какая щетина на щетках, какие удобные тюфяки.
Матросы вежливы и приветливы, всегда вытянется, как перед своим офицером, и улыбнется радушно и ободряюще, как желанному гостю.
Жизнь тут грубей и проще, но реальней и без иллюзий и самообмана. Делают то, на что есть силы, что могут себе позволить, что созрело. Приход в Японию не вывеска, не потемкинская деревня и не поза, как кажется, как и все, что они делают, и не потуга изо всех сил. На это у них свои виды и расчет.
Наш добрый, милый старый дом и сад, деревня и поля! Иван Сергеевич Тургенев и Иван Александрович Гончаров с их глубочайшими, превосходными сочинениями! В описаниях человека в нищете и бесправии они выражают необычайную высоту духа, совершенное развитие цивилизации, на примере, казалось бы, ничтожного создания умея разобрать всю сложность умственной жизни современности.
А Оюки? Прелесть, прелость! Что нее она воспримет от всего этого? Станет женой японского предпринимателя и политика? Явится на прием на русский крейсер, и я когда-нибудь снова увижу ее... Поедет в Америку и Петербург. Хэдские плотники станут инженерами-кораблестроителями...
У нас смелые мысли, но вытянем ли мы все то, что задумываем? А вот американцы считали, кажется, и Лешу, и Шиллинга, и Можайского весьма, даже излишне практичными и старательными.
В полдень следующего дня у берега снаряжалась целая экспедиция. Сзади Алексея раздался неприятный хриплый смех. Высокий человек в штатском, с веснушками, обнажив сжатые крупные зубы, цедил сквозь них нервный смех.
Леша узнал его. Это Джексон. «Над чем бы он?»
У борта столпились штатские личности. Джексон так неприятно смеется, что вряд ли желает добра. Пока судьба давала нам в друзья людей приятных.
Под ивой у храма Гёкусэнди снаряжалась шлюпка. Недавно японцы привезли в Хэда из деревни Миасима выброшенные в шторм на берег мачту «Дианы», несколько бочонков и командирский вельбот, разбитый при высадке и унесенный волнами. В Хэда плотник унтер-офицер Глухарев с мастеровыми исправил вельбот, и со смешанной командой из русских и японцев Мусин-Пушкин препроводил его в Симода для разъездов адмиралу. Этот вельбот был потерян в январский шторм, когда Евфимий Васильевич выпал из него в море. Теперь вельбот снаряжается сюда. На офицерах сияют пуговицы и эполеты. Русь по всем правилам готовилась к шествию в американцы.
Вельбот отвалил. Матросы гребли дружно. На корме флаг с орлом посла и адмирала.
На палубе «Поухатана» с оттенком приятной дисциплинированности охотно строились ряды матросов, морской пехоты и морских кадет.
Шиллинг и Сибирцев в белых перчатках и в русской военной форме встали в ряду американских офицеров, словно теперь служили здесь.
Пегрэйм, тонкий и элегантный, с золотыми кистями на плечах и с золотом на груди, картинно взмахивает палашом с золотой рукоятью. Могущественная леди из Колумбии ухает изо всей силы, приветствуя приближение посла и адмирала. Дрожит огромный «Поухатан». Оркестр гремит.
По реям и по вантам разбегаются матросы в белом. Теперь не из любопытства лезут так высоко, а подчиняются команде. Черный корабль стал бел от множества людей, как увешанный белыми хризантемами.
Солнце ярко сияет. Только где-то вдали виден снег на горе.
«Жаль, – думает Леша, видя, что на веслах сидят не лучшие наши гребцы, – Берзиня надо было сюда взять, да адмирал не согласился, а то корова, мол, отвыкнет от дойки и перестанет давать молоко». Сияют трубы оркестра.
Американцы просты-просты, а когда надо, могут оглушить, устроить не хуже царского парада перед Зимним, лицом в грязь не ударят перед нашим адмиралом. Японцы набирались и от нас. А еще больше от американцев. И мы набираемся от тех и от других. И американцы успели к нам приноровиться...
Со страшной силой грохотали, сотрясая Симода, тяжелые морские орудия.
Баркас у борта. Крики команды. Трап в ковровой дорожке. Звяк ружей и карабинов. «Хура! Хура!» Гремит оркестр.
Путятин смиренно-величественный, отец лицом, с отцовским добрым, твердым и тяжким взором вельможи, царедворца, флотоводца, но и русского, выкормленного грудью мужички, крепостной, приучившей его любить сенокос и верить в бога. Вчерашние тяжкие настроения Евфимия Васильевича минули вместе с непогодой с высоких гор, и сегодня он подымался на «Поухатан» в торжественном и праздничном сознании величья исполненного дела. Смотрел ли он на себя глазами американцев? Они ведь еще ничего не знали и жалеют его, а сами... Но как успех его в их глазах?
