С другой стороны, здесь всегда есть основание для ошибки подстановки
(vitimn subreptionis) и как бы для оптической иллюзии в самоосознании того,
чтб делают, в отличие от того, чтб ощущают; полностью избежать этого не
может даже самый искушенный человек. Моральное убеждение необходимо связано
с сознанием определения воли непосредственно законом. А сознание
определения способности желания всегда составляет основание
удовлетворенности от вызванного этим поступка; это удовольствие, эта
удовлетворенность сама по себе есть не определяющее основание поступка, а
непосредственно определение воли одним лишь разумом, оно есть основание
чувства удовольствия и остается чистым практическим, а не эстетическим
определением способности желания. А так как это определение внутренне так
же побуждает к деятельности, как чувство удовольствия, ожидаемого от
задуманного поступка, то мы легко принимаем то, что мы сами делаем, за
нечто такое, что мы только пассивно чувствуем, и тогда моральные мотивы мы
принимаем за чувственное побуждение, как это всегда бывает при так
называемом обмане чувств (здесь внутреннего чувства). Определяться к
поступкам непосредственно чистым законом разума и даже питать иллюзию,
будто субъективное в этой интеллектуальной оп-ределяемости воли есть нечто
эстетическое и действие особенного чувственно воспринимаемого чувства (ведь
интеллектуальное чувство было бы противоречием), - все это есть нечто в
высшей степени возвышенное в человеческой природе. Важно также обратить
внимание на это свойство нашей личности и наилучшим образом культивировать
воздействие разума на это чувство. Но следует также остерегаться фальшивыми
восхвалениями этого морального основания определения как мотива, когда под
него подводят чувства особых радостей в качестве основания (а ведь они
только следствия), унизить и исказить, словно через поддельную фольгу,
действительные, настоящие мотивы, сам закон. Уважение, а не удовольствие
или наслаждение счастьем есть, следовательно, то, для чего невозможно
никакое предшествующее чувство, положенное разуму в основу (потому что
такое чувство всегда было бы эстетическим и патологическим); сознание
непосредственного принуждения воли законом вряд ли есть аналог чувству
удовольствия, между тем по отношению к способности желания оно делает то же
самое, но из других источников. Однако одним лишь этим способом
представления можно достигнуть того, чего ищут, а именно того, чтобы
поступки совершались не только сообразно с долгом (в силу приятных чувств),
но и из чувства долга, что должно быть истинной целью всякого морального
воспитания.
Но разве нет слова, которое обозначало бы не наслаждение,. как [его
обозначает] слово счастье, а удовлетворенность своим существованием, аналог
счастью, который необходимо должен сопутствовать сознанию добродетели?
Есть! Это слово - самоудовлетворенность, в своем подлинном значении оно
всегда указывает только на негативную удовлетворенность своим
существованием, когда сознают, что ни в чем не нуждаются. Свобода и
осознание ее как способности соблюдать моральный закон с неодолимой силой
убеждения есть независимость от склонностей, по крайней мере как
определяющих (хотя и не как оказывающих воздействие) побудительных причин
наших желаний; и насколько я сознаю ее в соблюдении своих моральных максим,
она единственный источник неизменной удовлетворенности, необходимо
связанной с соблюдением этих максим и не основывающейся ни на каком особом
чувстве, и эту удовлетворенность можно назвать интеллектуальной.
Эстетическая удовлетворенность (так она называется не в собственном смысле
слова), которая основывается на удовлетворении склонностей, какими бы
тонкими их ни изображали, никоща не может быть адекватна тому, что об этом
думают. В самом деле, склонности меняются, усиливаются, когда им
благоприятствуют, и всеща оставляют после себя больше пустоты, чем та,
которую думали наполнить [ими ]. Поэтому они для разумного существа всегда
тягостны; и хотя оно не в силах отказаться от них, они все же вызывают у
него желание отделаться от них. Даже склонность к тому, чтб сообразно с
долгом (например, к благотворительности), хотя и может чрезвычайно
способствовать действенности моральной максимы, но самой максимы не
порождает. Ведь в максиме все нацелено на представление о законе как
определяющем основании, если поступок должен содержать в себе не только
легальность, но и моральность. Склонность, благонравна она или нет, слепа и
рабски покорна, и там, где дело идет о нравственности, разум не только
должен быть ее опекуном, но, не принимая ее во внимание, должен как чистый
практический разум заботиться исключительно о своем собственном интересе.
Даже чувство сострадания и нежной симпатии, если оно предшествует
размышлению о том, в чем состоит долг, и становится определяющим
основанием, тягостно даже для благомыслящих людей; оно приводит в
замешательство их обдуманные максимы и возбуждает в них желание отделаться
от него и повиноваться только законодательствующему разуму.
Отсюда можно понять, каким образом сознание этой способности чистого
практического разума может делом (добродетелью) порождать сознание
господства над своими склонностями, а тем самым и сознание независимости от
них, следовательно, и недовольства, которое всегда им сопутствует, и, таким
образом, вызывает негативную удовлетворенность своим состоянием, т. е.
довольство, источник которого есть довольство своей личностью. Таким
образом (а именно косвенно) самой свободе доступно удовольствие, которое
нельзя назвать счастьем, так как оно не зависит от положительного
присоединения какого-нибудь чувства; говоря точно, оно и не блаженство, так
как в нем нет полной независимости от склонностей и потребностей; но оно
все же подобно блаженству, по крайней мере постольку, поскольку определение
нашей воли может быть свободным от их влияния; следовательно, по крайней
мере по своему происхождению оно аналогично той самодостаточности, которую
можно приписывать только высшей сущности.
Из этого устранения антиномиии практического чистого разума следует, что в
практических основоположениях можно мыслить (хотя, конечно, еще нельзя
познать и постичь), по крайней мере как нечто возможное, естественную и
необходимую связь между сознанием нравственности и ожиданием соразмерного с
ней счастья как его следствия; но отсюда следует и то, что принципы поисков
счастья не могут породить нравственность; что, следовательно,
нравственность составляет верховное благо (как первое условие высшего
блага), а счастье составляет, правда, второй элемент его, но так, что оно
только морально обусловленное, однако необходимое следствие нравственности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58