Но не там, где надо!
Сибирцев нахмурился. Он тоже опасался за своих матросов. Они теперь унтера, но под командой у них нет никого. Скоро все матросы будут у нас унтерами, как у Невельского, дела это не меняет.
– Могут быть неожиданные опасности, – сказал он.
– Какие?! – воскликнул адмирал. – Надо рисковать! Надо показать, что мы доверяем своим людям. Вы японцев не знаете! Вот Эйноскэ уже проговорился, что это не сам губернатор, мол, а его мать... Она же у нас на корабле рыдала от счастья! Мы ее спасли! Да и зачем японцы станут лгать и оскорблять нас? Они никогда ничего плохого нам не сделают. С ними надо на переговорах держать ухо востро, а не в пустяках их подозревать. Нет, я верю японцам. Это даст нам повод завязать дружеские отношения с Исава. Пусть идут. Прикажите, Алексей Николаевич, своим людям – Маслову и Сизову. Скажите Эйноскэ – пусть угостят их, но в меру, может быть, дадут по безделушке. Они скупые на подарки. Они хотят поблагодарить, и я не должен уклоняться.
Сибирцев решил, что Евфимий Васильевич заблуждается. Он вызвал обоих матросов и с досадой велел им привести себя в порядок, одеться почище.
Через некоторое время оба матроса, свежие, чистые, в старых, но опрятных мундирах, в киверах и начищенных сапогах, явились к адмиралу.
– Какие молодцы! – сказал Путятин. – Смотрите, братцы, не ударьте лицом в грязь. Без офицеров пойдете... С богом!
«До матросов у нас дела никому нет, – подумал Сибирцев. – Правда, оба они произведены!»
Сибирцев за них отвечает. Он должен был бы с ними идти. Какую-то японку они сегодня заметили, когда утром шли. Но теперь их вызвали к матери губернатора. Кажется, никто не придавал этому особого значения. Полезла всякая чушь в голову, так что Леше самому стало стыдно, и он отбросил все подозрения.
– Ну как решил наш самодур? – подходя к нему, спросил Колокольцов.
...Ноги и руки матросов ныли от работы и гребли.
В сопровождении мецке и переводчика с фонарями Сизов и Маслов вошли в город. С моря подул ветерок. Вокруг мрачно и пусто. Проходили отстроенными кварталами. Перешли мостик через канал в камне. Из тьмы выступила черная блестящая стена, вся в косой белой лепке решеткой. Это украшения богатых домов. Называется трепанг.
Переводчик откатил широкую дверь, и вошли в какое-то тусклое, мрачное, но просторное помещение, как в пустой сарай. Дальше матросов провели через садик. Около них засуетились какие-то люди. Опять вошли в сени, на сапоги матросам надели большие туфли и подвязали шнурками. Все поклонились матросам. Переводчик исчез.
Сизова и Маслова провели длинным коридором со стенами из бумажных ширм. Справа ширмы выходили в сад, их сотрясали порывы ветра. Ввели в комнату.
Вышла важная японка с высокой прической. Лицо сильно выбелено, похоже на маску, краска наложена, кажется, в несколько слоев. За ней стояла маленькая смугленькая девушка с крепким круглым лицом, в опрятном сером халате и белых туфельках.
Сизов остолбенел. Он готов был провалиться сквозь землю. Его поймали! Важная пожилая японка – та несчастная женщина, которую схватил он с соломенной крыши, проносившейся мимо корабля. А скуластую девушку японку... Он узнал ее в мгновение. Она изменилась. Месяца не прошло, а казалось – минули годы... Лицо ее стало округлым, гладким и странно матовым, что-то постное было в нем, как у молоденькой богомолки. Но каким же чудом из деревни, где рыбаки помогли спасаться матросам, Фуми, которую он помнил, вдруг, как по щучьему веленью, попала сюда, в город, в дом губернатора? Сизов растерялся и не знал, как тут быть. Он привык за годы службы, что следует скрывать то, что сейчас выставлено, как напоказ.
– Фуми! – невольно вырвалось у него.
Старая красотка опустилась перед матросами ниц, и так же встала на колени и поклонилась девушка. Мать губернатора увела Маслова в дверь. Сизов и Фуми остались.
На столе поставлены кушанья: горячий чай, сакэ в кувшинчиках, красное резное блюдо, изображающее рыбацкий корабль, и в нем рыба тай, вся в украшениях, в хризантемах, в редьке в виде облаков. Тут же соусы, множество ракушек. И круглые хлебцы, видимо выпеченные нарочно для гостей, на большом американском серебряном блюде мясо, порезанное ломтями, как подается блюдо в кают-компании Витулом, когда он обносит стол.
Фуми смотрела испытующе. Матрос видел, что она как бы остерегает его. Ее большие черные глаза горели недобрым светом. В них не было ни тени былого огня, ласки и нежности, с какими она смотрела на него, когда встречались при лунном сиянии в соснах на берегу моря, при теплом ночном ветре. Она как запуганный и крепко пойманный зверек.
