е. способность желания,
к тому, чтобы создать это доброе. А так как a priori нельзя усмотреть,
какое представление будет сопровождаться удовольствием, а какое -
неудовольствием, то было бы делом одного лишь опыта решать вопрос, что же
такое непосредственно доброе и что злое. Свойство субъекта, в отношении
которого только и может иметь место этот опыт, есть чувство удовольствия и
неудовольствия как восприимчивость, присущая внутреннему чувству; таким
образом, понятие о непосредственно добром имело бы отношение только к тому,
с чем связано ощущение приятного, а понятие о безусловно злом должно было
бы относиться лишь к тому, что непосредственно вызывает страдание. Но так
как это противоречит принятому словоупотреблению, которое отличает приятное
от доброго и неприятное от злого и требует, чтобы о добром и злом всегда
судили разумом, стало быть посредством понятий, которыми можно делиться со
всеми, а не одним лишь ощущением, которое ограничивается единичными
объектами и их восприимчивостью, а с другой стороны, само по себе
удовольствие или неудовольствие непосредственно не может быть a priori
связано ни с каким представлением об объекте, - то философ, который
вынужден был бы полагать в основу своих практических суждений чувство
удовольствия, считал бы добрым то, что служит средством для [достижения ]
приятного, а злым - то, что составляет причину неприятности и страдания;
ведь суждение об отношении средств к целям, несомненно, принадлежит разуму.
Но хотя только разум в состоянии усмотреть связь средств с их целями (так
что и волю можно было бы определить как способность целей, ибо эти цели
всегда служат определяющими основаниями способности желания согласно
принципам), тем не менее практические максимы, которые следовали из
вышеуказанного понятия добра только как средства, не содержали бы в себе в
качестве предмета воли ничего доброго самого по себе, а всегда только
доброе для чего-то: доброе всегда было бы только полезным и то, для чего
оно полезно, всегда должно было бы быть вне воли - в ощущении. А если
ощущение как приятное ощущение следовало бы отличать от понятия доброго, то
вообще не было бы ничего непосредственно доброго; доброе следовало бы
искать только в средствах для чего-то другого, а именно для чего-то
приятного.
Есть одна старая формула школ: nihil appetimus, nisi sub ratione boni;
nihil aversamur, nisi sub ratione mali; часто она имеет правильное, но для
философии очень вредное применение, так как слова bonum и malum содержат в
себе двусмысленность, в которой виновата ограниченность языка: они имеют
двоякий смысл и поэтому неизбежно приводят к различному толкованию
практических законов, а философию, которая видит в их применении различие
понятий, выраженных одним и тем же словом, но не может найти для них
какие-то особые термины, они вынуждают к тонким различиям, относительно
которых потом трудно столковаться, так как различие не могло быть прямо
обозначено каким-либо подходящим термином (1).
К счастью, в немецком языке имеются термины, которые указывают это
различие; для того, что в латыни обозначается одним и тем же словом bonum,
в немецком имеется два очень различных понятия и столь же различных
термина: для bonum - das Gute и das Wohl, для malum - das Bose и das Obel
(или Wen) (2); так что это два совершенно разных суждения, принимаем ли мы
при том или ином поступке в соображение доброе и злое в этом поступке или
же наше благо и несчастье (зло). Отсюда уже следует, что вышеуказанное
психологическое положение по меньшей мере еще очень недостоверно, если его
переводят так: мы желаем только того, что принимает во внимание наше благо
или несчастье; это положение, несомненно, достоверно и вместе с тем
выражено совершенно ясно, если оно дано так: мы по указанию разума хотим
только того, что считаем добрым или злым.
Благо или несчастье всегда означает только отношение к нашему состоянию
приятности или неприятности, довольства или страдания; и если мы поэтому
желаем объекта или питаем отвращение к нему, то это бывает лишь постольку,
поскольку это касается нашей чувственности и вызываемого им чувства
удовольствия и неудовольствия. Доброе же или злое всегда означает отношение
к воле, поскольку она определяет законом разума - делать нечто своим
объектом; впрочем, воля никогда не определяется непосредственно объектом и
представлением о нем, а есть способность делать для себя правило разума
побудительной причиной поступка (в силу чего объект и может стать
действительным). Доброе или злое, следовательно, относится, собственно, к
поступкам, а не к состоянию лица, и если нечто должно быть целиком (и во
всяком отношении и без последующих условий) добрым или злым или считаться
таким, то так могут называться только образ действий, максима воли и, стало
быть, самодействующее лицо как добрый или злой человек, но не может так
называться вещь.
