В иллюминаторы видно было, что погода переменилась и пошел дождь.
Но когда адмирала и гостей пригласили наверх, то оказалось, что над всей палубой протянут грандиозный тент. Он так высок, что чувствуешь себя почти как в кафедральном соборе св. Павла в Лондоне. Проведены газовые линии, горят голубые рожки, и при свете их гости и хозяева рассаживаются, как в театре. За леерами, по бортам, на пушках и на вантах сотни зрителей.
Старший офицер, обычно похожий на рыбака из Охты, сегодня свеж, наряден, в крахмале и золоте. Он извинился перед адмиралом, что большой дивертисмент нельзя составить, лишь несколько номеров будут исполнены матросами, надеемся, приятно будет посмотреть вашему превосходительству.
Утих духовой оркестр на капитанском мостике, и, казалось, стихли все.
Слабо и приятно заиграли две флейты или свирели. Что-то ритмическое, вроде марша, но нежное и очень мелодическое. Из-за громадного орудия вышли с дудками двое мальчиков лет по десять. Оба белокурые, в форме и эполетах, в коротких штанишках и в белоснежных чулках. Они промаршировали, стуча своими детскими туфельками на каблучках по палубе и встали. Под звуки их дудочек из-за громадного орудия на поворотном круге замаршировали ряд за рядом матросы гигантского роста. Они появлялись, видимо, из люка, – за пушкой негде было бы разместиться такому множеству людей. Все как на подбор, саженного роста, с кинжалами и карабинами, производили устрашающее впечатление грозной силы, но нежный и мелодический марш, артистически исполненный детьми, скрашивал эту свирепость, и вооруженные воины, казалось, вдохновлялись ангелами.
Алексей почувствовал, что у американцев есть люди со вкусом и тактом. Он почему-то вспомнил Оюки. Если бы ей показать что-то подобное...
Леша все же мало знал американцев. И он и они целыми днями заняты. Иногда откуда-то доносилось треньканье гитары, но Алексей старался не слушать. Офицеры «Поухатана» целыми днями чертят карты. Они заняты описями берегов Японии, уходят, кажется, далеко и надолго, может быть к каким-то островам, без всяких позволений японцев. Кажется, иногда на несколько дней. Однажды Крэйг с матросами вернулись мокрыми, в оборванной одежде. Видимо, выбрасывало их где-то на камни. Своим чередом шли парусные и гребные ученья, а на судне матросы шили, чистили, мыли, стирали, смолили, драили, офицеры за всем смотрели, кричали, а пети-офицеры кричали и дрались, шли занятия с оружьем. Но на все это приходилось смотреть редко и мало.
Вот мы в России мечтаем о будущем социалистическом устройстве общества, и даже барыни любят об этом поговорить в салонах. А наши матросы перед уходом с грузами в Хэда, вспоминая американцев, хвалили их, говорили, что крепкие и здоровые ребята. При этом Букреев добавил, что когда-нибудь, может, придется с ними схлестнуться. Уж как будто сдружились с американцами! А мы мечтаем о всемирной справедливости. И американцы также. Как тут быть будущим устроителям мира? Ведь не в городки и не в чехарду собираются играть.
Лейтенант Крэйг однажды спросил у Сибирцева, когда матросы плясали «Сени», а Букреев прошелся на руках колесом:
– Казак?
В солдаты и матросы многие, как не раз от них же слыхал Леша, шли служить охотно. Еще охотней – на войну. Прочь от крепостной деревни, от помещиков и приказчиков, от скуки и бедности на хорошие харчи, походишь в сукне и в красивом кивере. Повидаешь мир, покормишься на казенном, обучишься драться. Все выход из дурости. Или – смерть! Янка Берзинь говорил, что у них девицы не гуляют с теми, кого не взяли из назначенных в рекруты. «Царю не годен – девушкам не годен!» – говорилось девицами-латышками на Даугаве.
– Казак ездит на коне, – ответил тогда Алексей. Потом объяснил про джигитовку донцов, черкесов и терцев.
Пегрэйм сказал, что можно сравнить с ковбоями.
Под детские мелодии матросы проделали упражнения с оружьем, маршировали, потом составили карабины в козлы, пропели несколько песен. Ушли под духовой оркестр.
Под флейту в оркестре появились двадцать шотландцев в юбках, с голыми коленями, в костюмах горцев – дань славному народу севера, множество сынов которого служило на американских кораблях.
Потом три старика негра пели под гитары грустные и шутливые песни на ломаном испанском. Двое из лих одеты с иголочки, в жилетах и галстуках, в белых воротничках, а огромные ноги в клетчатых брюках и в длинных лакированных туфлях. Все трое худы и высоки, кажутся тощими. Они пританцовывали, их руки и плечи ходили ходуном, жил каждый нерв лица и каждый мускул. Откуда эти негры? Что делали? Кажется, все трое с камбуза, но, может быть, и не все, есть слуги коммерсантов и чиновников. Жаль, что не понимаешь их пения.
Четыре завитые девицы, очень высокого роста, выскочили из-за пушки под общий вой и хохот зрителей. Экие кобылы! Право, походят на девок-переростков. Каких ни замуж, ни в прислуги в хороший дом не отдашь. И вот они с голода и бедности неумело прыгают и неумело радуются, никому не нужные английские могучие громадины, в этом ловком, суетливом мире дельцов. Судя по тому, как бушевала публика, матросы не стеснялись адмирала и коммодора, считая их кем-то вроде своих товарищей.
Раздался взрыв хохота; убегая, один из матросов, переодетых девицами, вильнул бедрами, и сразу вся палуба огласилась сплошным свистом.
Сибирцев замечал, что японкам очень нравится пенье цыганских романсов под гитару. Чувствуешь, как их души зажигаются. Алексей пел отлично и на гитаре играл, но на «Поухатане» ни разу не брал гитару в руки, хотя, кажется, гитар тут много разных. Помнился рассказ Невельского про Плимут, как па приеме на «Авроре» с англичанами вместе веселились, а потом в газетах написали, что русские радушны, щедры, гостеприимны, поют и угощают, но корабль у них wrong... Никакого намерения выказывать себя артистом у Леши не было. Только Пещуров, бывало, играл вечерами подолгу па рояле, задумываясь о чем-то.
Мы изучаем немецкую философию и знаем идеи, идущие с Запада. А старик Ябадоо ведь старался свести дочь с Колокольцовым. А Ота-сан? А его странные вопросы про Сюрюкети? Бедная Оюки! Что за свирепый патриотизм отцов!
Леше казалось, что старьте японцы и в этих случаях исходят от необычайно горячей любви к своей семье, к роду, к Японии, к своему народу. У них все по-своему, но на этот раз без предрассудков. И этот реализм и практичность ужасны, если все именно так, как Леша предполагает. Это и наивно, и, может быть, смешно. И походит на разврат, по далеко не разврат. Нет, что-то более серьезное и глубокое. Это их боль за свою слабость. Или за свое единообразие, всеобщая одинаковость им надоела. Не признак ли гения в самом пароде, умения вдруг без страха перейти от традиционного к новому, глядя опасности в глаза?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122