчаявшись сыскать правду
в Питере, он принялся писать письма в Москву, в прокуратуру, Горбачеву, в
Патриархию, в патриотические и демократические газеты, в тонкие и толстые
журналы, но ему нигде не отвечали. Заинтересовались только в одной бойкой
московской редакции, но, когда выяснилось, что Борис Филиппович не еврей,
быстро охладели.
Колдаев продолжал собирать материалы по тоталитарным сектам и твердить об их
дьявольской изворотливости и опасности, куда большей, чем все опасности
фашистской и коммунистической сил, вместе взятых. Он утомлял Илью Петровича
разговорами и рассказами о таких вещах, в какие даже бывшему
фантасту-графоману трудно было поверить, и тот относил их на счет неуемной
фантазии коллеги.
- Ну, хочешь, я сам туда схожу? - предложил он скульптору.
- Не смей! Они затянут тебя. Я не знаю, как это получается, но когда он
начинает читать свои проповеди, то превращается из обычного человека в
дьявольского пророка. Если сегодня его не остановить, то завтра за ним
пойдут миллионы.
- Так уж прям миллионы?
Они убирались в насквозь пропыленном подвале - у скульптора начался страшный
чих, и он яростно швырял на улицу ящики.
- Боже мой, как вы все слепы! Ты видишь мои пальцы? Так вот у них такие
души! Ты знаешь, кто мы там были такие? Счастливые рабы. Мы часами делали
глиняную посуду, расписывали, потом продавали ее туристам и все деньги
отдавали. У нас не было ничего своего, все забирал он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58