Следовательно, можно, конечно, посмеяться над стоиком, который в минуту
нестерпимых подагрических болей кричит: боль, ты можешь мучить меня еще
больше, но я никогда не признаю, что ты нечто злое (malum)! Все же он был
прав; то, что он чувствовал, было злом, и это выдавал его крик; но у него
не было основания допускать, что поэтому ему присуще нечто злое, так как
боль нисколько не умаляет достоинства его личности, а умаляет лишь
достоинство его состояния. Одна ложь, которую он сознавал за собой, должна
была лишить его бодрости духа, а боль служила лишь поводом для того, чтобы
поднять этот дух, если он сознавал, что не дурной поступок, за что он
должен был бы быть наказан, был виной этого.
То, что нам следует называть добрым, в суждении каждого разумного человека
должно быть предметом способности желания, а злое в глазах каждого -
предметом отвращения; стало быть, для суждения об этом кроме чувства нужен
и разум. Так обстоит дело с правдивостью в противоположность лжи, со
справедливостью в противоположность насилию и т. д. Но мы можем называть
злом нечто такое, что каждый должен в то же время признать добрым - иногда
косвенно, а иногда и прямо. Тот, кто решается на хирургическую операцию,
без сомнения, ощущает ее как зло, но разумом он и каждый другой признает ее
чем-то добрым. Но если человек, который охотно дразнит и беспокоит мирных
людей, когда-нибудь наконец наткнется на кого-то, кто как следует поколотит
его, то это, несомненно, для него зло, но каждый одобрит это и сочтет это
самим по себе добрым, хотя бы из этого ничего потом и не вышло; более того,
даже тот, кто подвергся этим побоям, своим разумом должен признать, что это
было вполне справедливо, так как здесь он на собственном опыте видит точное
соотношение между хорошим состоянием и хорошим поведением, неизбежно
напоминаемое ему разумом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58
к тому, чтобы создать это доброе. А так как a priori нельзя усмотреть,
какое представление будет сопровождаться удовольствием, а какое -
неудовольствием, то было бы делом одного лишь опыта решать вопрос, что же
такое непосредственно доброе и что злое. Свойство субъекта, в отношении
которого только и может иметь место этот опыт, есть чувство удовольствия и
неудовольствия как восприимчивость, присущая внутреннему чувству; таким
образом, понятие о непосредственно добром имело бы отношение только к тому,
с чем связано ощущение приятного, а понятие о безусловно злом должно было
бы относиться лишь к тому, что непосредственно вызывает страдание. Но так
как это противоречит принятому словоупотреблению, которое отличает приятное
от доброго и неприятное от злого и требует, чтобы о добром и злом всегда
судили разумом, стало быть посредством понятий, которыми можно делиться со
всеми, а не одним лишь ощущением, которое ограничивается единичными
объектами и их восприимчивостью, а с другой стороны, само по себе
удовольствие или неудовольствие непосредственно не может быть a priori
связано ни с каким представлением об объекте, - то философ, который
вынужден был бы полагать в основу своих практических суждений чувство
удовольствия, считал бы добрым то, что служит средством для [достижения ]
приятного, а злым - то, что составляет причину неприятности и страдания;
ведь суждение об отношении средств к целям, несомненно, принадлежит разуму.
Но хотя только разум в состоянии усмотреть связь средств с их целями (так
что и волю можно было бы определить как способность целей, ибо эти цели
всегда служат определяющими основаниями способности желания согласно
принципам), тем не менее практические максимы, которые следовали из
вышеуказанного понятия добра только как средства, не содержали бы в себе в
качестве предмета воли ничего доброго самого по себе, а всегда только
доброе для чего-то: доброе всегда было бы только полезным и то, для чего
оно полезно, всегда должно было бы быть вне воли - в ощущении. А если
ощущение как приятное ощущение следовало бы отличать от понятия доброго, то
вообще не было бы ничего непосредственно доброго; доброе следовало бы
искать только в средствах для чего-то другого, а именно для чего-то
приятного.
