Скулы у нее широкие, а подбородок острый и маленький.
– О-ёё-ё-я-ся, – вдруг сказала она, обращаясь к Васе.
Перед концом работы матрос предупредил Семена Маслова, что задержится по делу по приказу адмирала. Пришлось товарищу признаться, что за дело.
Вечером Маслов сам явился к адмиралу:
– Дозвольте с просьбой обратиться...
– Пожалуйста, Маслов, что тебе?
– Евфимий Васильевич, не дозволите ли со склада взять мешок рису?
– Зачем тебе?
– Я бы дал японцу знакомому. Они бедно живут.
– Которому японцу? Где его дом?
– Да вот от родника по переулку пятый дом, мы проходим на работу мимо.
– Я знаю этот дом. Мне кажется, там живет вдова со взрослыми детьми. Они работать ходят с плотниками.
– Нет... то есть... Это...
– Что значит «это»? Братец, ты сначала пойди и узнай толком, для кого. А потом проси... Ты знаешь, что я не люблю неточности... Что? Ступай! Иди, а то я рассержусь!
«Какие ловкие ребята! Сунь-ка ему палец в рот! Пятьсот тонн риса, видно, всем японкам покоя в деревне не дают! А что такое пятьсот тонн? Тысяча мешков, едва хватит самим... Лишь бы они потомков тут не оставили. Эх, господа офицеры! Чем вы заняты? Где у вас глаза?»
Вася сидел рядом с девушкой в кругу семьи. Она называла его «О-ёё-ё-я-ся». У нее такой же вздернутый вверх нос и широкий в крутом изгибе, как у утки. Матрос и Оки походят друг на друга. У нее, как и у него, высокий лоб и острый подбородок. Но он русый, голубоглазый и рябой. А она черная как смоль, с карими глазами и чистой, гладкой кожей, на щечках сегодня проступил слабый румянец.
Дети легли спать. Ушли вверх по лестнице и родители.
...У нее были маленькие, как бы в робости приподнятые плечи, испуганные глаза вечно голодного, задавленного нуждой существа. Такой она была всегда и такой оставалась в его глазах, когда загасили лучину. Икры ее ног острые и сухие, но странно, что у нее такие груди, сочные и твердые, как камешки.
Удивительно, такая жаркая и нежная она под его рукой, и не верится, как могла созреть в голоде и нищете на одной воде.
«Ну, море по колено! Пусть казнят – на ночь в лагерь не пойду!..»
Ночью Вася проснулся и подумал, что все же лучше бы не идти под суд. Если же утром спохватятся, наказания не избежать. Он вспомнил разные наказания, которым подвергали матросов. А он еще жалобил адмирала, говорил про бедных. Теперь представил, как докладывают, что Букреев провинился и в чем... Евфимий Васильевич насупился, молчит, обиделся на него. Подвел его матрос! В кои-то веки ему поверил! Путятин богомольный, доверчивый. Ваське стало жаль и себя, и адмирала.
Он потрогал руку японки. Она не спала и чего-то ждала.
– Яся! – сказала она.
Он не хотел подводить адмирала, злобить его на своих товарищей. Не плюй в колодец – пригодится воды напиться.
– Кико... я пойду в лагерь... А то меня хватятся и расстреляют как дезертира. Вчера Маслов меня выручил, а «мордобой» пронюхает утром...
Яся, щелкая языком и проделывая разные движения руками, всегда мог объясниться с японцем. Но говорить по-японски он так и не научился и сейчас очень жалел, что японка его не понимает. Она ему что-то отвечала, может быть, просила приходить еще, что отец и мать, может быть, будут очень рады. И все говорила «Яся» или «О-ёё-ё-я-ся».
– А ребят трогать не позволяй, хотя у вас грехом, может, и не считается, но чтобы того не было... Убить нельзя, самый страшный грех... У нас в России выкидыш кто сделает, и то страшный грех. А я буду живой, здоровый, еще приду к тебе.
Японка что-то сообразила и успокоилась.
Матрос вскочил проворно. По сопкам, как тать в ночи, и потом по улицам без фонаря, под страхом смерти от сабель, охранявших селение самураев, которые обязаны рубить насмерть каждого, кто ходит без огня, – так объяснили матросам, – он добирался до городьбы лагеря, похожего на тюремный двор. Прямо подошел к японцу-полицейскому у загородки, сунул ему несколько дырявых монет, которые зашиб у юнкера за починку сапог, и попросил его крутиться, как по ветру. Японец спрятал деньги в мешок рукава и, обернувшись, по-европейски четко и топнув сапогом, уткнулся носом между двух вбитых бревен, как бы ничего не видя. Вася перескочил городьбу. Дальше были все свои, лишь бы спал боцман Иван Терентьич.
– Зачем же тебе погибать? – успокоил Ваську утром друг Янка, выслушав его исповедь. – Тебя никто не хватился. Маслов крикнул в потемках на поверке, и кто-то из ребят вышел... Никто не выдал.
После работы, когда пешком пришли на обед, Вася и Янка опять разговорились про вчерашний день.
