Наконец, чтобы мера страдания была полной, заставляют его испытать и то
горе, которое глубоко может почувствовать только нравственно доброе сердце:
его семья, которой грозят величайшие лишения и нужда, умоляет его об
уступчивости - его, человека честного, но и нетвердого, сострадательного, а
также чувствительного к собственной нужде; в момент, когда он желал бы,
чтобы никогда не было того дня, который принес ему такое несказанное горе,
он тем не менее без всяких колебаний и сомнений остается верным своему
намерению быть честным. Тогда мой юный слушатель постепенно переходит от
одобрения к удивлению, от удивления - к изумлению и, наконец, к величайшему
благоговению, и его охватывает сильное желание и самому быть таким же
человеком (хотя, конечно, не в его положении); добродетель здесь столь
ценна только потому, что она так дорого стоит, а не потому, что она что-то
дает. Все удивление и даже стремление подражать такому характеру здесь
целиком покоится на чистоте нравственного принципа, которую можно
представить себе с полной ясностью лишь потому, что все, что люди только
могут причислять к счастью, перестает здесь быть мотивом поступка.
Следовательно, нравственность тем больше имеет силы над человеческим
сердцем, чем более чисто она представлена. Отсюда следует, что если закон
нравственности и образ святости и добродетели вообще должны оказывать
некоторое влияние на нашу душу, то они могут его оказывать, лишь поскольку
они как мотивы принимаются близко к сердцу в чистом виде, не смешанные с
намерениями приобрести что-то для собственного благополучия, потому что
ярче всего они проявляются в страданиях. Но то, устранение чего увеличивает
действие движущей силы, есть препятствие. Следовательно, всякая примесь
мотивов личного счастья препятствует тому, чтобы моральный закон имел
влияние на человеческое сердце. - Я утверждаю далее, что даже в
вышеуказанном удивительном поступке, когда побудительной причиной, из
которой он возник, было глубокое уважение к своему долгу, именно это
уважение к закону, а не притязание на внутреннее представление о
великодушии и благородном, достойном образе мыслей имеет величайшее влияние
на душу зрителя; следовательно, долг, а не заслуга должен оказывать не
только самое определенное, но, если он представлен в истинном свете своей
ненарушимости, и самое неотразимое влияние на душу.
В наше время, когда нежными и мягкими чувствами или высокопарными и
раздутыми претензиями, скорее расслабляющими, чем укрепляющими сердце,
надеются сделать для души больше, чем скучным и серьезным представлением о
долге, более соразмерным с человеческим несовершенством и прогрессом в
добре, указание на этот метод более необходимо, чем когда бы то ни было.
Совершенно нецелесообразно ставить в пример детям поступки как благородные,
великодушные и достойные в надежде склонить их к ним, возбуждая энтузиазм.
Действительно, так как дети не очень преуспели в соблюдении самого обычного
долга и даже в правильной оценке его, то это означало бы, что со временем
они сделались бы мечтателями. Но и для более зрелой и опытной части
человечества этот мнимый мотив оказывает если не вредное, то во всяком
случае не истинно моральное влияние на душу, которого ведь и хотели
добиться.
Все чувства, в особенности те, которые вызывают столь необычное напряжение,
должны оказывать свое влияние именно в момент их остроты, до того как они
утихнут; иначе они ни к чему не ведут, поскольку сердце естественным путем
возвращается к своему естественному, умеренному жизненному темпу и таким
образом становится по-прежнему вялым, так как до него было донесено то, что
его возбуждало, но не то, что давало бы ему силы. Принципы должны быть
основаны на понятиях; на всякой другой основе могут иметь место только
вспышки, которые не могут дать человеку никакой моральной ценности и даже
уверенности в себе, без чего не может быть сознания своего морального
убеждения и морального характера, а это сознание - высшее благо в человеке.
Эти понятия, если они должны стать субъективно практическими, не должны
останавливаться на объективных законах нравственности, чтобы восхищаться
ими и высоко ценить их по отношению к человечеству, а должны рассматривать
представление о них по отношению к человеку и к его индивидуальности; в
самом деле, этот закон появляется в форме, правда в высшей степени
достойной уважения, но не столь привлекательной, как если бы он принадлежал
к тому элементу, к которому человек естественным образом привык, а в таком
виде, в каком он вынуждает человека - часто не без самоотречения -
оставлять естественные склонности и обращаться к высшему закону, в котором
человек может сохранить себя лишь с трудом, постоянно опасаясь возврата [к
прежнему ]. Одним словом, моральный закон требует соблюдения из чувства
долга, а не из предпочтения, которого нельзя и не надо предполагать.
Посмотрим на примере, больше ли субъективно движущей силы мотива
заключается в представлении о поступке как поступке благородном и
великодушном, чем в том случае, если он представляется только как долг по
отношению к серьезному моральному закону. Если кто-то с величайшей
опасностью для жизни пытается спасти при кораблекрушении людей и при этом в
конце концов сам погибает, то этот поступок хотя, с одной стороны, и
вменяется в долг, но, с другой стороны, большей частью вменяется в заслугу,
однако высокая оценка такого поступка очень ослабляется понятием о долге по
отношению к самому себе, который здесь до некоторой степени терпит ущерб.
Более определенно великодушное принесение в жертву своей жизни для спасения
родины, хотя и здесь остается некоторое сомнение, действительно ли это
неоспоримый долг - добровольно и без всяких приказаний посвящать себя этой
цели; и поступок этот не имеет в себе всей силы примера и побуждения к
подражанию. Но если это непременный долг, неисполнение которого нарушает
моральный закон сам по себе, безотносительно к человеческому благу, и как
бы попирает святость его (такого рода долг обычно называют долгом перед
богом, так как в боге мы мыслим себе идеал святости в субстанции), то мы с
глубоким и бесконечным уважением исполняем его, жертвуя для этого всем, что
только могло бы иметь ценность для самой сокровенной из всех наших
склонностей; и мы видим, что такой пример придает силу нашей душе и
возвышает ее, если мы можем убедиться на этом примере, что человеческая
природа способна так возвышаться надо всем, что только природа может дать в
виде побуждения к противоположному.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58