Есть одна старая формула школ: nihil appetimus, nisi sub ratione boni;
nihil aversamur, nisi sub ratione mali; часто она имеет правильное, но для
философии очень вредное применение, так как слова bonum и malum содержат в
себе двусмысленность, в которой виновата ограниченность языка: они имеют
двоякий смысл и поэтому неизбежно приводят к различному толкованию
практических законов, а философию, которая видит в их применении различие
понятий, выраженных одним и тем же словом, но не может найти для них
какие-то особые термины, они вынуждают к тонким различиям, относительно
которых потом трудно столковаться, так как различие не могло быть прямо
обозначено каким-либо подходящим термином (1).
К счастью, в немецком языке имеются термины, которые указывают это
различие; для того, что в латыни обозначается одним и тем же словом bonum,
в немецком имеется два очень различных понятия и столь же различных
термина: для bonum - das Gute и das Wohl, для malum - das Bose и das Obel
(или Wen) (2); так что это два совершенно разных суждения, принимаем ли мы
при том или ином поступке в соображение доброе и злое в этом поступке или
же наше благо и несчастье (зло). Отсюда уже следует, что вышеуказанное
психологическое положение по меньшей мере еще очень недостоверно, если его
переводят так: мы желаем только того, что принимает во внимание наше благо
или несчастье; это положение, несомненно, достоверно и вместе с тем
выражено совершенно ясно, если оно дано так: мы по указанию разума хотим
только того, что считаем добрым или злым.
Благо или несчастье всегда означает только отношение к нашему состоянию
приятности или неприятности, довольства или страдания; и если мы поэтому
желаем объекта или питаем отвращение к нему, то это бывает лишь постольку,
поскольку это касается нашей чувственности и вызываемого им чувства
удовольствия и неудовольствия. Доброе же или злое всегда означает отношение
к воле, поскольку она определяет законом разума - делать нечто своим
объектом; впрочем, воля никогда не определяется непосредственно объектом и
представлением о нем, а есть способность делать для себя правило разума
побудительной причиной поступка (в силу чего объект и может стать
действительным). Доброе или злое, следовательно, относится, собственно, к
поступкам, а не к состоянию лица, и если нечто должно быть целиком (и во
всяком отношении и без последующих условий) добрым или злым или считаться
таким, то так могут называться только образ действий, максима воли и, стало
быть, самодействующее лицо как добрый или злой человек, но не может так
называться вещь.
Следовательно, можно, конечно, посмеяться над стоиком, который в минуту
нестерпимых подагрических болей кричит: боль, ты можешь мучить меня еще
больше, но я никогда не признаю, что ты нечто злое (malum)! Все же он был
прав; то, что он чувствовал, было злом, и это выдавал его крик; но у него
не было основания допускать, что поэтому ему присуще нечто злое, так как
боль нисколько не умаляет достоинства его личности, а умаляет лишь
достоинство его состояния. Одна ложь, которую он сознавал за собой, должна
была лишить его бодрости духа, а боль служила лишь поводом для того, чтобы
поднять этот дух, если он сознавал, что не дурной поступок, за что он
должен был бы быть наказан, был виной этого.
То, что нам следует называть добрым, в суждении каждого разумного человека
должно быть предметом способности желания, а злое в глазах каждого -
предметом отвращения; стало быть, для суждения об этом кроме чувства нужен
и разум. Так обстоит дело с правдивостью в противоположность лжи, со
справедливостью в противоположность насилию и т. д. Но мы можем называть
злом нечто такое, что каждый должен в то же время признать добрым - иногда
косвенно, а иногда и прямо. Тот, кто решается на хирургическую операцию,
без сомнения, ощущает ее как зло, но разумом он и каждый другой признает ее
чем-то добрым. Но если человек, который охотно дразнит и беспокоит мирных
людей, когда-нибудь наконец наткнется на кого-то, кто как следует поколотит
его, то это, несомненно, для него зло, но каждый одобрит это и сочтет это
самим по себе добрым, хотя бы из этого ничего потом и не вышло; более того,
даже тот, кто подвергся этим побоям, своим разумом должен признать, что это
было вполне справедливо, так как здесь он на собственном опыте видит точное
соотношение между хорошим состоянием и хорошим поведением, неизбежно
напоминаемое ему разумом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58