Адамс в форме, в американских и иностранных орденах. Мак-Клуни при золотом оружье.
– Какие же эти шотландцы добросовестные служаки! – говорит Можайский.
У Леши сжало горло, так горд он был сейчас скромностью и величьем адмирала. Он чувствовал, что и каждый американец – от потомков квакеров и крещеных индианок до шотландцев, ирландцев, поляков и немцев – видит, что этот суровый герой моря не зря и не из пустой надутости и тщеславия заставил в эти зимние дни так долго ждать себя. Конечно, такой адмирал мог спасти свое судно. Американцы знают, Евфимий Васильевич сошел последним, право, человек легенды! И еще в шторм ходил обратно на «Диану», так как недосчитался чего-то. Забыл ложку и бокал из зеленого хрусталя, даренный государем императором.
А японцы его подвели. Промахнулся! Разве в них дело? Вот что бывает, когда сживаешься. Но, право, все же он велик. Хотя расхлебывать придется нам или нашим детям! Как он сглупил! Хоть и велик! Право, перестарался!
Можайский молчит, волнуется за своего адмирала.
После грома музыки и маршировки па палубе почетного караула коммодор, капитан и офицеры перешли с гостями в салон.
Генри Адамс, как коллега, запросто спросил адмирала, как дела на переговорах.
Все стихли.
Теперь с важнейшего адмирала сойдет величье. Почести заканчивались наивным вопросом. Адмирал, как светский человек, конечно, отшутится. Проволочки и хитрости японцев известны, также и цена им... Что же адмирал? Устремленные к Путятину глаза как бы спрашивали: «Ну как вам тут, ваше превосходительство, между дьяволом и глубоким морем?»
– Вчера я подписал договор с японскими уполномоченными, – смиренно отвечал Путятин.
Все стали менять позы, выходя из напряжения, перекладывая руки, словно находили как бы новую позицию. Адмирал ударил в ответ из огромной пушки и все разбил, и общее напряженное предположение развалилось, и Путятин все увидел. Почти всеобщее неожиданное смущение было очевидным. «Значит, ждали иных известий и другого тона! Вот каковы вы, господа американцы!»
Дряблая шея Адамса слегка покраснела.
Путятин посмотрел твердо. Все поняли его и приободрились, как бы подчиняясь требованию адмирала. Путятин сразу занял положение, какое обязан признать за ним моряк любого флота в мире.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122
Матросы вежливы и приветливы, всегда вытянется, как перед своим офицером, и улыбнется радушно и ободряюще, как желанному гостю.
Жизнь тут грубей и проще, но реальней и без иллюзий и самообмана. Делают то, на что есть силы, что могут себе позволить, что созрело. Приход в Японию не вывеска, не потемкинская деревня и не поза, как кажется, как и все, что они делают, и не потуга изо всех сил. На это у них свои виды и расчет.
Наш добрый, милый старый дом и сад, деревня и поля! Иван Сергеевич Тургенев и Иван Александрович Гончаров с их глубочайшими, превосходными сочинениями! В описаниях человека в нищете и бесправии они выражают необычайную высоту духа, совершенное развитие цивилизации, на примере, казалось бы, ничтожного создания умея разобрать всю сложность умственной жизни современности.
А Оюки? Прелесть, прелость! Что нее она воспримет от всего этого? Станет женой японского предпринимателя и политика? Явится на прием на русский крейсер, и я когда-нибудь снова увижу ее... Поедет в Америку и Петербург. Хэдские плотники станут инженерами-кораблестроителями...
У нас смелые мысли, но вытянем ли мы все то, что задумываем? А вот американцы считали, кажется, и Лешу, и Шиллинга, и Можайского весьма, даже излишне практичными и старательными.
В полдень следующего дня у берега снаряжалась целая экспедиция. Сзади Алексея раздался неприятный хриплый смех. Высокий человек в штатском, с веснушками, обнажив сжатые крупные зубы, цедил сквозь них нервный смех.
Леша узнал его. Это Джексон. «Над чем бы он?»
У борта столпились штатские личности. Джексон так неприятно смеется, что вряд ли желает добра. Пока судьба давала нам в друзья людей приятных.
Под ивой у храма Гёкусэнди снаряжалась шлюпка. Недавно японцы привезли в Хэда из деревни Миасима выброшенные в шторм на берег мачту «Дианы», несколько бочонков и командирский вельбот, разбитый при высадке и унесенный волнами. В Хэда плотник унтер-офицер Глухарев с мастеровыми исправил вельбот, и со смешанной командой из русских и японцев Мусин-Пушкин препроводил его в Симода для разъездов адмиралу. Этот вельбот был потерян в январский шторм, когда Евфимий Васильевич выпал из него в море. Теперь вельбот снаряжается сюда. На офицерах сияют пуговицы и эполеты. Русь по всем правилам готовилась к шествию в американцы.