– Вот и будешь с ней жить, как с женой, – сказал Берзинь. – Как и я со своей! Только осторожней ходи и не каждый день. Родители будут довольны и она.
– Да и они...
– У них бедняки продают детей кому угодно. Это у них принято. Ты думаешь, у нас в Питере такого не бывает?
Янка хороший товарищ, пообещал достать кувшин сакэ.
– Я тебе принесу, а ты отнеси ее отцу, угости. Ему приятно будет. Это очень прилично так. Японцы всегда любят уважение. Ты семье помог, а теперь – ему, лично. Хорошо будет. А я сакэ достану. Когда еще будет надо – только скажи. Я боцману тоже достаю.
– Спасибо... А где же ты сакэ достаешь?
– Да все там же...
– А-а...
– У нее, словом...
Янка решил, что теперь и он может открыть товарищу свою опасную тайну. Янка первый из всех, придя в Хэда, в первый же день встретился с японкой за усадьбой самурая в бамбуках, он ее и не рассмотрел хорошо. Может, что-то почуял самурай, встретив Яна, и вечером выселил матросов из своего дома. Не узнала ни одна живая душа. Оказалось, что японка немолодая, по лицу не разберешь, сколько лет, но телом крепкая, служит в усадьбе самурая. Видно, вдова. Янка стал к ней похаживать. Оказалось, что бабенка заведует продуктами у Ябадоо.
– Она и не шибко старенькая, – объяснял Берзинь. – Я тогда сошелся с ней в роще, в бамбуках. Тесно там, бамбуки густые. А она, оказывается, вроде экономки или подшкипера у самурая. У него весь дом стоит на женщинах... Она заведует сакэ и припасами. Как я иду домой, она мне кувшинчик! И набьет карманы печеньем. А я его не ем. Не могу есть из водорослей, хотя бы из муки... Раздам ребятишкам, а сам боюсь, как бы не дознались. Я тебе буду отдавать, а ты относи своей. И у нас теперь есть помещение...
– Вон что! – удивился Букреев.
– Она меня кормит и поит и дает на дорогу пряников. А меня тошнит от их пищи. У самурая есть корова, и он на ней пахал и ездил, – рассказывал Янка. – А корова отелилась. Я ее раздоил... И хорошее молоко стала давать. Я как приду, у моей есть своя лачужка, я пойду в загон, подою корову. Она сначала не давала доить, показывала себе на грудь, на соски, и стыдилась за меня, упрекала. А потом поняла, что мне от коровы ничего, кроме молока, не надо! Эх, брат, очень хорошее молоко! Они прежде работали на коровах, как на быках.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122
– О-ёё-ё-я-ся, – вдруг сказала она, обращаясь к Васе.
Перед концом работы матрос предупредил Семена Маслова, что задержится по делу по приказу адмирала. Пришлось товарищу признаться, что за дело.
Вечером Маслов сам явился к адмиралу:
– Дозвольте с просьбой обратиться...
– Пожалуйста, Маслов, что тебе?
– Евфимий Васильевич, не дозволите ли со склада взять мешок рису?
– Зачем тебе?
– Я бы дал японцу знакомому. Они бедно живут.
– Которому японцу? Где его дом?
– Да вот от родника по переулку пятый дом, мы проходим на работу мимо.
– Я знаю этот дом. Мне кажется, там живет вдова со взрослыми детьми. Они работать ходят с плотниками.
– Нет... то есть... Это...
– Что значит «это»? Братец, ты сначала пойди и узнай толком, для кого. А потом проси... Ты знаешь, что я не люблю неточности... Что? Ступай! Иди, а то я рассержусь!
«Какие ловкие ребята! Сунь-ка ему палец в рот! Пятьсот тонн риса, видно, всем японкам покоя в деревне не дают! А что такое пятьсот тонн? Тысяча мешков, едва хватит самим... Лишь бы они потомков тут не оставили. Эх, господа офицеры! Чем вы заняты? Где у вас глаза?»
Вася сидел рядом с девушкой в кругу семьи. Она называла его «О-ёё-ё-я-ся». У нее такой же вздернутый вверх нос и широкий в крутом изгибе, как у утки. Матрос и Оки походят друг на друга. У нее, как и у него, высокий лоб и острый подбородок. Но он русый, голубоглазый и рябой. А она черная как смоль, с карими глазами и чистой, гладкой кожей, на щечках сегодня проступил слабый румянец.
Дети легли спать. Ушли вверх по лестнице и родители.
...У нее были маленькие, как бы в робости приподнятые плечи, испуганные глаза вечно голодного, задавленного нуждой существа. Такой она была всегда и такой оставалась в его глазах, когда загасили лучину. Икры ее ног острые и сухие, но странно, что у нее такие груди, сочные и твердые, как камешки.
Удивительно, такая жаркая и нежная она под его рукой, и не верится, как могла созреть в голоде и нищете на одной воде.
«Ну, море по колено! Пусть казнят – на ночь в лагерь не пойду!..»