Как могла мать губернатора узнать? Откуда привезли сюда Фуми? Петруха и сам, кажется, струхнут и за нее, и за себя.
Вошла служанка, пала на колени, ушла снова и внесла и расстелила постель. Служанка, сияющая, хорошенькая, даже соблазнительная, ободряюще взглянула на Петруху.
Когда старуха, мать губернатора, вышла с Масловым, она, важно опустив руки и полусогнувшись, словно от тяжести прически и пояса, засеменила по длинному коридору.
Матрос шагал следом.
Мать губернатора остановилась около какой-то двери, как бы не решаясь открыть. За дверью тихо. Отворив, она с поклоном пригласила Маслова. В комнате молча сидели старые японки и японцы, горели фонари и свечи, дымились курильницы, стояли чайники, чашки с чаем и печеньем. Люди вставали, уходили куда-то в глубь комнаты, кланялись там, как в церкви, и опять садились на свое место. Сакэ совсем не дали, чаю давали мало и редко, а время шло медленно.
В ночь, идя с самураями домой в сплошном ограждении фонарей, Сизов спросил у товарища:
– Как у тебя?
– Вроде поминки по ком-то были, – ответил Семен очень недовольно. – А ты как?
– Я тоже... молился, – ответил Сизов.
Сакэ от него не пахло. Если и выпил, лишь малость.
– Адмирала не подвел?
«На Фуми, видно, был донос. Японцы дознались. Как и на всех, кто знаком был с матросами. Но в те дни, – думал Петр, – когда мы жили в их деревне, ее никто не трогал. Ждали, когда уйдем. Лучше молчать. У них все не как у людей – и пилят, и гребут наоборот».
Но какое тепло вдруг разлилось в воздухе! Как парное молоко. Ветер стих.
Евфимий Васильевич вышел из храма. Завидя вернувшихся матросов, он подошел. Оба были трезвы.
– Ну вот, я вам говорил! – обратился он к Сибирцеву. – Все обошлось как нельзя лучше! Волоса с их головы не упало.
Путятин знал, что офицеры во всех флотах мира считают, что матрос при первом недогляде за ним, как свинья, нажрется винища.
«Как мне научить их о людях заботиться? – думал адмирал про своих офицеров. – Ведь вот новый устав гуманен!»
«Японцы гордятся, что у них женщина осмеливается действовать по-европейски. Эйноскэ уверял, что Исава-чин и Цкуси Суруга но ками стараются ввести западные, новые обычаи даже в своих семьях.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122
Сибирцев нахмурился. Он тоже опасался за своих матросов. Они теперь унтера, но под командой у них нет никого. Скоро все матросы будут у нас унтерами, как у Невельского, дела это не меняет.
– Могут быть неожиданные опасности, – сказал он.
– Какие?! – воскликнул адмирал. – Надо рисковать! Надо показать, что мы доверяем своим людям. Вы японцев не знаете! Вот Эйноскэ уже проговорился, что это не сам губернатор, мол, а его мать... Она же у нас на корабле рыдала от счастья! Мы ее спасли! Да и зачем японцы станут лгать и оскорблять нас? Они никогда ничего плохого нам не сделают. С ними надо на переговорах держать ухо востро, а не в пустяках их подозревать. Нет, я верю японцам. Это даст нам повод завязать дружеские отношения с Исава. Пусть идут. Прикажите, Алексей Николаевич, своим людям – Маслову и Сизову. Скажите Эйноскэ – пусть угостят их, но в меру, может быть, дадут по безделушке. Они скупые на подарки. Они хотят поблагодарить, и я не должен уклоняться.
Сибирцев решил, что Евфимий Васильевич заблуждается. Он вызвал обоих матросов и с досадой велел им привести себя в порядок, одеться почище.
Через некоторое время оба матроса, свежие, чистые, в старых, но опрятных мундирах, в киверах и начищенных сапогах, явились к адмиралу.
– Какие молодцы! – сказал Путятин. – Смотрите, братцы, не ударьте лицом в грязь. Без офицеров пойдете... С богом!
«До матросов у нас дела никому нет, – подумал Сибирцев. – Правда, оба они произведены!»
Сибирцев за них отвечает. Он должен был бы с ними идти. Какую-то японку они сегодня заметили, когда утром шли. Но теперь их вызвали к матери губернатора. Кажется, никто не придавал этому особого значения. Полезла всякая чушь в голову, так что Леше самому стало стыдно, и он отбросил все подозрения.
– Ну как решил наш самодур? – подходя к нему, спросил Колокольцов.
...Ноги и руки матросов ныли от работы и гребли.
В сопровождении мецке и переводчика с фонарями Сизов и Маслов вошли в город. С моря подул ветерок. Вокруг мрачно и пусто. Проходили отстроенными кварталами. Перешли мостик через канал в камне. Из тьмы выступила черная блестящая стена, вся в косой белой лепке решеткой. Это украшения богатых домов. Называется трепанг.
