Что же касается второй части
этого объекта, именно счастья, полностью соразмерного с указанной
достойностью, то допущение возможности его вообще не нуждается, правда, в
заповеди, так как сам теоретический разум ничего против этого не имеет, но
способ, каким мы должны мыслить себе такую гармонию между законами природы
и законами свободы, имеет в себе нечто такое, в отношении чего нам
предоставляется выбор, так как теоретический разум ничего не решает здесь с
аподиктической достоверностью, и в отношении его возможен такой моральный
интерес, который решает дело.
Выше я сказал, что по одному лишь естественному ходу вещей в мире нельзя ни
ожидать, ни считать невозможным счастье, строго соразмерное с нравственным
достоинством, что, следовательно, возможность высшего блага с этой стороны
может быть допущена только при предположении морального творца мира. Я
намеренно воздержался от ограничения этого суждения субъективными условиями
нашего разума, чтобы только тогда использовать это ограничение, когда можно
будет точнее определить способ признания истинности разумом. В
действительности вышеуказанная невозможность только субъективна, т. е. наш
разум находит для себя невозможным объяснить себе по одному лишь
естественному ходу вещей такую строго соразмерную и совершенно
целесообразную связь между двумя событиями, совершающимися в мире по столь
различным законам, хотя во всем, что вообще есть в природе целесообразного,
нельзя невозможность его доказать по общим законам природы, т. е. в
достаточной мере доказать исходя из объективных оснований.
Но теперь вступает в действие решающее основание иного рода, чтобы положить
конец колебаниям спекулятивного разума. Заповедь - содействовать высшему
благу - имеет объективное основание (в практическом разуме); возможность
этого блага также имеет объективное основание (в теоретическом разуме,
который ничего против этого не имеет). Но каким образом мы должны
представлять себе эту возможность: по всеобщим ли законам природы, без
властвующего над природой мудрого творца или только при допущении его, -
этого разум объективно решить не может. Но здесь появляется субъективное
условие разума - единственный теоретически для него возможный и вместе с
тем единственный подходящий для моральности (которая подчинена объективным
законам разума) способ мыслить себе точное соответствие между царством
природы и царством нравственности как условие возможности высшего блага. А
так как содействие этому благу и, следовательно, допущение его возможности
необходимо объективно (но только как следствие практического разума), а
способ, каким мы хотим мыслить себе высшее благо как возможное, зависит от
нашего выбора, при котором, однако, свободный интерес чистого практического
разума решается на допущение мудрого творца мира, - то принцип, который
определяет здесь наше суждение, хотя и субъективен как потребность, но
вместе с тем как средство содействия тому, что необходимо объективно
(практически), есть основание максимы признания истинности в моральном
отношении, т. е. вера, основанная на чистом практическом разуме. Эта вера,
следовательно, не предписывается, она возникла из самого морального
убеждения как добровольное, подходящее для моральной (предписанной) цели и,
кроме того, согласное с теоретической потребностью разума определение
нашего суждения - признавать существование мудрого творца мира и полагать
его в основу применения разума; следовательно, даже у благонамеренных людей
она может быть иногда поколеблена, но никогда не переходит в неверие.

IX
О мудро соразмерном с практическим назначением человека соотношении его
познавательных способностей

Если человеческой природе предназначено стремиться к высшему благу, то и
мера ее познавательных способностей, в особенности их соотношение, должна
считаться подходящей для этой цели. Критика же чистого спекулятивного
разума доказывает, что этого разума далеко не достаточно, чтобы
соответственно с этой целью решить важнейшие предлагаемые ему задачи, хотя
эта критика не отрицает естественных и достойных внимания указаний
спекулятивного разума, а также великих шагов, которые он в состоянии
делать, чтобы приблизиться к этой великой поставленной ему цели, никогда,
однако, не достигая ее самой по себе, даже с помощью величайшего познания
природы. Следовательно, здесь природа, кажется, наделила нас способностью,
необходимой для нашей цели, лишь как мачеха.
Но допустим, что природа снизошла до нашего желания и наделила нас той
способностью проницательности или просветленности, которой нам хотелось бы
обладать или которой мы действительно, как воображают некоторые, обладаем;
каково было бы, по всей вероятности, следствие этого? Если бы не изменилась
и вся наша природа, то склонности, а ведь за ними всегда первое слово,
сначала потребовали бы своего удовлетворения и в соединении с разумным
размышлением потребовали бы максимального и продолжительного удовлетворения
под именем счастья. Моральный закон заговорил бы потом, чтобы держать их в
подобающих рамках и даже подчинить их всех более высокой цели, не
считающейся ни с какой склонностью. Но вместо спора, который моральному
убеждению приходится вести со склонностями и в котором после нескольких
поражений должна быть постепенно приобретена моральная сила души, у нас
перед глазами постоянно стояли бы бог и вечность в их грозном величии (ведь
то, что мы можем доказать полностью, имеет для нас такую же степень
достоверности, как и то, в чем мы убеждаемся своими глазами). Нарушений
закона, конечно, не было бы, и то, чего требует заповедь, было бы
исполнено, но так как убеждение, на основе которого должно совершать
поступки, не может быть внушено никакой заповедью, а побуждение к
деятельности здесь всегда под рукой и оно внешнее, следовательно, разум не
должен пробивать себе дорогу, собирая силы для противодействия склонностям
с помощью живого представления о достоинстве закона, - то большинство
законообразных поступков было бы совершено из страха, лишь немногие - в
надежде и ни один - из чувства долга, а моральная ценность поступков, к
чему единственно сводится вся ценность личности и даже ценность мира в
глазах высшей мудрости, вообще перестала бы существовать. Таким образом,
пока природа людей оставалась бы такой же как теперь, поведение их
превратилось бы просто в механизм, где как в кукольном представлении, все
хорошо жестикулируют, но в фигурах нет жизни. Так как, однако, дело обстоит
у нас совершенно иначе и мы при всем напряжении нашего разума можем иметь
только очень смутные и сомнительные виды на будущее, а мироправитель
позволяет нам только догадываться о его существовании и его величии, но не
позволяет нам видеть его или ясно доказать это, моральный же закон в нас,
не обещая с несомненностью ничего и не угрожая ничем, требует от нас
бескорыстного уважения, хотя, впрочем, только тогда, когда это уважение
становится деятельным и преобладающим, позволяет нам в силу этого
заглянуть, и то мельком, в царство сверхчувственного, - то может иметь
место истинно нравственное убеждение, непосредственно относящееся к закону,
и разумное существо может стать достойным быть причастным к высшему благу,
соразмерному с моральной ценностью его личности, а не только с его
поступками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58