Ночью Вася проснулся и подумал, что все же лучше бы не идти под суд. Если же утром спохватятся, наказания не избежать. Он вспомнил разные наказания, которым подвергали матросов. А он еще жалобил адмирала, говорил про бедных. Теперь представил, как докладывают, что Букреев провинился и в чем... Евфимий Васильевич насупился, молчит, обиделся на него. Подвел его матрос! В кои-то веки ему поверил! Путятин богомольный, доверчивый. Ваське стало жаль и себя, и адмирала.
Он потрогал руку японки. Она не спала и чего-то ждала.
– Яся! – сказала она.
Он не хотел подводить адмирала, злобить его на своих товарищей. Не плюй в колодец – пригодится воды напиться.
– Кико... я пойду в лагерь... А то меня хватятся и расстреляют как дезертира. Вчера Маслов меня выручил, а «мордобой» пронюхает утром...
Яся, щелкая языком и проделывая разные движения руками, всегда мог объясниться с японцем. Но говорить по-японски он так и не научился и сейчас очень жалел, что японка его не понимает. Она ему что-то отвечала, может быть, просила приходить еще, что отец и мать, может быть, будут очень рады. И все говорила «Яся» или «О-ёё-ё-я-ся».
– А ребят трогать не позволяй, хотя у вас грехом, может, и не считается, но чтобы того не было... Убить нельзя, самый страшный грех... У нас в России выкидыш кто сделает, и то страшный грех. А я буду живой, здоровый, еще приду к тебе.
Японка что-то сообразила и успокоилась.
Матрос вскочил проворно. По сопкам, как тать в ночи, и потом по улицам без фонаря, под страхом смерти от сабель, охранявших селение самураев, которые обязаны рубить насмерть каждого, кто ходит без огня, – так объяснили матросам, – он добирался до городьбы лагеря, похожего на тюремный двор. Прямо подошел к японцу-полицейскому у загородки, сунул ему несколько дырявых монет, которые зашиб у юнкера за починку сапог, и попросил его крутиться, как по ветру. Японец спрятал деньги в мешок рукава и, обернувшись, по-европейски четко и топнув сапогом, уткнулся носом между двух вбитых бревен, как бы ничего не видя. Вася перескочил городьбу. Дальше были все свои, лишь бы спал боцман Иван Терентьич.
– Зачем же тебе погибать? – успокоил Ваську утром друг Янка, выслушав его исповедь. – Тебя никто не хватился. Маслов крикнул в потемках на поверке, и кто-то из ребят вышел... Никто не выдал.
После работы, когда пешком пришли на обед, Вася и Янка опять разговорились про вчерашний день.
– Вот и будешь с ней жить, как с женой, – сказал Берзинь. – Как и я со своей! Только осторожней ходи и не каждый день. Родители будут довольны и она.
– Да и они...
– У них бедняки продают детей кому угодно. Это у них принято. Ты думаешь, у нас в Питере такого не бывает?
Янка хороший товарищ, пообещал достать кувшин сакэ.
– Я тебе принесу, а ты отнеси ее отцу, угости. Ему приятно будет. Это очень прилично так. Японцы всегда любят уважение. Ты семье помог, а теперь – ему, лично. Хорошо будет. А я сакэ достану. Когда еще будет надо – только скажи. Я боцману тоже достаю.
– Спасибо... А где же ты сакэ достаешь?
– Да все там же...
– А-а...
– У нее, словом...
Янка решил, что теперь и он может открыть товарищу свою опасную тайну. Янка первый из всех, придя в Хэда, в первый же день встретился с японкой за усадьбой самурая в бамбуках, он ее и не рассмотрел хорошо. Может, что-то почуял самурай, встретив Яна, и вечером выселил матросов из своего дома. Не узнала ни одна живая душа. Оказалось, что японка немолодая, по лицу не разберешь, сколько лет, но телом крепкая, служит в усадьбе самурая. Видно, вдова. Янка стал к ней похаживать. Оказалось, что бабенка заведует продуктами у Ябадоо.
– Она и не шибко старенькая, – объяснял Берзинь. – Я тогда сошелся с ней в роще, в бамбуках. Тесно там, бамбуки густые. А она, оказывается, вроде экономки или подшкипера у самурая. У него весь дом стоит на женщинах... Она заведует сакэ и припасами. Как я иду домой, она мне кувшинчик! И набьет карманы печеньем. А я его не ем. Не могу есть из водорослей, хотя бы из муки... Раздам ребятишкам, а сам боюсь, как бы не дознались. Я тебе буду отдавать, а ты относи своей. И у нас теперь есть помещение...
– Вон что! – удивился Букреев.
– Она меня кормит и поит и дает на дорогу пряников. А меня тошнит от их пищи. У самурая есть корова, и он на ней пахал и ездил, – рассказывал Янка. – А корова отелилась. Я ее раздоил... И хорошее молоко стала давать. Я как приду, у моей есть своя лачужка, я пойду в загон, подою корову. Она сначала не давала доить, показывала себе на грудь, на соски, и стыдилась за меня, упрекала. А потом поняла, что мне от коровы ничего, кроме молока, не надо! Эх, брат, очень хорошее молоко! Они прежде работали на коровах, как на быках.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122