Переводчик откатил широкую дверь, и вошли в какое-то тусклое, мрачное, но просторное помещение, как в пустой сарай. Дальше матросов провели через садик. Около них засуетились какие-то люди. Опять вошли в сени, на сапоги матросам надели большие туфли и подвязали шнурками. Все поклонились матросам. Переводчик исчез.
Сизова и Маслова провели длинным коридором со стенами из бумажных ширм. Справа ширмы выходили в сад, их сотрясали порывы ветра. Ввели в комнату.
Вышла важная японка с высокой прической. Лицо сильно выбелено, похоже на маску, краска наложена, кажется, в несколько слоев. За ней стояла маленькая смугленькая девушка с крепким круглым лицом, в опрятном сером халате и белых туфельках.
Сизов остолбенел. Он готов был провалиться сквозь землю. Его поймали! Важная пожилая японка – та несчастная женщина, которую схватил он с соломенной крыши, проносившейся мимо корабля. А скуластую девушку японку... Он узнал ее в мгновение. Она изменилась. Месяца не прошло, а казалось – минули годы... Лицо ее стало округлым, гладким и странно матовым, что-то постное было в нем, как у молоденькой богомолки. Но каким же чудом из деревни, где рыбаки помогли спасаться матросам, Фуми, которую он помнил, вдруг, как по щучьему веленью, попала сюда, в город, в дом губернатора? Сизов растерялся и не знал, как тут быть. Он привык за годы службы, что следует скрывать то, что сейчас выставлено, как напоказ.
– Фуми! – невольно вырвалось у него.
Старая красотка опустилась перед матросами ниц, и так же встала на колени и поклонилась девушка. Мать губернатора увела Маслова в дверь. Сизов и Фуми остались.
На столе поставлены кушанья: горячий чай, сакэ в кувшинчиках, красное резное блюдо, изображающее рыбацкий корабль, и в нем рыба тай, вся в украшениях, в хризантемах, в редьке в виде облаков. Тут же соусы, множество ракушек. И круглые хлебцы, видимо выпеченные нарочно для гостей, на большом американском серебряном блюде мясо, порезанное ломтями, как подается блюдо в кают-компании Витулом, когда он обносит стол.
Фуми смотрела испытующе. Матрос видел, что она как бы остерегает его. Ее большие черные глаза горели недобрым светом. В них не было ни тени былого огня, ласки и нежности, с какими она смотрела на него, когда встречались при лунном сиянии в соснах на берегу моря, при теплом ночном ветре. Она как запуганный и крепко пойманный зверек.
Как могла мать губернатора узнать? Откуда привезли сюда Фуми? Петруха и сам, кажется, струхнут и за нее, и за себя.
Вошла служанка, пала на колени, ушла снова и внесла и расстелила постель. Служанка, сияющая, хорошенькая, даже соблазнительная, ободряюще взглянула на Петруху.
Когда старуха, мать губернатора, вышла с Масловым, она, важно опустив руки и полусогнувшись, словно от тяжести прически и пояса, засеменила по длинному коридору.
Матрос шагал следом.
Мать губернатора остановилась около какой-то двери, как бы не решаясь открыть. За дверью тихо. Отворив, она с поклоном пригласила Маслова. В комнате молча сидели старые японки и японцы, горели фонари и свечи, дымились курильницы, стояли чайники, чашки с чаем и печеньем. Люди вставали, уходили куда-то в глубь комнаты, кланялись там, как в церкви, и опять садились на свое место. Сакэ совсем не дали, чаю давали мало и редко, а время шло медленно.
В ночь, идя с самураями домой в сплошном ограждении фонарей, Сизов спросил у товарища:
– Как у тебя?
– Вроде поминки по ком-то были, – ответил Семен очень недовольно. – А ты как?
– Я тоже... молился, – ответил Сизов.
Сакэ от него не пахло. Если и выпил, лишь малость.
– Адмирала не подвел?
«На Фуми, видно, был донос. Японцы дознались. Как и на всех, кто знаком был с матросами. Но в те дни, – думал Петр, – когда мы жили в их деревне, ее никто не трогал. Ждали, когда уйдем. Лучше молчать. У них все не как у людей – и пилят, и гребут наоборот».
Но какое тепло вдруг разлилось в воздухе! Как парное молоко. Ветер стих.
Евфимий Васильевич вышел из храма. Завидя вернувшихся матросов, он подошел. Оба были трезвы.
– Ну вот, я вам говорил! – обратился он к Сибирцеву. – Все обошлось как нельзя лучше! Волоса с их головы не упало.
Путятин знал, что офицеры во всех флотах мира считают, что матрос при первом недогляде за ним, как свинья, нажрется винища.
«Как мне научить их о людях заботиться? – думал адмирал про своих офицеров. – Ведь вот новый устав гуманен!»
«Японцы гордятся, что у них женщина осмеливается действовать по-европейски. Эйноскэ уверял, что Исава-чин и Цкуси Суруга но ками стараются ввести западные, новые обычаи даже в своих семьях.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122