Вельбот отвалил. Матросы гребли дружно. На корме флаг с орлом посла и адмирала.
На палубе «Поухатана» с оттенком приятной дисциплинированности охотно строились ряды матросов, морской пехоты и морских кадет.
Шиллинг и Сибирцев в белых перчатках и в русской военной форме встали в ряду американских офицеров, словно теперь служили здесь.
Пегрэйм, тонкий и элегантный, с золотыми кистями на плечах и с золотом на груди, картинно взмахивает палашом с золотой рукоятью. Могущественная леди из Колумбии ухает изо всей силы, приветствуя приближение посла и адмирала. Дрожит огромный «Поухатан». Оркестр гремит.
По реям и по вантам разбегаются матросы в белом. Теперь не из любопытства лезут так высоко, а подчиняются команде. Черный корабль стал бел от множества людей, как увешанный белыми хризантемами.
Солнце ярко сияет. Только где-то вдали виден снег на горе.
«Жаль, – думает Леша, видя, что на веслах сидят не лучшие наши гребцы, – Берзиня надо было сюда взять, да адмирал не согласился, а то корова, мол, отвыкнет от дойки и перестанет давать молоко». Сияют трубы оркестра.
Американцы просты-просты, а когда надо, могут оглушить, устроить не хуже царского парада перед Зимним, лицом в грязь не ударят перед нашим адмиралом. Японцы набирались и от нас. А еще больше от американцев. И мы набираемся от тех и от других. И американцы успели к нам приноровиться...
Со страшной силой грохотали, сотрясая Симода, тяжелые морские орудия.
Баркас у борта. Крики команды. Трап в ковровой дорожке. Звяк ружей и карабинов. «Хура! Хура!» Гремит оркестр.
Путятин смиренно-величественный, отец лицом, с отцовским добрым, твердым и тяжким взором вельможи, царедворца, флотоводца, но и русского, выкормленного грудью мужички, крепостной, приучившей его любить сенокос и верить в бога. Вчерашние тяжкие настроения Евфимия Васильевича минули вместе с непогодой с высоких гор, и сегодня он подымался на «Поухатан» в торжественном и праздничном сознании величья исполненного дела. Смотрел ли он на себя глазами американцев? Они ведь еще ничего не знали и жалеют его, а сами... Но как успех его в их глазах?
Адамс в форме, в американских и иностранных орденах. Мак-Клуни при золотом оружье.
– Какие же эти шотландцы добросовестные служаки! – говорит Можайский.
У Леши сжало горло, так горд он был сейчас скромностью и величьем адмирала. Он чувствовал, что и каждый американец – от потомков квакеров и крещеных индианок до шотландцев, ирландцев, поляков и немцев – видит, что этот суровый герой моря не зря и не из пустой надутости и тщеславия заставил в эти зимние дни так долго ждать себя. Конечно, такой адмирал мог спасти свое судно. Американцы знают, Евфимий Васильевич сошел последним, право, человек легенды! И еще в шторм ходил обратно на «Диану», так как недосчитался чего-то. Забыл ложку и бокал из зеленого хрусталя, даренный государем императором.
А японцы его подвели. Промахнулся! Разве в них дело? Вот что бывает, когда сживаешься. Но, право, все же он велик. Хотя расхлебывать придется нам или нашим детям! Как он сглупил! Хоть и велик! Право, перестарался!
Можайский молчит, волнуется за своего адмирала.
После грома музыки и маршировки па палубе почетного караула коммодор, капитан и офицеры перешли с гостями в салон.
Генри Адамс, как коллега, запросто спросил адмирала, как дела на переговорах.
Все стихли.
Теперь с важнейшего адмирала сойдет величье. Почести заканчивались наивным вопросом. Адмирал, как светский человек, конечно, отшутится. Проволочки и хитрости японцев известны, также и цена им... Что же адмирал? Устремленные к Путятину глаза как бы спрашивали: «Ну как вам тут, ваше превосходительство, между дьяволом и глубоким морем?»
– Вчера я подписал договор с японскими уполномоченными, – смиренно отвечал Путятин.
Все стали менять позы, выходя из напряжения, перекладывая руки, словно находили как бы новую позицию. Адмирал ударил в ответ из огромной пушки и все разбил, и общее напряженное предположение развалилось, и Путятин все увидел. Почти всеобщее неожиданное смущение было очевидным. «Значит, ждали иных известий и другого тона! Вот каковы вы, господа американцы!»
Дряблая шея Адамса слегка покраснела.
Путятин посмотрел твердо. Все поняли его и приободрились, как бы подчиняясь требованию адмирала. Путятин сразу занял положение, какое обязан признать за ним моряк любого флота в мире.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122